Фрагмент из «Повести о ненаписанном романе»
Опубликовано в журнале «Добродетель» (№39, 2018) под псевдонимом Варвара Данилова)
«Благословиши венец лета благости Твоея, и поля Твоя
исполнятся тука».
Пс. 64:12.
«Вверх по улице Заречной я иду тебе навстречу…» – бормочет Надя, идя по улице Заречной. Негромко, практически шёпотом. И одновременно мысленно причитает: «Господи, Господи… милосердный мой Боже… Благодарю Тебя, что я ещё не в сумасшедшем доме… что это всё длится… это счастье… эта сладость… эта жизнь…» Да-а… Дело к старости, а вся жизнь, длинная, витиеватая и многолюдная, как оказывается, на самом деле состояла всего лишь из нескольких встреч. И рассказать некому, зачем ездит она на эту серую окраину, к этим нежилым строениям, обросшим одичалыми растениями…
***
Однажды, двадцать пять лет назад по заданию редакции газеты, где работала, пошла Надежда в художественный музей на какую-то выставку. Бродила там под щёлканья фотокамер и возгласы эстетствующих дам по залам от работы к работе. И вдруг перед одним пейзажем остановилась в каком-то внезапном удивлении, и с полотна что-то на неё хлынуло и накрыло. Как облаком. Стало весело и чудаковато, будто в лёгком хмелю. И ей
срочно захотелось сочинить к пейзажу стихи. Как в школе – «сочинение по картинке». Но ведь она не писала стихов! Не умела. И не пыталась. Однако же странный кураж не оставлял. Облако не рассеивалось. И тут, как бы на выручку, из напичканной разнообразными поэзами памяти вынырнуло что-то такое тютчевское:
Какое лето, что за лето!
Да это просто колдовство –
И как, прошу, далось нам это
Так ни с того и ни с сего?..
И это действительно был Фёдор Тютчев –
Надя потом, дома, отыскала это стихотворение
в его сборнике:
Гляжу тревожными глазами
На этот блеск, на этот свет…
Не издеваются ль над нами?
Откуда нам такой привет?..
И какие-то слёзы зачем-то подступили к горлу и глазам.
А вскоре оно и явилось. Лето. И с ним вместе автор тех самых пейзажей художник Ганин. Оказавшись один на один, перед зеркалом настигшей их какой-то невиданной и неотменяемой Чистоты, они вдруг с ужасом увидели, что так, как они живут, жить вообще нельзя. Но вариантов не было. Богема, хоть уже и обесточенная, ещё милосердствовала. Мир же был категорически против и за упорство ничего, кроме окончательного обнищания, разрушения семей и страданий и без того бедствующим их детям не сулил. Они уехали в посёлок, где приятель Ганина, местный художник, приютил их
в своей бывшей мастерской: одно окно на колхозный коровник, второе – на руины храма посреди цветущих лугов. В это второе как-то утром, долго задумчиво, в грустном прищуре, кусая рыжий ус,глядел Ганин, и наконец, наощупь наполняя стакан, твёрдо произнёс: «Надо храм восстановить… И обвенчаться». Надя рассмеялась, не зная, что
ответить на странные его слова. Она и потом, через время, так же растерянно смеялась, когда на её признание об ухаживаниях за ней «нормального мужика», Ганин ответил: «Жаль… Ведь он тебя ничему не сможет научить..» И какая-то потусторонность была в его облике – ни капли ревности, никакой раздражённости в интонации.
…Удовлетворённый мир торжествующе скрежетал зубами, доброжелательный его представитель – интеллигентный старикашка по прозвищу «дедушка Куль», разливая по стаканам собственного производства напиток, приговаривал: «Да-а, миленькие мои… для любви нужны силы… а у вас-то их нету… ой, нету…» И был прав. Сил не было. Жизнь ставила задачи неразрешимые. Однажды в отчаянии Надя вышла на трассу, чтоб уехать «куда глаза глядят», села в какой-то автобус. Оказавшись в незнакомой безлюдной местности, стала бродить в цветущих травах, успокоилась. Увидев вдали купола храма, пошла в его сторону.
Это был женский монастырь. Шла вечерняя служба. Сквозь пение хора вдруг стали к слуху пробиваться слова. «Я шла к Тебе. Была длинна дорога. Не отврати Лица…». Похоже на стихи. «Хотите исповедаться?» – услышала вдруг. Подняв глаза, увидела спокойного красивого человека. Это был священник. «А можно? Конечно, хочу…». Вернувшись же домой, Надя через некоторое время с ужасом обнаружила, что пишет стихи. Точнее, они сами льются, как вода из открытого крана. Это было невероятно, какое-то волшебство. Процесс стихосложения увлекал не только своей «продукцией». Что-то происходило и внутри. Как будто из самой сердцевины её существа вытекали эти
самые неизвестно как туда попавшие нити-строчки и тянули за собой оттуда, из «тайных комнат» хитросплетённые корневища страхов, предрассудков и прочих ненужностей. И чище и светлее становилось не только внутри, но казалось, и вокруг обновлялось пространство, и неразрешимое прежде становилось лёгким.
«Мысли поэта, выраженные в его произведениях, – это его исповедь, хотя сам писатель и не сознаёт этого» – впоследствии прочитала она у преподобного Варсонофия. Этот один из последних оптинских старцев и сам был поэтом, печатавшим свои стихи под псевдонимом «Странник». Да, в обычной жизни не все умеют говорить правду без прикрас (и не задумываются об этом). Она – газетчица по опыту работы и мелкая при-
способленка по жизни – точно не умела. Русло же поэзии – жесткое, строгое – не даёт лукавить, сочинять, баснословить. Точнее сказать – не даёт усложнять существование. И вот, доверившись этому руслу, Надина жизнь потекла по-новому.
...На похоронах художника она не была. Где могила – не знает. Ей нравится ездить сюда –
в «зону», как называл это место Ганин – за ощущением смысла и полноты существования. Посидеть на каких-то брёвнах. Прислушаться. Встретиться. Нет, даже не с ним. Скорее – с самой собой. Почувствовать. Увидеть. Услышать. Иногда даже записать. И по этим «запискам» уже потом что-то понять и принять.
***
Надя уже подходила к «своим» зарослям сирени у калитки, как в кармане запиликал телефон. Вайбер. Номер незнакомый и вообще из чужого региона. Никакого приветствия, а сразу стихи: «Ну что, моя девочка, как тебе в мире одной?..» Нет, она не потеряла сознание. И даже не удивилась. Здесь, в «зоне», это в порядке вещей. Немножко захлёбывалась восторгом, как ледяную воду, глотая за строчкой строчку, дочитала стихот-
ворение до конца. «Это кто?» – написала автору послания. Ответ получила, уже подъезжая к дому: «Да это я, брат твой двоюродный из Питера. Вот к вайберу подключился, номер новый. Я там тебе ещё на почту стихов послал. Может, думаю, тебе
интересно будет…»
И уже по телефону брат рассказал, что тетрадку со стихами его внук-студент привёз из какой-то деревни. Принадлежала она жившему там монаху, который перед кончиной передал соседке. «Чтобы они не умерли вместе со мной», – сказал. Звали
монаха Николай. А стихи – вот они.
Монах НИКОЛАЙ
***
Ну что, моя девочка, как тебе в мире одной?
Не надо, не прячься в обломках безумного века,
Ведь я твоя тень, я повсюду хожу за тобой:
Я утро, я вечер, я тихое горное эхо.
Мне тоже казалось, что в липких ладонях сует
Капризная память лишится своих полномочий.
Но снова, как прежде, рисую я твой силуэт:
И утром, и в полдень, и в терпком безмолвии ночи.
И то, что другим я обязан отдать до конца,
Твоим остаётся, и нет на безумца управы,
Лишь горькие слёзы надежд упадают с лица:
На утро, на вечер, на дикие летние травы.
Ну что, моя девочка, как тебе в мире одной?
Зовёшь ли кого, умоляешь ли доброго Бога?
Пусть тяжко вздыхают года за твоею спиной:
В то утро, в тот вечер, ты знай – я стою у порога!
***
Погост, богадельня и школа,
И храм о шести алтарях.
И Божий угодник Никола
С зажжённой свечою в дверях
Нас встретит с улыбкой и скажет:
«Днесь благодать нас собра».
И рухнут цветные миражи,
Всё то, чем мы жили вчера.
Там вертится старенький глобус
В заснеженном школьном окне…
Уходит последний автобус,
И ты не вернёшься ко мне.
В какую из тысяч америк
Тебя унесёт ураган
Капризов, надежд и истерик
Сквозь липкий зелёный туман?
Но знаешь, тебя я не брошу.
Не знаю зачем, почему…
За нашу греховную ношу
Я вызов смертельный приму.
Дай Бог, чтоб тебе не увидеть
Страдания, гвозди и кровь.
В таком вот немыслимом виде
Себя защищает любовь!
***
Помилуй меня грешного,
Господь мой, и прости.
Смешного, безутешного
На жизненном пути.
Помилуй меня грешного –
Я вновь навеселе, –
Нелепого, нездешнего
На матушке-земле.
***
«Помню, молюсь, люблю!» –
Три тихих заветных слова.
Сердцу забыть велю,
А сам повторяю снова.
Помню ночной вокзал
И ожиданье встречи.
Я ничего не сказал,
Только обнял за плечи.
Просто слова грубы,
Разве опишешь счастье.
Это был знак судьбы,
Что впереди ненастье.
Да, я построил храм,
Брачным одел нарядом,
Много ли надо нам,
Чтобы остаться рядом?
Только прошли года,
Свыклась судьба с судьбою,
Чтобы уже никогда
Не вспоминать былое.
Сердцу забыть велю,
А сам повторяю снова:
«Помню, молюсь, люблю!» –
Три тихих заветных слова.
***
«Жертва Богу – дух сокрушен».
Сердце смиренное Он сохранит.
Что ж мы так веруем в святость измен?
Что ж мы так нежимся в лапах обид?
Пусть «в беззаконии я зачат есмь,
И во гресех роди мя мати моя»,
Ныне нам послана добрая весть:
Нас призывают в родные края.
Милая бледность на пальцах твоих.
Лентой кровавой след от кольца,
Гвоздь из Распятья – один на двоих –
Дарует небо нам вместо венца.
ПЛАЧ МОНАХА
«Боже мой близкий, Боже далёкий,
Где ты, откликнись, сквозь слёзы и строки.
Мне без тебя дни и ночи не милы,
Боже, родной мой, прости и помилуй».
Да, я мертвец и по брачным обетам
Должен утешиться ангельским светом,
Только вот сердце кричит из могилы:
«Нет мне прощенья… прости и помилуй!»
Знаю, в плену бесконечных сомнений,
Я не достоин Твоих откровений,
Ни согрешать, ни молиться нет силы,
Только шептать Тебе: «Боже, помилуй».
Бьётся душа, как невеста в темнице:
«Что же жених в мою дверь не стучится?
Видно, я что-то опять натворила.
Боже, родной мой, прости и помилуй!»
***
Пожалей и не осудишь.
Так святые говорят.
А обиды помнить будешь –
Сам в себе разбудишь ад.
Если ад в себе разбудишь,
Сам себе не будешь рад.
Пожалей – и не осудишь.
Так святые говорят.