Баня светлого будущего
Не всё на зоне укоризне
Подвергнуть должно! Знайте честь!
Здесь баня, как при коммунизме
Бесплатная, для зеков есть.
Нет, не подумайте: плохая!
От голых зеков ей хвала!
От голых – словно мать родная,
Безгрешных, только родила.
Отполированные доски
Желтеют, словно свет луны,
И пар в парной такой чертовски
Сухой – куда там Сандуны!
И в Сандуны ничтожных денег,
Не то, что ныне, стоил вход:
За двадцать, верите ль, копеек
Советский парился народ.
Теперь за столько не войдёте –
Почти что, как в театр, цена;
Трудясь за хлеб насущный в поте
Лица, вся парится страна.
Но это ныне, при «свободе»,
В иной истории момент,
Когда и в бане о народе,
Пропарясь, мыслит президент.
Поскольку он не знает денег
(То ль коммунизм, то ли тюрьма?),
Его обхаживает веник
В союзе с паром задарма.
А нам – лишь пар патриотизма!..
Но… помолчу я, хоть не трус,
И к островочку коммунизма
Средь зоны рабства я вернусь.
В предбанник вышел, мыслить смея:
Коль баня – это коммунизм,
Согласно Марксовой идее,
Предбанник – лишь социализм!
Тут коммунизма дверь в тревоге
Пропела и нагой субъект
На мокром грохнулся пороге,
Зашиб бедняга интеллект:
Глаза искали свет, блуждая,
Он был ужасно близорук –
Потом узнал я. Полицаи
Ему не протянули рук.
Его рывком я с полу поднял,
Ещё не мыслящий балласт…
«Зачем?! – шепнул мне кто-то подлый. –
Он – жид, а значит, педераст!»
Отверг мой слух тот голос липкий.
Оделись, вышли и стоим.
Рукопожатье: «Слава Рыбкин».
Так познакомились мы с ним.
«Американский шпион»
Колючей проволоки ветки –
На кольях, далее – забор,
Меж ними – пахота запретки.
Ведём со Славой разговор,
Идя вдоль этих веток ржавых.
Вечерний воздух – как нектар,
Здесь не земля для ног усталых,
А деревянный тротуар.
Нет воли – создали культуру,
Ходи по кругу, зоне рад,
И с вышки выстрелить лишь сдуру
В тебя способен автомат.
А так ты защищён законом…
И вот мне Рыбкин рассказал,
Что оказался он «шпионом»:
Он три статейки написал
Весьма критического свойства,
Чем подорвал Отчизну-мать:
В американское посольство
Сумел свой опус передать.
Нанёс стране удар фатальный,
Не просто лгал, неся пургу,
А государственные тайны
Он выдал подлому врагу.
Откуда в нём так много злого?!
Причём с какого взял рожна,
Что нет у нас свободы слова?
Она народу не нужна!..
Что делать с ней, он сам не знает,
Родную власть критиковать?!
А коль на праздник загуляет,
Её он может потерять!
Её на вечное храненье
Он отдал партии сполна,
И за него любое мненье
Она высказывать вольна!
А этот, подлая натура,
Вторую тайну выдаёт,
Что наша партноменклатура
За счёт народа ест и пьёт,
Живёт шикарно, в ус не дуя,
Хоть жизнь народа нелегка,
Новосоветские буржуи
Все – от райкомов до ЦК –
Суют в котёл большую ложку.
Ждут с малой ложкой бедняки…
Но ведь охотней ест картошку
Народ, а власти – шашлыки!
И третью тайну выдал Слава,
Верней не Слава, а Позор,
Что разграбляется держава –
Везде сидит на воре вор!
«На воре вор…» Но где? На нарах,
Один – внизу, над ним – другой,
В тюрьме! Но где, в каких кошмарах
Есть воры в партии родной?!
Какая Родине обида!
Его учили в вузе зря!
Четвёртую он тайну выдал,
Он написал про лагеря,
Где политические зеки
В стране по-прежнему сидят…
Так это сущие Артеки,
Где сыты все и не хотят
Ни красной уж икры, ни чёрной,
Им вина лучшие претят,
Баланды требуют упорно
И утончённо чафирят.
И вместо утренней зарядки
Весь день там вкалывает зек,
А этот Рыбкин очень гадкий,
Не наш, короче, человек!
Ему б в Артек – покушать кекса!
Он тайну пятую раскрыл:
«Нет, в СССР, – он пишет, – секса»…
Как будто при царе он был!
В России муж с женой в постели
Не знали низменных страстей,
А сочетались в важном деле,
Творя для Родины детей!
Ах, этот Рыбкин, ах развратник!
Он хочет совратить народ!
Ему б скорей кирку и ватник
И на горячий «секс» – вперёд!
И Рыбкин тотчас был повязан,
Изобличён, разоблачён.
Он должен строго быть наказан,
Но как гуманен наш закон!
Не рвался Рыбкин с властью в драку:
Уж раз ты схвачен, так терпи!
И он решил не злить собаку,
Когда она не на цепи.
Во всём покаялся, сознался,
Вину признал и «осознал»,
Под всею чушью подписался,
И «покаянье» написал.
Смирил собаку. Та кусаться
Не стала: робких, мол, не ем.
Не десять лет (а мог – пятнадцать!)
Он получил, а «только» семь…
– «Немного». Ибо вот в чём дело, –
Мне грустно Слава объяснил. –
Мне «ниже нижнего предела»
Дал срок мой суд. Он «добрым» был.
Пределом высшим служит «вышка» –
Расстрел или пятнадцать лет,
А нижним – десять. Кодекс – книжка,
А книг без исключений нет.
И если ты «чистосердечно»
Изобличаешь сам себя
И «с подлым прошлым рвёшь навечно»,
То может суд, почти любя
Тебя за это униженье
(Ну как униженных карать!),
Лишь проявляя снисхожденье,
Тебе дать семь и даже пять!
Унижен? Нет! Судей я выше:
Я ловко их переиграл!
Я из игры с победой вышел
И никого притом не сдал.
Бросает здесь начальству вызов
Поэт прекрасный Соколов.
Его недавно опер вызвал
И не велел писать стихов.
Но Валентин-то языкастый:
– От вас, чекистов, всё смердит! –
«Так что мы, значит, педерасты?» –
– Нет, хуже! – Валька говорит.
Не просто он поэт, а гений.
Он должен сам себя беречь.
А он, как меч в огне сражений,
Свою оттачивает речь.
И что? Поэта для порядку
В ШИЗО отправил тот кретин.
Вот почему уже десятку
Вторую тянет Валентин.
Я расскажу о нём попозже,
Стихи прочту его. Меня
Наш опер вызывает тоже,
Причём в обед того же дня.
Он начал бой со мною с рейда,
Вопрос метнул не в бровь, а в глаз:
– Вы для чего ученье Фрейда
Распространяете у нас?
Ведь всё оно – педерастия!
А та у нас запрещена!
Вас наша власть почти простила…
Уж не ошиблась ли она?
У нас здесь педерастов в зоне
Пока что не большой процент,
Как, впрочем, и воров в законе…
А Вы – испортить всё в момент?!
Шерстистый, яростный, клыкастый,
Он предо мною вдруг предстал…
Фрейд… Но причём здесь педерасты?
Он явно Фрейда не читал.
Но тут его совсем по Фрейду
Разоружил: притворно я
Заплакал, одержав победу:
Смягчился опер – он меня
За самку принял в подсознанье
(Так объясняет это Фрейд;
Его мне помогает знанье).
Заплакал… Но какой мне вред?
Я плач притворный свой утроил,
Чем размягчил его вконец,
Меня любезно успокоил
И отпустил в барак самец».
Прокурор-эстет
В лесу за зоною свобода,
Судьбы языческий божок
«Ку-ку! Ку-ку! – Ещё два года!»
Мне мой отмеривала срок.
В ответ ей каркал бог печали,
Закат упрятав под крыло…
– А мне два с половиной дали, –
Сказал я Славе. – Повезло.
Не ниже нижнего предела,
Но срок, подобный моему,
Фемида дать не захотела
За слово правды никому.
Не только хитрость и «смиренье»
Мне мой смягчили приговор,
А все мои стихотворенья,
Не адвокат, а прокурор.
Висел портрет огромный – Ленин…
Он сам себя сгубил борьбе
И лишь «истории» был «ценен»,
А партия – самой себе…
Судья был тих, но заседатель,
Что слева от судьи сидел,
Кипел, как будто я предатель:
Как я помыслить так посмел!..
Я понял: если я сплохую,
Скажу н е то – несдобровать!
На информацию плохую
Я стал «наивно» напирать.
– Но вы т а к о е написали! –
Мой инквизитор был суров. –
«Раз стал плохим хороший Сталин, –
Решил я, может, и Хрущёв
Испортился… Я встал в защиту,
Как мне казалось, всех основ…»
– Какая чушь!» – тут инквизитор
Решил, что, парень нездоров…
Мой адвокат, трусливый Брекман,
Дрожал, как на осине лист.
Родись он раньше – был бы нэпман,
А тут он, видишь ли, юрист!..
Он пару слов в мою защиту
(Я психопат, мол!) провещал,
И, как положено бандиту,
С моих родителей содрал
За это денег очень много
(Но сколько – не сказали мне).
Я б без его трепни убогой
Сам защитил себя вполне…
Когда погиб Союз Советский,
Я из газеты вдруг узнал,
Что этот Брекман молодецки
В суде бандитов защищал.
Не тех, с ножами в подворотне,
Давно ушедших в старину,
А тех, что миллионов сотни
«Освоив», грабили страну.
Одни из них давно убиты –
Был слишком их силён азарт,
Но тащат скромные бандиты
За миллиардом миллиард…
Итак, реальным адвокатом
Не Брекман был, а прокурор
(У нас любовь к придурковатым,
Им даже мягче приговор!):
Он «политически незрелым»
Назвал меня («Ну и огрел!
Ведь я отличник!»). Закипела
Душа, но мудро я стерпел:
Прикинься тьмой, чтоб выжить светом!
А он хвалил мои стихи
(Не т е, естественно!), поэтом,
Мол, стану, коль от чепухи
Мозги я в лагере очищу!
Он речь мажорно завершил:
Мол, от добра добра не ищут –
Мне дать три года попросил!..
«В с е г о три года!» – Он добавил.
Ах ты, плешивый старикан!
И то, что так меня он славил,
Теперь звучало, как обман!..
Как будто дать мне год, полгода
Не позволяет им закон!..
Но мягким быть к «врагам народа» –
Народу нанести урон!
Суда гуманная природа
Определила приговор:
В с е г о два с половиной года…
Всего лишь, правда, прокурор?
Рыбкин – мой учитель
Поскольку Рыбкин был эстетом,
О чём сказал он мне в упор,
Спросил, хочу ли стать поэтом,
Как напророчил прокурор,
Когда взамен Литинститута,
Пройду два курса в зоне я,
Среди барачного уюта
Суть познавая бытия…
Но шёл в объятья ночи вечер,
Чтоб в них исчезнуть в миг любви.
Решили мы – при новой встрече
Я покажу стихи свои.
Иль надзирательское око
Заметит нас… Пошире шаг!
В бараки! В стиле не барокко,
Но в стиле «сталинский ГУЛАГ»!
И вот в курилке в воскресенье
Мою тетрадку он листал,
То о любви стихотворенье,
То о природе – вслух читал.
В тетрадке этой синей школьной
Уж про политику – молчок!
Когда – террор, молчат невольно
И соловейка, и сверчок.
И «психопат», по всем приметам,
Поэт-бунтарь попал в тюрьму,
И вот лирическим поэтом
Стать суждено в тюрьме ему.
Прекрасен он иль не прекрасен,
Об этом критику судить,
Но он для власти безопасен!
Или… опасен, может быть?!.
И о любви, и о природе –
О чём бы он ни написал,
Призыв гармонии к свободе
Невольно он зашифровал.
Так объяснял мне Слава Рыбкин,
Сказав: «Ещё ты не постиг
Не форму, нет, а краткий, гибкий
Особый образный язык.
Рифмуя, пишешь прозы строки,
И лишь порою, как брильянт,
Вдруг образ светится глубокий,
А это значит – есть талант!»
Я настоящим стать поэтом
Хотел ужасно, что скрывать!
Но что и как писать при этом,
Чтоб одобрение снискать?
Предугадать чужое мненье,
Коль это мненье знатока?
Чтоб на моё стихотворенье
Не посмотрели свысока,
Не посмеялись над любовью?..
И Рыбкин мне сказал: «Пиши,
Но только следуй ты условью:
Твори, как будто ни души
Нет в целом мире – умирает
Последний критик за грехи,
И никогда не прочитает
Уже никто твои стихи!
Сам у себя ищи огрехи
И подсознаньем – не умом
Пиши, не думай об успехе,
Он сам придёт к тебе потом,
Когда, создав стихотворенье,
Людей сознаньем воссоздашь
И Слово с Древа Вдохновенья
Им на съедение отдашь».
Но станешь профессионалом,
Когда сумеешь, наконец,
Ты чуять, где, в ладу с началом,
Стихотворению конец.
Как зачарованная птица,
Поэт, пусть даже и талант,
Не знает, где остановиться,
Знай пишет… Что ж, он дилетант.
За строчкой он ваяет строчку,
Нет, чтоб бумагу поберечь!
Давно пора поставить точку,
А после точки всё отсечь!
Так лишний мрамор отсекает
Ваятель твёрдою рукой,
Хотя прекрасно понимает,
Что этот мрамор дорогой».
Новые стихи
Я, Славы следуя совету,
Стал как бы для себя писать;
Я понял: истину поэту –
Не славу надобно искать,
Искать любви – не пайку хлеба,
Искать не благ земных – добра,
Ловить душою слово с неба,
Лишь после – кончиком пера.
Так я потом все жизни годы
Писал стихи и твёрдо знал,
Что на свободе без свободы
Никто бы их не прочитал.
Хотя в них не было крамолы
(Иначе – уж на десять лет!),
Но жечь сердца рвались глаголы,
Да превращались в грустный свет.
Стихи печали станет кто же
Печатать? Нет, они плохи!
Ударной нашей молодёжи
Нужны ударные стихи!..
А нынче вроде бы – свобода,
Но вновь я для себя пишу,
Поскольку нет вокруг народа –
Лишь населенье нахожу.
Зачем стихи – оно не знает,
Ведь проза – всё его житье!
Зато нисколько не влияет
Оно на творчество моё.
Но это ¬– нынче, а в бараке
Я Славе новые стихи
Даю на суд в священном страхе,
Как Богу – все свои грехи.
И близорукими глазами
Сквозь стёкла толстые очков
Стал Рыбкин, шевеля губами,
Читать в сердцах моих стихов.
Он, улыбнувшись, стал серьёзен,
Сказал: «Теперь вот ты – поэт.
И очень ты религиозен…»
– Религиозен я?! Нет-нет! –
Я, атеист, вскричал от злости
(Лишь не сказал, что я марксист!). –
«Ты очень верующий, Костя,
Скажу тебе я как фрейдист.
Религиозное познанье
Всего с рожденья твоего
Живёт в тебе, но в подсознанье
Ты глубоко загнал его.
Но только стал писать неложно –
Издал неизреченный вздох –
Молитву сердца… Невозможно
Сокрыть, что в нас витает Бог».
«Подослан» Рыбкиным к поэту…
«Храни теперь тетрадку эту, –
Довольный Рыбкин мне сказал,
Я гениальному поэту
Стихи твои бы показал.
Он незаметен, не во фраке,
В тюремной робе он «франтит»,
Живёт с тобой в одном бараке
И на соседней койке спит…» –
– Кто, Валька? С виду он ханыга!
Всё ищет, с кем бы чафирнуть
Нашармака! Как забулдыга,
Непрочь и матом он загнуть!.. –
«Его по внешней оболочке,
По робе, не суди – он зек.
Послушай-ка, какие строчки
От Бога слышит человек!» ¬–
И стал читать стихов отрывки,
Всё то, что в памяти хранил,
Благоговея, Слава Рыбкин,
И потрясён я ими был.
_______________________________
Стихотворение Валентина Соколова
С нар словно чёрные статуи
Рушатся злые, косматые:
Бей его, гада!
Округлое зеркало взгляда
Кем-то разбито в осколки
Нары ломают, воют как волки
Жизнь отымают чью-то...
Эх, на минуту бы круто
Вздыбить всё это над миром
И показать квартирам
Полным цветов и уюта.
Взглядом заржавел я в рыжем
Больно мне! Жутко мне!
Кто-то заржал и выбежал,
Нож унося в спине.
Дверью голодной проглочен
Он побежал подарить
Чёрному телу ночи
Руки и сердце в крови.
1959 г.
___________________________
Я отойти от потрясенья
Сумел не сразу: била дрожь…
Я ощущал стихотворенье
В своей спине, как острый нож…
Спросил, когда Вальку покажет
Мои стихи приятель мой,
Но Рыбкин вдруг двух слов не свяжет,
Смущён… «Ну, он порвал со мной.
Дружили мы. Но я поведал
Ему о выходе стихов
Из подсознания, по Фрейду,
О сексуальной тайне слов.
Его зубов не слыша скрипа,
Я смог ему ещё сказать –
Он мучим «комплексом Эдипа» –
Не сознавая, обладать
Стремился матерью своею…
Тут Валька матерно взревел
И выгнал из барака в шею…
За что?! Ведь я добра хотел!
Стал мой барак мне тесной келью,
Что ж, наказал я сам себя...
И «подослать» с благою целью
К нему мне хочется тебя.
Ему свои стихи покажешь,
Попросишь дать оценку им,
«Читал их Рыбкин, – прямо скажешь, –
Но Фрейдом задолбал своим,
Чем вызвал у меня сомненье
Он в компетентности своей.
Хотел узнать бы Ваше мненье
Я о поэзии моей».
Зови его большим поэтом
Без лжи ни Богу, ни себе;
Вдруг он свои стихи при этом
Даст, Костя, почитать тебе?!.»
У Валентина Соколова
И я подумал: «Я не сволочь –
Поэту правду я скажу!»
Промолвив: «Валентин Петрович!»,
К нему смиренно подхожу,
Всё излагаю по порядку,
Прошу прочесть мои стихи
И подаю мою тетрадку,
Шепчу: «Возможно, и плохи…»
Он попросил первоначально
Мне самому читать их вслух,
Но я их профессионально
Читал, как будто Божий дух
В меня пред чтением вселился,
И так читаю я всегда,
Причем тому я не учился
Ни у кого и никогда.
И потому такое чтенье
Моё поэт остановил,
И так он мне своё решенье
Почти любезно объяснил:
«Ты слишком хорошо читаешь,
И, может, музыкою слов
Ты впечатленье улучшаешь
От всех прочитанных стихов.
А ну-ка, сам я почитаю!..»
Он стал читать и… похвалил,
И подарить за пачку чаю
Стихов подборку предложил.
Нет, пачка та – совсем не плата,
Тетрадку он заполнит в дар,
Но в голове – сплошная вата,
А надо разогнать хумар.
Ну вот задал он мне задачку!
Где я здесь в лагере возьму
Ту исцеляющую пачку,
Чтоб освежить мозги ему?!
Но Рыбкин тотчас всё уладил,
Хоть был прижимист, но достал
Он пачку ту, искусства ради,
И пачку Вальке я отдал.
Была одержана победа!
И Валька мне сказал: «Студент,
Жаль, что у Рыбины от Фрейда –
Педерастический момент!
Всё он на свете сексом мерит,
Хотя умнее нас он всех;
Но с Фрейдом в Бога он не верит,
А это уж великий грех!»
Табу
Как математик Архимеда
В любом столетье почитал,
Так вместо Маркса Рыбкин Фрейда
Великим гением считал.
На это мненье опер вето
Давно сурово наложил.
Но как-то Рыбкин про запреты
Мне мысли Фрейда изложил.
На всё у Фрейда есть ответы,
Мол, даже общества судьбу
Решили разные запреты
Иль по-научному «табу».
Когда-то люди запретили
Всё, что могло им угрожать,
Друг друга чтоб не перебили,
«Табу!» – нельзя, мол, убивать
(Своих – нельзя, а прочих – можно!),
Нельзя у ближнего украсть,
Чужую женщину безбожно
Не тронь! Умерь дурную страсть!
Душа людей к «нельзя» привыкла,
Но лишь богатым повезло...
Сказал бы Фрейду Маркс: «Возникло
Так частной собственности зло!»
Был Рыбкин от марксистской прозы
Далёк, как небо от земли,
Он мне сказал: «С тех пор неврозы
Людские души оплели».
Шучу я: «На свободу слова
Вот мы нарушили табу,
И нас неврозы жгут сурово –
Молчать положено рабу!»
Со мною Слава был отчасти
Согласен, но сказал всерьёз,
Что ненависть к з д о р о в о й власти
У индивида – уж невроз.
Когда тиранят нас генсеки,
Цари и фюреры, борьба
С их властью – это в человеке
Отказ от должности раба.
Он весь – в стремлении природном
К свободе. Он вполне здоров.
Но если в обществе свободном,
Где бизнес есть и нет рабов,
Где уважение к богатым –
Богатство им дала судьба,
Вдруг кем-то явно бесноватым
Властям объявлена борьба,
Невроз его сразил к несчастью,
Врагов он ищет без конца,
Но борется совсем не с властью,
А с т е н ь ю с в о е г о о т ц а.
Тому есть тысячи примеров,
Нам Фрейд представил образцы
Былых р е в о л ю ц и о н е р о в:
Суровы были их отцы.
Одни сынов нещадно драли,
Как в детстве Сталина – отец,
Другие вечно унижали
Их, оскотинившись вконец.
А третьи просто были строги,
У них порой был важный чин,
И о папаше, как о Боге,
Невольно думал скромный сын.
Не смел подумать он о лени,
Латынь и греческий зубрил.
Таким, наверное, и Ленин
В тени отца невольно был.
Когда жестокий притеснитель
Иль очень строгий, может быть,
Твой обожаемый родитель,
Обязан ты его любить.
Такой приказ нам вбили в разум,
Печать поставили на лбу,
Что должно следовать приказам.
На нелюбовь к отцу – табу!
Нельзя нарушить приказанье!
Любовь к отцу хранишь в уму,
Но загоняешь в подсознанье
Ты злую ненависть к нему.
И если ты столкнулся с властью,
В ней тотчас чуешь тень отца,
И с нею бьёшься ты со страстью
Осатанелого бойца.
И вскоре ты не понимаешь,
Кто друг, кто враг в борьбе твоей
И – глядь! – уже ты убиваешь,
Своих соратников-друзей…» –
Тут замолчал на время Слава.
«Да, занимательный вопрос! –
Подумал я. – Быть может, правда,
Что революция – невроз;
Но без великих революций,
Коней крылатых целых эр,
Мы на улитках эволюций
Лишь выползали б из пещер».
А Рыбкин бодро продолжает:
«Порой табу меняет власть,
Когда, что надо, выбирает:
К любви иль к ненависти страсть.
Толпы используется серость;
Коль благоденствие в стране,
В ней власть поддерживает Эрос,
Им наслаждайтесь в тишине!
Коль занимается любовью
И обожает жизнь народ,
Не обагрит он руки кровью,
На власть с оружьем не пойдёт.
Когда Помпей отрыли стены,
На них нашли ряды картин:
В различных позах секса сцены,
Забавы женщин и мужчин.
Тогда весь Рим в любовном зуде
И развлеченьях пребывал.
Не потому ли Бог, Везувий
Взорвав, Помпеи покарал?
Когда ж пришло средневековье
И жизнь подмял католицизм,
Попы покончили с любовью
И насадили аскетизм.
Страшней развратников аскеты,
Им жизнь враждебна, а не смерть,
И скрыли в образы поэты
Любовь, чтоб с ней не умереть.
Одну лишь позу все в постели
Могли иметь, вступивши в брак,
И проявлять себя не смели
При этом женщины никак.
За нарушенье этих правил
Грозил свирепый приговор,
В сутане сатана отправил
Десятки тысяч на костёр.
Зачем же было это надо
Попам? Затем, чтоб в мире зла
Смерть иль по-гречески Танатос,
Людей без Эроса влекла.
В их подсознанье тлела злоба,
И было их легко послать
Неверных от Господня гроба
Прогнать, карать и убивать.
Сей род озлобленных злодеев
В угоду церкви был готов
И здесь, в Европе, бить евреев,
И жечь своих еретиков.
А позже фюрер бесноватый
Вовсю преследовал фрейдизм,
Народ, Танатосом объятый,
Легко бросается в фашизм.
И сексуальность подавляли
Недаром и у нас цари,
И к воздержанью приучали
Нас в школах генсекретари.
И сексуальная свобода,
Была осуждена у нас,
Чтоб легче на «врагов народа»
Обрушивать всю ярость масс.
Почти что было под запретом
Учителей, директоров
(Романы крутящих при этом!)
И слово чудное «любовь»:
Мы не любили, мы «дружили»,
Любовь мы «дружбой» нарекли,
В раздельных школах нас учили,
Лишь в коммунизм мы вместе шли».
У опера
За мной однажды надзиратель
В барак, запыхавшись, пришёл
(Его приход всегда некстати!)
И прямо к оперу повёл.
Был опер символом закона,
Почти что с надписью на лбу:
«Болтун – находка для шпиона!
Все с болтунами – на борьбу!»
И потому он был прекрасен,
Живой талантливый плакат,
И был безжалостен и ясен
Его литой чекистский взгляд.
Нет-нет, не бык я на закланье,
Но, видно, бык в руках врага!..
И чтоб прервать моё гаданье,
Быка взял опер за рога,
Почти с порога встретив рыком,
Стремясь попасть не в бровь, а в глаз:
– У вас дружок есть новый – Рыбкин! –
«А что, нельзя?» – Он педераст!
Вам это, что ли, неизвестно? –
«Но я б такого не сказал…»
– Но почему?! – «Скажу вам честно:
Он мне себя не предлагал…»
С усмешкой строгой мозговеда
Тут глянул на меня гебист,
Как на балбеса: – Он же Фрейда
Поклонник! А любой фрейдист –
Педерастии проповедник!
Я удивляюсь, Ковалёв,
Какой вам Рыбкин собеседник! –
«Да он большой знаток стихов.
Хотя я в школе на пятёрку
Стихи различные читал,
Поэта Федерико Лорку
Я прежде никогда не знал.
Он был испанским коммунистом,
Он был мне Рыбкиным открыт.
Он костью в горле был франкистам
И ими зверски был убит.
Прочесть его вам по-испански?» –
Решив, что я совсем дурак,
Наш опер предпочёл рязанский,
Послав на нём меня в барак.
Я шёл в барак страной запретов.
Я от чекиста утаил,
Каких неправильных поэтов
Мне Рыбкин вражески открыл!
Я о Цветаевой Марине
На воле даже не слыхал.
«С неё запрет чуть убран ныне», –
Мне Рыбкин радостно сказал
И показал мне томик новый:
Его ему прислала мать,
А вот у Вальки Соколова
Такую ж книжку отобрать
Чекист додумался. Хватает
На всё ума у властных сил!
Мол, плохо книжка та влияет
На Соколова, объяснил.
В интерпретации тиранов
Поэт велик был или мал.
Лишь ругань, что обрушил Жданов,
Я об Ахматовой читал.
Так Сталиным великий Троцкий
Был превращён в источник зол.
Но сочинитель шумный Бродский
Во мне ответа не нашёл.
И, если б Кремль его не трогал,
За тунеядство не гнобил,
Он был бы автором убогим
И до сих пор, наверно б, жил.
Как Сын боролся человечий,
За правду борется поэт,
А что нам в нобелевской речи
Сказал впоследствии эстет?
Поэт, мол, борется «с б е з в к у с ь е м»!
О нет, он борется со злом,
Как ты боролся, Иисусе,
И водишь днесь его пером!
Шпионский фильм
Продолжил, видно, опер бредить
Борьбой с фрейдизмом и нашёл
Как в зоне Фрейда обезвредить:
Мероприятие провёл!
Устроил под открытым небом
Для зеков он кинопоказ.
А зеки – не корми их хлебом! –
Довольны, ибо в месяц раз
Им фильм показывают в зоне:
Так строгий требует режим.
Для нас, как сказано в законе,
Он с первой ходки применим.
На вкопанные в землю лавки,
Таращась на пустой экран,
Уселись все без лишней давки,
Молчат – прекрасный ждут обман.
Плывут заранее улыбки
Навстречу ложной красоте,
И мы здесь тоже, я и Рыбкин,
Расположились в темноте.
И на экране вдруг сиянье,
Сверкает надписями он,
А вот и жирное названье –
Фильм называется «ШПИОН».
И кто ж шпион? Здесь нет ошибки:
То не известнейший актёр,
А всем известный Слава Рыбкин
На общий выставлен позор.
Но Слава этим не унижен,
Он журналист, а не шпион,
А лишь на глупости обижен
Гебешных режиссёров он.
Дурацкий фильм документальный,
Вовсю страшилками грозит,
Из лжи заученной банальной
И скрытых съёмок состоит.
Вот не в лесу, не на полянке,
А у посольства близ ворот,
Огромной он американке
Статьи свои передаёт.
Он предаёт нас! Ах проклятье!
Она – то ль баба, то ль мужик,
Что женское напялил платье
И дамский натянул парик.
А Рыбкин маленький, как мышка,
Вокруг неё лишь знай шустрит.
Ну, пусть не мышка, так мальчишка,
Но только видно, что побрит!..
Вот «дело» и в анфас и в профиль
«Шпион» испуганно глядит,
Но кагебистский Мефистофель
«Шпион!» – за кадром всё твердит.
А вот оружье!.. Что за штучка,
Вещдок решающий, видать!
Ах, это – ужас! – авторучка,
А вот преступная тетрадь!
Её страницу за страницей
Листает смелая рука,
Оригиналы – за границей,
А здесь листы черновика.
И государственные тайны
Он сразу выдал всем врагам,
И важно: выдал неслучайно,
А навредить желая нам.
Теперь узнали все народы,
Бросая взгляд на нас косой,
Что вовсе нет у нас свободы
И очень плохо с колбасой!..
Пропал у зеков юмор, что ли?
Не дразнят Рыбкина. Носы
Повесив, так желают воли,
Хотя бы и без колбасы!
«Комсомольская кривда»
И нынче власти служит банда
Наёмных киллеров пера,
Но их тупая пропаганда –
Почти что истины сестра,
Когда сравним мы с нею ересь,
Что нам несли в СССР.
Ничто пред ней был доктор Геббельс.
Вот старый с Рыбкиным пример.
На днях нашёл я в интернете
Статью о Рыбкине тех лет,
Когда его, как Рыбку в сети,
Поймал гебешный комитет.
Статью ту кто-то в «Комсомолке»
Шестидесятых лет нашёл.
Шакалы даже, а не волки
Творили ложью произвол.
Там ничего не привирали –
Там в духе честной гопоты
Лжи с правдой даже не мешали
Во имя чистой клеветы.
Что нам о Рыбкине известно?
Он институт языковой
Окончил и работал честно,
Да познакомился с тюрьмой.
Вдруг стала в пятьдесят девятом
Уж слишком «оттепель» тепла;
Разгорячённым демократам
Решили прохладить тела
И остудить мозги немного,
Чтоб не сразила их беда!
В казённый дом им всем дорога:
Прохлада в камерах всегда!
Но был сперва не Рыбкин Слава,
А мальчик Герман Ростислав.
Но год тридцать седьмой кровавый
Унес отца… Но Сталин прав!
Адольф Давыдыч Герман… Очень
Уж чем-то схож с германцем он!
Усыновил ребёнка отчим,
Чтоб не подвёл отец-«шпион»…
А Слава выучил английский,
Французский, датский и пиджин,
Немецкий и индонезийский,
Язык тагальский Филиппин,
Креольский и язык испанский.
Как человек на божество,
Он так похож на итальянский!
Освоил Слава и его.
Он Бредбери и Конан Дойля
И Маркеса переводил,
Да выпала плохая доля –
ГБ в тюрьму препроводил…
Но в «Комсомолку» дорогую
Заглянем, в злые времена!
Историю совсем другую
Скроила Рыбкину она:
Набор стандартных оскорблений,
Тотальной лжи липучий спрут
И ком змеиный измышлений,
Что шельмованием зовут:
«Бездельник Рыбкин, тунеядец,
И завсегдатай злачных мест,
Фарцовщик, спекулянт, поганец –
Он не работает, а ест!
Нигде не учится, стиляга,
А мать его (причём здесь мать?!)
Известно всем, большая скряга,
И всех стремится обобрать!
И что же? Рыбкин доигрался:
С коварным сблизился врагом
И – что ж ещё?! – завербовался!
Но схвачен он! И – поделом!»
Читал всё это обыватель
И начинал ГБ хвалить,
И добавлял: «Какой предатель!
Тут надо не сажать – душить!»
Встреча в Большой Зоне
Прошло двадцать четыре года
С того торжественного дня,
Когда не «радостно у входа»
Свобода встретила меня,
А только лишь Большая Зона,
Где буду выживать – не жить,
И избегать катка закона,
Чтоб в Малой зоне вновь не гнить.
Сам Бог, видать, был мой заступник,
Раз снова я в тюрьму не сел.
Уже как «опытный преступник»
Я сети обойти умел.
Я не дразнил врагов лукавых,
Писал стихи, смирён и тих,
Никак не задевал кровавых
Я власти мельниц ветряных.
Но сами мельницы в погонах
Меня хотели одолеть
И в жерновах – в своих законах –
Враз в лагерную пыль стереть.
В те годы нехороший Запад,
Как понимаете, «гнилой»,
Лишь «за язык» ГБ вас схапал,
Вмиг поднимал «истошный вой»
Нет, нет в СССР, как прежде,
Свободы слова! Что за жизнь!..»
Какая ложь! Товарищ Брежнев
Свободно хвалит коммунизм!
И чтобы лицемерный Запад
Хотя б немного помолчал
И свой пропагандистский запах
По миру не распространял,
В Кремле совет великих старцев
Решил сажать всех «болтунов»
Как хулиганов, тунеядцев
И мелких бытовых воров.
Так, отсидев ещё десятку,
Посажен в лагерь для воров
За нелюбовь к правопорядку
Был бедный Валька Соколов.
Его дружинники толкнули…
Хоть выход он не дал страстям,
Его в кутузку потянули:
«Сопротивление властям»!
Не всё советское – в отставку!
И нынче так с руки ментам
Устроить демократам давку –
«Сопротивление властям!»
«За драку» я в восьмидесятом
Был год почти что под судом,
Спасён был лучшим адвокатом
Оправдан полностью притом.
Я вышел из средневековья
В недобрый двадцать первый век…
Не потому ли нет здоровья,
Что сам я добрый человек?..
Закон смог повернуть, как дышло,
Мой адвокат, а не судья.
Семь лет прождав «в отложке», вышла
Вдруг книга первая моя!
Щемящим словом «Сердцевина»,
Я неспроста назвал её –
В неё не сердца половина,
А сердце всё вошло моё!
И многим я её отправил,
Ответы даже получил,
Её Давид Самойлов славил
И Евтушенко похвалил.
Но больше этой «тихой славы»
(Молчала обо мне печать!),
Мне так хотелось мненье Славы
О книге сердца услыхать.
Поскольку я был в званье «автор»,
В моих исканиях помог
Мне очень быстро мой редактор –
Он дал мне Славы адресок!
Послал я книгу. Вскоре Рыбкин
Мне позвонил. Был весел он,
Казалось, от его улыбки
Стал разбухать мой телефон:
«Так ты в Москве, выходит, Костя?
Стихи отличные! Давай
Поторопись – сегодня ж в гости
Ты, если можешь, приезжай!»
И я поехал, окрылённый,
(Хоть крылья только я видал!)
Варьянт первоначальный «Зоны»
С шампанским в путь-дорогу взял.
Была та рукопись короче,
То был всего лишь первый шаг,
Ещё большой эскиз рабочий…
Стопчинский, умный страшный враг
Ещё отсутствовал в романе
(Уж слишком сложный был типаж),
И даже в творческом тумане
Не прорисовывался наш
Герой неоднозначный Слава:
Он очень скрытным в жизни был,
Страшна ему такая слава –
Он КГБ «прославлен» был!
Да он бы на меня в обиде
Остался точно уж навек,
Когда б его я в лучшем виде
Подал… таков уж человек
Был Рыбкин. Только быть закрытым,
Как опечатанный конверт,
Не означает быть небитым.
Да, был наш Рыбкин интроверт.
Я ж – экстраверт: открыт чрезмерно,
Но жизнью, как и он, был бит,
Но будь закрыт я, непременно
Мне был бы к Слову путь закрыт.
…Мы по хрустальному стакану
Успев шампанского хлебнуть,
Тотчас же перешли к роману –
То в зону был обратный путь.
Мы всё так ярко вспоминали:
Врагов, потерянных друзей,
И с Богом боль переживали,
И радость – с Музою моей.
И Рыбкин то был весь вниманье,
То «браво!» шёпотом кричал.
За вечер на одном дыханье
Я полромана прочитал.
Не от шампанского – от встречи
С былым я был со Славой пьян.
И за последующий вечер
Был мной дочитан весь роман…
Доделал уж на грани века
В Нью-Йорке… Рыбкин где – не знал.
Ведь я не только человека –
Союз Советский потерял…
На днях узнал я в интернете
(Он обо всём осведомлён!),
Что нет уж Рыбкина на свете:
В две тысячи десятом он
Ушёл туда, куда дорога –
В один конец, где скрыть не смог
Грехов ещё никто от Бога
И где открыт пред всеми Бог.
Теперь моё свободно слово –
Я всё о Рыбкине сказал,
К тому же ничего плохого
О нём я здесь не написал.
Таким, каким его я видел,
Я Славу здесь изобразил,
И тень его я не обидел,
И дух его не возмутил.
1-14 июня 2018 г.
Москва.
Продолжение – Глава семнадцатая. Володя-Баскетболист.
http://stihi.ru/2009/11/14/591