Владимир Попов
ОЗЕРО
(филологический роман)
часть 6
ЖЕНСКИЙ СВИТЕР
Я сидел у стола и читал страничку из «Грасского дневника» о фонтане:
«1927 год. 2 июля.
Ходили после завтрака в город. День изумительный, внизу на площади пусто и солнце, каменный фонтан один пле…»
Я поднял глаза – Вета смотрела на меня внимательным изучающим взглядом.
«…каменный фонтан один плещется в этой тишине, переполненный водой, сияющей на свету. И.А. остановился и, удержав меня за руку, сказал: "Вот это то, что я больше всего люблю, – настоящий Прованс!" – и, помолчав, прибавил: "Мне почему-то всегда хочется плакать, когда я смотрю на такие вещи"».
Внизу приписка Тихомирова:
«Это же чистый кадр из фильма Феллини. Ай да Бунин!»
Вета встала, обошла стол и остановилась возле меня. Близко-близко.
Левую руку положила на плечо, а правой погладила по голове:
– Старый, старый греховодник!
Не можешь жить без женской ласки.
Подавай тебе молодую красивую бабу,
которая вытянулась в струнку и ждёт, когда её обнимут…
Я обнял её и уткнулся лицом в белый свитер.
Ох, уж этот женский свитер!
Тёплый, мягкий, нежный.
Он пахнет раскалённой степью.
Знойным ветром, который приносит запах
незнакомых диких цветов, смешанных с потом
на цветных подолах чернокожих рабынь
и с крупными каплями благовоний,
ползущих по бёдрам Клеопатры.
Я дышал этим воздухом восторга и гибели.
Сердце бешено стучало.
А там, у неё, под левой грудью, тихо-тихо билось сердечко:
«Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!».
– Ну, всё! Хватит. Хватит!
Она мягко освободилась и повернулась спиной.
ДЕНЬГИ, ЗАБЫТЫЕ НА КАМИНЕ
Мы почти целый час молча сидели и перебирали бумаги.
Вета выпрямилась и потянулась, раскинув руки.
– Ну, что, Владимир Николаевич, может быть, кофейку попьём?
– Как в старом анекдоте, – откликнулся я. – «Пришёл молодой граф к молодой графине и говорит: "А что, Анастаси, может быть, чайку попьём?" А она ему и говорит: "А что не попить – можно и попить!" И пошли они в опочивальню».
– А у вас игривое настроение…
– А разве это плохо?
– Дыы… нет! – и пошла ставить чайник.
Пили кофе, посматривая друг на друга, и невольно улыбались.
– А вы могли бы быть моим отцом, – сказала Вета.
– Я уж не знаю, радоваться мне этому или горевать?
– Да нет! Я – в смысле, что вы из одного времени с моим отцом и могли бы встречаться в местной пивнушке. Мой фатер был красавец! Посмотрите на меня… – она повернулась в профиль. – Блеск… и нищета куртизанок! Разве можно жить в наше время с такой красотой… Отец исчез куда-то, лет двадцать назад: пропал, как с белых яблонь дым. И мать вышла замуж за страшного еврея: не в том смысле, что он был страшен внешне, а в том смысле, что он был страшным евреем. Он никогда и нигде не работал. Говорил: «Где вы видели работающего еврея?» И, тем не менее, у него всегда были деньги. Он регулярно обходил знакомых евреев и занимал у них деньги. Евреи говорили: «Фима, верни деньги!» И тогда начиналось итальянское кино. Неореализм! Фима хватался за голову цепкими руками и трагически заявлял: «Я приготовил ваши деньги – всю сумму – и хотел их отдать, но по рассеянности забыл их на камине». У нас никогда и камина-то не было: печка-голландка, одна на две комнаты… Но одевал он меня всегда с иголочки, а на столе не переводился балык и чёрная икра. А маму он любил до истерики… Я была самая счастливая девочка в нашем переулке! Они уехали в Канаду: он открыл там придорожную притонную забегаловку и набрал в обслугу молодых хохлушек.
– А мама?
– Мама звонила неделю назад – купается в бассейне с молодыми неграми и хохочет…
ХЛОПНУЛА КАЛИТКА
Иван Егорович вышел из больницы и ждал очереди на операцию.
Я взял отпуска и теперь могу на целый месяц забыть про свою охрану на Авторемонтном заводе.
Вета уволилась из театра, где она работала художником.
Подтаяло. День был пасмурный. В посёлке с покатых крыш с шумом сползали громадины снега. Я сбрасывал снег с крыши сарая, а Иван Егорович сидел на крыльце на старинном чёрном стуле и покуривал трубочку. От дыма пахло молодой вишней…
Колокольчик звякнул, хлопнула калитка и появилась Вета: в одной руке сумки, а в другой веточки вербы.
– Слезайте с крыш, господа снегосбрасыватели, и идите скорее сюда!
Прошёл только один месяц с момента знакомства с Иваном Егоровичем и с Ветой, а как изменился мой мир и как изменился я сам! Теперь мне было что терять! От одной этой мысли становилось тревожно и радостно. Находясь рядом с этим пожилым человеком, находясь рядом с этой молодой женщиной, я чувствовал себя в середине этого сообщества: в моей жизни появилось что-то настоящее, дорогое мне и даже таинственное.
Вета протянула веточки Ивану Егоровичу:
– Маленькие зайчики спрятались на ветке!
– Вот, так вот и рождаются стихи и сказки, – улыбнулся Иван Егорович.
Было вербное воскресенье.
ДЕТАЛЬ
– Некоторые критики того времени, – сказал Иван Егорович, – заявляли, что Бунин был эпигоном. Эпигоном Тургенева и Толстого. У Андре Моруа есть замечательное место в книге «Портреты» о мастерстве Тургенева. – Он взял книгу. Полистал.
– Вот, нашёл! «Но если Тургенев реалист в изображении деталей, он великий художник в умении эти детали отобрать. Поль Бурже слышал однажды у Тэна, как Тургенев резюмировал свою теорию искусства описания. Описательный талант заключается, по его мнению, в умении отобрать значимую деталь. Он считал необходимым, чтобы описание всегда было косвенным и больше ПОДСКАЗЫВАЛО, чем ПОКАЗЫВАЛО. Таковы были его собственные формулировки, и он с восторгом цитировал одно место у Толстого, где писатель даёт ощутить тишину прекрасной ночи на берегу реки благодаря только одной детали: "Взлетает летучая мышь, и слышно шуршание соприкасающихся кончиков её крыльев…" Тургеневские описания неизменно полны такого рода деталей. Вот, прежде всего, "Степной король Лир", описание сентябрьского леса: "Тишь стояла такая, что можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивает по сухой листве, как оторвавшийся сучок сперва слабо цеплялся за другие ветки и падал, наконец, в мягкую траву – падал навсегда: он уже не шелохнётся, пока не истлеет…"
– А вот у Чехова люди тоже совсем живые, – встрепенулась Вета. – "Маленький стриженый человечек с помятым лицом, который, когда разговаривал, то от смущения расстёгивал все пуговицы своего пиджака, и опять их застёгивал, и потом начинал правой рукой щипать свой левый ус…" А ведь Антон Павлович Чехов в рассказе "Попрыгунья" в образе доктора Коростелёва изобразил внешность русского художника Алексея Степановича Степанова. Как точно показал он характер героя, его деликатность, скромность, мягкость и доброту.
– Вета у нас художник, Владимир Николаевич, – ей и карты в руки! Теперь нам понятно: сюжет рассказа можно придумать, но пейзаж и люди там совершенно живые. Вот в этом сила нашей классики…
Но Бунин превзошёл своих предшественников: он создал именно свою «бунинскую» прозу. Я уж не говорю о таких шедеврах, как «Ночь» или «Мистраль»…
ДЕВУШКА И ФИЛИН
Вета долго рассматривала фотографию:
Галина Кузнецова в первый раз на вилле в Грассе;
сидят на лавочке: она и Иван Алексеевич Бунин.
– Ты только посмотри на эту фотографию: это же девочка!
Ей 26 лет. Самый расцвет!
Он погубил её молодость: ему 56 лет!
Он отнял у неё жизнь, и десять лет она была в неволе.
Вот они сидят на скамейке: он и она!
Взгляни на его лицо – это же филин! Какая-то неясыть!
– Вета, успокойся…
– Никакая я вам не Вета! Боже, какая жестокость! Ради чего?
А чтобы написать в её присутствии «Жизнь Арсеньева»… Шедевр!
Да в этом шедевре больше её, чем его:
её облик, её глаза, движения тела, запах волос, лёгкое заикание…
Цветы в руке!
Ты понимаешь – она рабыня! Рабыня шедевра! –
Она била кулачком по столу.
– Лучшие годы она отдала не жизни, а книге!
Вы это понимаете?
– Вета, не кричи на меня. Я ведь не Иван Алексеевич…
– Какая жестокость! Всю жизнь он ловил её и поймал!
В её глазах задержались слёзы.
Я подошёл и обнял её за плечи.
Она уткнулась лицом в мою грудь
и заплакала.
Всхлипывала и вздрагивала.
Я стал целовать её лицо,
покрытое слезами.
Когда я рассказал Ивану Егоровичу об этой сцене,
то он сказал:
– Она плакала о себе…
ИНТОНАЦИЯ
(фрагмент из лекции И. Е. Тихомирова)
… По интонации можно определить характер человека. И даже его суть, нутро. Внешность обманчива и всегда живописна: она хороша для художников. Пьяницы и оборванцы на картинах Ван Остаде вызывают восхищение.
Бунин – великий писатель.
Но сказочно-дурашливой интонации он лишён, по крайней мере, в своей прозе. Если Чехов завораживает своих читателей в ранних рассказах и как бы «опускается» ближе к народу, то Бунин с самого начала серьёзен и величав. У него заложена программа: быть великим! Его переводы Лонгфелло и Байрона указывают на то. что он честолюбив: вы посмотрите, имя молодого Бунина рядом с именем Байрона! Бунин гордится своей фамилией, вспоминая Анну Бунину и Жуковского, но собственно самой фамилией гордиться странно: она происходит от старого слова «буня», то есть буян и неуравновешенный человек. Вдобавок, имя и фамилия сыграли над ним злую шутку: редко где вы увидите на обложке книги «И. Бунин» – почти всегда «Ив. Бунин» или «Иван Бунин». Попробуйте вслух прочитать «И. Бунин», и получится нецензурщина. В какой-то мере это отложилось и на его характере.
Что касается переводов, то это нужно в первую очередь самому переводчику для его творческого развития, во-вторых, для знакомства читателей с зарубежной литературой.
Я помню дюжину переводов «Слова о полку Игореве», но по сути его и не нужно переводить – и так всё ясно! А Шекспира и Бальзака наши предки читали в подлиннике. И нам не нужно гордиться своими знаниями…
Мудрый Диккенс ввёл андерсоновскую интонацию в «Сверчка на печи», и это сказочно-детское восприятие мира оказалось нам по душе…
По воспоминаниям Бунин был артистической личностью и чудесно читал ранние рассказы Чехова. Чехов сначала хмурился и скрывал смех, но в конце концов так смеялся, что присутствующие бывали удивлены: рассмешить автора было сложно.
Бунин «расковырял» тёмные стороны русского народа в «Деревне».
По его словам, он не любил Достоевского, но как-то невольно разворачивался в его сторону.
А жизнь самого Бунина после Нобелевской премии и атмосфера на его вилле в Грассе была чистой «достоевщиной»…
Бунина нужно любить!
И хоть немного понимать его.
И тогда в вашу жизнь он придёт чистым и совершенным!