Рассказ тринадцатый
К сентябрю 1958 года, когда я пошёл в пятый класс, палец мой зажил окончательно, отрос новый ноготь, но, когда я на него нажимал, ещё было больно. Учиться стало ещё интересней, потому что помимо азербайджанского языка, мы стали учить ещё и английский. Но вскоре в военных городках изучение местных языков отменили. Учебный год пролетел незаметно, потому что в школе я учился, как и все, а вот дома, сделав быстренько уроки, изучал испанский язык. Слушал испанскую речь по радио, а в нашей военной библиотеке выискивал книги про Латинскую Америку и, в частности, про Мексику. Из энциклопедии я узнал всё о Мексиканской революции. Я знал, кто такие Эмилио Сапата и Панчо Вилья и, так как я очень любил рисовать, конечно же, знал, кто такие Диего Ривера и Альфаро Сикейрос. А тут ещё, как будто специально для меня, к нам в Ситал-чай, привезли детский комедийный фильм «Сомбреро». Я смотрел его во все глаза! Все испанские слова, которые говорил главный герой Шура Тычинкин, я знал! Весной 1959 года самостройный посёлок «Шанхай» снесли. Не знаю, куда дели людей, но приехали большие бульдозеры и сравняли всё с землёй. Теперь в наше окно было видно чистое поле, в конце которого была видна помойка, куда я выносил мусор. Взрослые говорили, что сделали это правильно, потому что военный городок превратился в бомжатник. В июне мы переехали в другую квартиру, так как вчетвером в одной комнате было тесно. Угловая квартира была на первом этаже средней двухэтажки, что стояли одна за одной, с северо-западной стороны городка, у поля, где мы играли в «Казаки-разбойники». Все двухэтажные дома отапливались печкой и напротив каждого дома стояли сараи, где хранился уголь, а в нашем сарае стоял ещё и папин трофейный велосипед. На этом велике я вовсю гонял ещё в шесть лет в «Килязях», но «под раму». Ещё у отца, помимо трофейного бинокля, был немецкий морской кортик в ножнах, в котором я, после детского приключенческого фильма «Кортик», в тайне от отца, откручивал красивую витую ручку, пытаясь найти секретный ключ. Ещё была сабля в ножнах и четыре тяжеленных тарелки со свастикой на обратной стороне. С тарелками, как, впрочем, и с другими вещами, после войны было трудно и мы ещё долго из них ели, хоть они были и фашистскими. Но, это так, к слову. Ходить в школу теперь было дальше, зато маме на работу в санчасть, ближе, а отцу было всё равно, - в тренажёрный класс, которым он заведовал, он ездил на велосипеде. Я часто бывал у отца на службе, где в учебных классах, с интересом рассматривал разные плакаты с изображением иностранных самолётов. Иногда отец разрешал мне полетать на тренажёре. Особенно мне нравился ночной полёт по приборам. Для этого отец плотно занавешивал окна, и становилось темно, как ночью. Тренажёр гудел, приборы светились, кабина шевелилась, в наушниках раздавался металлический голос отца: - Взлёт разрешаю. Полёт нормальный. Скорость такая- то, Высота такая-то. Разворот. Заход на посадку. Снижение. Ручку на себя! Поздно. Разбился. Сколько я не летал, сесть мне никак не удавалось. И действительно, посадка - это самое сложное в полётах. Я это понял, когда посмотрел фильм «Последний дюйм». Он был, как будто, про наш Ситал-чай: море, песок, степь, аэродром, самолёты. Подводные съёмки! А какие песни! Я их выучил сразу, тут же во время сеанса. Песню «Какое мне дело до вас до всех» даже спели один раз солдаты на концерте под аккордеон, но потом её запретили. Я же распевал её безнаказанно!