1.
Молчит колодезное дно,
чья глубина непостижима,
там сгинул выкриком стрижиным
обычный день и утонул.
И мне ни разумом понять
ни всплеска звонкого, ни стука.
Глухой молитвы злая скука
одолевает без конца,
где в крынку льётся молоко
струёй медлительной бесплодной,
скучает ветер -
Всё равно
ему смотреть в чужие окна
до тех времён, пока закат
петлю на шею не накинет…
За дерзновение казня,
во имя.
2.
В начале было,
молча время шло,
неторопливым шаркающим шагом
из глубины густеющих садов,
из глубины,
где властвующий август
склонялся от незнания к чужим
ладоням. По следам был узнаваем
жужжащим слепнем
(алое в большом),
по выкрикам, рождаемым вороной
и милосердным словом.
Эдгар По,
готического бога измышляя,
бродил себе меж вековых дубов,
как я сейчас за ним в холодном платье.
3.
И было тихо, словно в первый день
творения боков земли округлой,
писательство - есть нынешняя лень,
где чадный всполох вдохновений смуглый,
неспешно, даже нехотя парил,
выискивая место на бумаге…
Напротив карусели пил Зоил
и злился, как архонт в ареопаге.
4.
Из рухляди и на колени став,
кочует свет, пыльцой осеменённый.
Напоминают мятлики овса
ослицы уши.
Возгласом церковным
окликнет зверя служка.
За алтарь
заносят скопом чорную икону,
на муку страстотерпцев обрекла
ижорская матрона.
Преподобный
прочтет псалом пятидесятый, и
зажгут над головой паникадило.
Народец досточтимый загудит
о том, к чему ижорская привыкла.
5.
Чрезмерности достаточная ложь
чреватая последствиями.
Слепки
с глазницы влажной, чья ресничья дрожь
являла безысходность веры крепкой.
Заиндевелый голос лиходей,
улавливая эхо продразверстки,
растил осовремененных людей,
но словно Марфа чувствовал подкоркой
и чудо воскрешения,
и свет,
явившегося Лазарем в субботу...
Пещерной жатвы каменистый след,
ложившийся на воздуха густоты,
осознанную жертвенность,
песок
и времени осевшие решётки,
да смерть в шагах семи наискосок,
чей абрис вырисовывался чёткий.