Я бы мог быть лучшим, или хотя бы хорошим,
я бы мог на доске чертить интегралов вязь,
длинноногих блондинок катать в серебристом «Порше»,
укрывать кого-то от комаров и мошек,
хохотать, чтобы вся общага со мной тряслась.
Я плевал бы на всех завистников с колоколен,
на «зеро» бы ставил и мне бы всегда везло,
мог бы взять тебя хитростью, как Одиссей брал Трою,
мог быть вычищен, лёгок, игрив, надраен, настроен –
прямо хоть сейчас на продажу в автосалон.
Я бы мог быть папой трёх замечательных дочек,
погружал бы их в море книг и воздушных шаров,
запускал бы змеев и клеил обои в цветочек,
оставлял им записки, и круглый родной мой почерк
приводил их по тропкам туда, где дары волхвов.
Я читал бы стихи, чтоб зритель вминался в кресло
пассажиром на старте авиаскоростей,
я вбивал бы крюк в ледяной хребет Эвереста,
и на всей земле не нашлось бы такого места,
куда я не смог бы вгрызсться да самых костей.
Лез бы дальше и дальше, сдирая на пальцах мясо,
зашивал бы раны, спасал людей из огня,
я бы был Цукербергом, был бы Илоном Маском
и педаль болида утапливал до отказа,
если б было что-то из этого у меня.
У меня есть ты, ввинтившаяся коловоротом
в этот стылый год, в этот лес пустот, в этот мёрзлый лёд,
у меня есть ты некрологом ли, анекдотом,
Криком, Уотсоном, Гайдном, Гауссом, Мандельбротом,
палиндромом всмятку, прочтённым наоборот.
У меня есть ты, ознобом ли, лихорадкой,
самым тёплым тёплышком, пухом на тополях,
завалившейся в угол школьной моей тетрадкой,
сигаретой первой, выкуренной украдкой,
хомячком на обшивке космического корабля.
А могло быть и так – тишину будильником взрезав
- электричечка в пять утра, вставай и держись -
проводи свои дни, трахай мёртвую бесполезность,
проводи свои дни, долбая куски железа,
будто каждым движеньем удалбываешь эту жизнь.
Я бы мог быть в школе и в армии чмом последним,
получать пиз*ы, чистить щёточкой туалет,
я бы мог давиться собственным раболепьем,
мог работать в колонии несовершеннолетних,
в царстве резаных ран и секса в тринадцать лет.
Я бы мог орать и меня бы никто не слышал,
проходя брезгливо и зажимая нос,
мог работать на скорой, копаться в месиве кишек,
приезжать по вызову «дочка шагнула с крыши»,
собирать по асфальту шестнадцатилетний мозг,
быть сиделкой инсультника или больного раком,
просыпаться от воя звериного в три утра,
видеть подпись свою в расстрельных чужих бумагах,
испускать свой последний хрип в тифозных бараках
если б бог судьбу мою в ножички проиграл.
Я иду, пытаясь согреться об эти строфы,
оборвавшиеся, как лифты, в моё нутро,
город плещет людскую массу, дробя на толпы,
и качает в руках мычащим немым циклопом,
и укладывает, как ягнят, в колыбель метро.
Время встало вдруг, проглотив графитовый стержень,
отойди во дворы с проспекта - какая тишь,
я любил тебя за мою щемящую нежность,
я попутал все берега и все побережья,
ты мне этого никогда уже не простишь.
Я иду по мосту, резонируя с его гулом,
и во мне ничего не осталось, одни лучи
солнца, бьющего в окна лицея декабрьским утром,
и как будто сейчас ты выпрыгнешь ниоткуда,
и повиснешь на мне, стреножив и приручив,
и уткнёшься в плечо, и что-то блеснёт на веках
(не спугни её, не двигайся, не дыши)
и колотится сердце твоё от быстрого бега,
и я чую каждый удар его, словно небо,
обнимающее шелестящие камыши.