Купали мать, библейские года
в заслугу ей не ставя. Укрывала
полотнищами плотная вода.
Казалось ей в чуднОй полунирване,
какой-то восьмирукий исполин
ее ворочал. Стан ее убогий -
долг дочерей, а грустный грузный сын,
как Магдалина, обмывал ей ноги.
Был установлен в ванне плоский трон
из пластика. Она сидела в нише,
счастливейшая из сорок-ворон,
когда-либо заваривавших кашу,
в придуманном своем монастыре,
в изгнании забвения, в ашраме,
не помнящая имена детей,
давным-давно забывшая о сраме.
И, девяностолетняя, в стекле
из пенных кружев, снова раму мыла,
и, просверлив отверстие в струе,
за прыткими потомками следила.
Возможно даже, было хорошо
скрываться ей в дементном отчужденье,
и пятый сын, который не пришел
на пятничное это омовенье,
грудь не терзал отсутствием своим
(а был когда-то больше всех любим).
Огромным оказалось на нее,
расставшуюся с прежней плотной плотью,
отглаженное хрусткое белье,
нашедшееся в стареньком комоде.
Свели в постель и пережили ночь,
не отвезли в заоблачную волость,
и много позже вытянула дочь
из гребня ломкий посеревший волос.
В тот день никто конец не предрекал,
и свет плескался в озерцах зеркал.