И флейта говорила, как вода,
свистала птичкой, блеяла овечкой,
и плакала, как быстрая беда,
и даже кое-что о чём-то вечном
пропела напоследок. Аполлон
промолвил, усмехаясь: «Да, недурно».
Самим собой, как солнцем, освещён,
на холмах стоя, словно на котурнах,
он струн коснулся. В воздухе пустом
возникла не мелодия, но дева,
почти ребёнок, в платьице простом,
и тонко пело тоненькое тело,
и голос на цветенье был похож,
и вспыхивал то голубым, то алым,
фиалкой пахло, собирался дождь.
Но вот кифара смолкла. Всё пропало.
И Феб сказал, затмившись тучей: «Что ж,
продолжим, жалкий подражатель? Право,
для творчества ты слишком толстокож,
но этот недостаток я исправлю.
Ты альфу ремесла вполне постиг,
теперь омегу вместе мы расчислим».
И он одним движеньем в тот же миг,
как апельсин, соперника очистил...
Поэт подобен Марсию. Не тем,
что тщится состязаться с грозным Фебом,
не ограниченным набором тем,
из уст в уста кочующих под небом.
А тем, что он рождается в сей мир
и в мире ходит с содранною кожей.
И череп состоит его из дыр,
и эти дыры жизнь нещадно множит.
И больно жить. Всё вызывает боль:
неосторожное прикосновенье,
смерть бабочки, Бетховена бемоль,-
но в то же время всё как откровенье
звучит в ушах. И космос без помех
в сознанье размещается, безбрежный,
и жизнь себя же празднует, поверх
себя. И кто-то дальний, тайный, нежный
баюкает тебя на облаках,
страдание в блаженство претворяя,
и вместо тростника фригийского в руках -
ключи от рая.
1988