Снаружи
Н. П.
Выйти. Закурить. Вдохнуть поглубже,
ощущая всё примерно так —
«Не похожи лужицы на лужи,
а ещё — собаки на собак.
Всё - другое. И пройдёт навеки,
только я окурок растопчу.
Снова буду словно через веки
видеть свет и доверять врачу.
Был момент. Его с тебя довольно.
Затянись. Потом притормози.
А не то поймёшь, насколько больно,
если рай снаружи и вблизи».
Розы
Н. П.
Прожить не зря, а может быть, впустую.
Не так себе, а может, кое-как.
Осмысленно. Бездарно. Протестуя.
Безропотно. В сиянье. В полный мрак.
От пули. От ангины. От склероза.
По глупости. От вражеской руки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как хороши, как свежи были розы,
закат, луна, другие пустяки.
Сказка про дурака и попа
Р. Г.
Жил дураком и умру дураком,
но не хочу — некрасиво.
Хочется мне умереть вечерком,
хочется, чтоб моросило.
Чтоб, комсомольскую юность презрев,
к Богу пришедший за тридцать,
поп участковый, гривастый, как лев,
мог обо мне помолиться.
Чтобы, шагая по лужам домой,
думал бы: «Господи Боже,
умер он радостно, умер он Твой,
это я видел по роже».
Статист
Говоришь на своём непонятном.
Продолжай говорить, говори.
Расползаются мутные пятна
пошехонско-свердловской зари.
В окна лезут настырные ветки —
душу вынуть, на ветер швырнуть.
Начинается с лестничной клетки
не голгофский, но всё-таки путь.
За кефиром, буханкою хлеба,
хоть за чем-нибудь, лишь бы пойти,
спотыкаясь о низкое небо
на своём ежедневном пути.
Увязая в набухшем и мглистом,
мелочёвкой в карманах звеня.
В положенье простого статиста
ни себя, ни Его не виня.
Шифровка
Н. П.
«В синеватом сияньи Ватто...»
Г. И.
Никому ничего не расскажем —
как ложились морщинки у рта,
как брала в окруженье пейзажем
вековечная нас мерзлота.
И прогулки по старому скверу,
и хрущовки промозглый уют
не дают нам отплыть на Цитеру,
но весомее что-то дают.
Представленье о смерти и жизни —
оголённой проводке вещей.
Чуть колышет болонские слизни
в коридоре висящих плащей
сквознячком, сквозняком, сквознячищей.
И, озябшая, светишься ты.
Это — всякой Цитеры почище —
расшифрованный взгляд красоты.
Ресницы Басё
Р. Г.
Конечно, можно прозой — то да сё,
был очень синий снег, мороз был светел.
Но лучше так — я подмигнул Басё,
и мне Басё улыбкою ответил.
Тогда я не был счастлив. «Счастья нет!» —
твердил с усмешкой Байрона и Китса —
«и ламп люминесцентных мёртвый свет
вполне для этой истины годится».
А в этот полдень — искры и мороз,
парковка скорых, шоферни дебаты —
всё улыбалось через дымку слёз
и щурилось раскосо и поддато.
Я выпил горсть таблеток. Голова
кружилась от сосудистой непрухи.
Но так звучали нищие слова
уборщицы — зачуханной старухи:
«Милок. Милок»,— а дальше ерунда,
бессмыслица без жалоб и упрёков,
что стало ясно — все мои года
мне было хорошо и одиноко,
и дальше будет так и только так.
Февральский блеск заметно шёл на убыль.
Ещё чуть-чуть и нежный полумрак
прижмёт к стеклу целующие губы.
Я буду одинок — везде, всегда,
при этом счастлив, вопреки и всюду.
Ещё не раз весенняя звезда
напомнит мне больничную посуду.
Но блеск её вернёт мне этот день
и эту вот районную больницу,
уборщицы сплошную дребедень,
японца синеватые ресницы.
Ван Гог Звёздная ночь
Кто бы спорил, что Господу — Богово.
То есть хочешь-не хочешь, а крест.
А Ван Гогу бы — краски да логово,
да огромное небо окрест.
Он на тряпки сырые уляжется,
забормочет в похмельном бреду,
и глядишь, потихонечку свяжется
со звездой и приманит звезду.
Даже больше — приманит галактику,
и слетятся светил голубки,
наплевав на привычную практику
не клевать с человечьей руки.
Серебро
Душа устала и промокла,
но как же ярок блик луны.
Вот так кладётся свет на окна
не с той, а с этой стороны.
Пусть нелегко брести по лужам
душе в ботинках «Скороход».
Кто ничего не знал похуже,
тот ничего и не поймёт.
Кто не понюхал керосину,
кто думает, что просто так
трясётся гибкая осина
и раздаётся лай собак,
бежит по улице апостол,
а мог бы взять и выпить бром.
Луна огромная — по ГОСТу —
полна тем самым серебром.