Владимир Попов
ОЗЕРО
(филологический роман)
часть 7
ВЕТА ХЛОПАЕТ ДВЕРЬЮ
– Иван Егорович, – сказала Вета, – я хочу вам пожаловаться на В.Н.!
– Что случилось, сударыня?
– Я стала замечать, что В.Н. смотрит на меня как на женщину
– А как же он должен смотреть? Ты и есть женщина…
– Нет, вы меня не поняли –
он иногда прикасается ко мне: гладит волосы, целует руки…
Я-то думала, что у нас дружеские отношения –
братско-сестринские…
– Ну, это вы сами разбирайтесь между собой – я вам здесь не советчик…
Но: красивая женщина имеет притягательную силу…
К ней грех не прикоснуться!
– Вас, мужиков, никогда не исправишь!
– А нас и не надо исправлять: это заложено природой.
Вета долго молчала.
– Вообще-то я сама виновата:
видно, в нас накапливается нерастраченная нежность,
и я сама совершаю неосторожные движения…
почти машинально.
– Вот видишь – это всё вполне естественно!
Так что целуйте друг другу конечности до бесконечности!
Иван Егорович рассмеялся громко и весело.
Вета подошла к нему и осторожно поцеловала в щёку.
– А меня? – заныл я.
– Обойдёшься! – фыркнула Вета и ушла, хлопнув дверью.
В УБЕЖИЩЕ САДА
Я читаю вслух записи из бунинского дневника за 1898 год:
«В конце июня я в Люстдорфе (немецкая деревушка вблизи Одессы) приехал к Фёдорову. Куприн, Карташовы, потом Цакни, живущие на даче на 7-й станции. Внезапно сделал вечером предложение. Аня играла "В убежище сада"…».
– Помилуйте, Владимир Николаевич! – воскликнул Иван Егорович, –
нет такого романса "В убежище сада", а есть известный романс
Бенжамена Луи Поль Годара
"В убежище сюда направил нас Господь"!
– Прошу прощения: это я сослепу, – смутился я.
– Зато как красиво звучит! – улыбнулась Вета.
И мы весь вечер говорили об «ослышках», об авторской глухоте, о сдвигах –
когда в печатном тексте они не заметны,
а когда строку произносят вслух,
то могут звучать всякие нелепости.
Вспоминали знаменитую пушкинскую «сосну».
«Со сна сажусь я в ванну с солью».
«Слыхали ль вы (львы) за рощей глас ночной».
(Пушкин)
«В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом (с винцом) в груди лежал недвижим я».
(Лермонтов)
«О север, север, чародей!
Иль я (Илья) тобою околдован!»
(Тютчев)
«Ты не мучь напрасно взора:
Не придёт он, так же вот, (живот)
Как на зимние озёра
Летний лебедь не придёт».
(И. Уткин)
Отличился и А. Блок.
«Утёк, подлец! Ужо постой,
Расправлюсь завтра я с тобой!»
(«Двенадцать»)
Вета любила более пышные фразы,
и когда я молчал, задумавшись, то спрашивала ехидно:
– Такочёмже, такочёмже? –
имея в виду где-то вычитанную строку:
«Так о чём же, так о чём же
Вы грустите, мон ами?»
С этих пор так и вошло «убежище» в наш «семейный» обиход.
Иногда Вета заявляла:
– Что мы сидим в комнатах? Пойдёмте скорее в убежище сада!
И мы спускались с крыльца и шли в беседку, почти не видную от буйно цветущих яблонь, как будто засыпанных молодым душистым снегом с обведённым по краям крошечными розовыми ободками.
ВЕТРЕНАЯ БОГИНЯ
– В ней играют весенние соки, – буркнул Иван Егорович.
Вета целый час бродит по саду – по дорожкам, засыпанным лепестками цветущих яблонь.
Она сбросила туфли на крыльце, обмотала тело каким-то бордовым покрывалом, подняла на затылке волосы в пучок и теперь – в самом деле – стала похожа на греческую богиню.
Она торжественно вышагивала по лепесткам, поднимала руки к небу и делала какие-то медленно-грациозные движения.
Мы сидели с Иваном Егоровичем на крыльце, словно в ложе театра, и улыбались, смотрели немую эллинскую трагикомедию.
Натанцевавшись вдоволь, она взошла на ступеньки и зашептала нам в лицо:
– Я Вета – ветреная богиня!
– Ну, с тобой всё ясно, – сказал Иван Егорович. – Послушай, богиня, я что-то есть захотел…
– Эх вы, плебеи! Подождите немного: мне надо разгримироваться: я вся в цветочных лепестках!
И мы целый день звали её «ветреной богиней». Она хмурилась, но было ясно, что это ей приятно.
ДВЕ БЕЛЫЕ БАБОЧКИ
Порыв северного ветра
рванул ветки яблонь.
И целый поток лепестков
пронёсся по воздуху,
унося вместе с ними
и двух белых бабочек.
Через мгновенье лепестки
опали на дорожки сада,
на крышу террасы,
упали в ванну с водой
и остались лежать
на клумбе, среди
ярких низких цветов.
А две бабочки развернулись
и ещё долго летели рядом…
ЯСНОВИДЯЩИЙ
Иван Егорович сидел в своём кресле и слушал нашу болтовню.
Взял книгу, надел очки и громко сказал:
– Вот послушайте, что писал Корней Чуковский в статье 1914 года. Ранний Бунин. «Слава Бунина росла очень медленно. Лет пятнадцать, а пожалуй и двадцать, Бунин оставался в тени. Уединённый поэт с негромким голосом и слишком уж узкой лирической темой. Знатоки чтили и хвалили его, восхищались его мастерством, но никогда он не был центральной фигурой нашей литературно-общественной жизни.
Но вот два ли три года назад возник новый, неожиданный Бунин, нисколько не похожий на прежнего.
Это было воистину чудо. (…)
И вдруг "Деревня", "Игнат", "Суходол", "Иоан Рыдалец", "Сверчок". "Хорошая жизнь", "Князь во князьях", "Вера", "Сказка", "Худая трава" – новый непредвиденный Бунин! (…)
Здесь ни время, ни пространство для него не преграда. Где бы он ни был – в Индии, в Каире, на Капри – его необыкновенная память любую минуту воскрешает у него перед глазами каждую пылинку далёкого от него обихода и, как в кинематографе, встаёт перед ним со всеми заборами, тучами, домами, кустами, оврагами родная его "глухомань", все эти Суходолы, Дурновки, Задонски, Извалы и т.д.
В этой области он – ясновидящий. Едва только под тёплым безоблачным небом Италии он представил себе, например, русского работника Федьку, который в суровую русскую зиму встаёт спозаранку, чтобы подать своему хозяину сани, Италия мгновенно исчезает для Бунина, проваливается в тартарары, и Бунин отчётливо видит, словно он находится тут же, как это Федька, "заспанный, мордастый, с бельмом на глазу" (1) слезает с печи, (2) черпает из кадки корец холодной воды, (3) умывается одной рукой, (4) раздирает кухаркиным деревянным гребнем свои сбитые густые волосы, (5) крестится в угол, (6) откашливается, (7) залезает за стол, (8) съедает чугунок горячих картошек, (9) сыплет кучку соли на доску стола, (10) отрезает огромный кусок хлеба, (11) ладно одевается, (12) очень туго и низко повязывается, (13) закуривает, (14) бодро шагает по морозному утреннему снегу нагольными, твёрдыми, как дерево, рыжими от снега сапогами, (15) и, метая закопчённым фонарём, в котором горит сальный огарок, (16) идёт запрягать, (17) отворив ворота сарая и (18) поставив фонарь на старый тяжёлый фаэтон, загаженный курами и покрытый замёрзшей ещё с осени грязью, Федька (19) берётся за холодные оглобли маленьких крашеных санок и т.д., и т.д. ("Игнат").
– Да, действительно кинематограф: там даже идёт чёткая раскадровка, – сказала Вета.
ВЕТА РАСЦВЕЛА
В середине мая в садах, особенно после дождя, дурманно и сладко пахли сирени; зацвели каштаны белыми султончиками, словно прямые восковые свечи; майские кусты покрыли белые соцветия с нежными ресничками, а на полянах по молодой траве побежали жёлтые одуванчики…
– Вета накануне лета! – дразнился Иван Егорович.
Вета расцвела… Её движения стали мягче и как бы осторожнее. В прикосновении к любому предмету чувствовалась нежность: короче, Вета была готова воспринимать мир с любовью.
– Женщины очень подвержены весенним переменам, – заявил Иван Егорович Тихомиров.
И в то же время в её глазах иногда стояла печаль.
– Тебе плохо с нами? – спрашивал я.
– Ну что ты, дорогой! – говорила она и уходила к сиреням и долго бродила в саду.
ТАМ ВЕЧЕРАМИ АНГЕЛ ПЛАЧЕТ
Мы брели с Ветой
по берегу малаховского озера
с южной стороны.
– Вот там, где пустое пространство,
стоял дом Телешовых…
– Да, да, – я помню…
Ещё подростком здесь купались…
Из-за деревьев был виден
второй этаж дома:
овальная крыша, маленькие балкончики…
– Теперь там играет ветер.
Вета подошла к большой сосне,
обняла её и прижалась лицом.
Долго стояла, как будто приросла.
– Ты знаешь, она гудит: ууу-у…
– Это она поёт.
– На душе так стало грустно…
– Здесь вечерами ангел плачет, – сказал я.
Здесь вечерами ангел плачет,
и тени прошлого снуют,
в округе телешовской дачи
найдя спасительный приют.
И шепчут трепетные губы,
и вечно ждут – за годом год –
когда со дна озёрной глуби
цветок невиданный всплывёт.
И времена, печально-глухи,
проходят, навевая грусть…
И только сосны, как старухи,
все лица помнят наизусть.