Би-жутерия свободы 182

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 182
 
На пороге испытания возникло нечто крутообразное. На столе уживались две брошюры: одна увесистая – «Ведение допроса без нанесения серьёзных увечий», другая потоньше «Гибель при загадочных обстоятельствах», в которой автор не советовал черпать чёрную икру повествования облизанной столовой ложкой.
– Присаживайся, горе король от юмора. Сбрось с себя изъеденное молью претенциозное горностаевое манто, обмакни скрипучее перо в гнойные чернила и описывай всё, как было, опустив дурные предзнаменования. Докажи, что способен скрасить кистью художника слова моё решётчато-камерное однообразие, – прогрохотало жердеобразное существо, нависшее над слабо освещённым столом.
– А чего было, когда было, с кем? – взвизгнул Непонашему.
– Тебе вменяется в вину, разорение цветущего сада, что для тебя, видимо, не впервой. Ты водо-резистентный, отталкивающий уже не раз и не два утопал в болотной зелени. Не валяй Ваньку, Опа-нас, пиши, сам знаешь чего. Мельчайшие подробности можешь опустить, надо будет, сам подниму, – пояснило Непонашему детективное существо, представившееся Тенгизом Ловчилой.
– Как же без них! Вы сами обвините меня в преднамеренной неточности. Зачем ставить под сомнение приходящие в мою голову богатые индейки? Заклеймите их, и никто ничего не разглядит или по крайней мере не будет вовлечён в чтение-головоломку, требующее напряжения атрофированных мышц приказчика-мозга. Мне так хочется подарить вам присоски на пальцы, чтобы было сподручнее карабкаться по отвесной стене нашей беседы!
– Ишь чего понапридумывал! Выкладывай начистоту без витиеватостей и завихрений, присущих вашей писчебратии. Выскобли из памяти самое существенное, относящееся к делу, не тряся моё и без того пострадавшее воображение за плечо. До ведомства дошло, что ты гнусно высказывался о греческом философе Плутокрахе и его плутократах, вывозящих капиталы за границу дозволенного. Так что не превращайся в дезодорант! Не распыляйся! И учти, что я не люблю воду и воздух за то что на них не остаётся следов. Так что изволь пояснить своё высказывание: «Хороший водитель, падая лицом в грязь, не отрывает глаз от дороги. Он оправдывает доверие, выступая в роли адвоката поверхностного слоя народного чернозёма – он азм есть человек, думающий о толпе, но ничего для него не делающий». В общем ориентируйся на Шолом-Алейхема.
– Вы сами-то его читали? И к тому же интересно узнать, что же такого совершило доверие, если его надо оправдывать?
– Почитывал, а как же! Я, справно обеспечивающий кормом семью и выполнявший ночную норму с женой, знаком с реанимационным стилем  отмирающего языка идиш в его поблёскивающем перле «У Тевье – молочница».
–  Меня радует, что до вас дошло что-то полезное, а то некоторые бесфанфарно отходят на боковую, – осмелел Опа-нас, глядя на узкое пространство между линией волос и нависавшими надбровными дугами монголоида с голубыми глазами Тенгиза. Такой в лобовую атаку не пойдёт, подумал Непонашему, хотя кто знает.
– По-дружески советую, начни с конспекта на себя. Глядишь, и досье готово. Расскажу тебе один анекдот – сам придумал. Приходит женщина с не испоганенной  кредитной историей, к врачу на приём, в молодости у неё был ледяной цирковой номер – бегала на коньках-Горбунках. Доктор, у меня целлюлит, говорит. А он ей и отвечает, у вас не целлюлит, а расплывчатая грузная фигура, расплывчатые черты. Расплывчатость, если хотите знать, это ваш конёк. Следующий кто? Конёк-Горбунок? Заходи. Хорошо, говорит чопорная дама, а липосакцию у вас Конёк-Горбунок делает? Что вы, что вы, обхезался доктор, надо будет, я сам отсосу.
– Ха-ха, – всколыхнулся в угоду детективу Ловчиле ничего не понявший Непонашему, – дайте бумажку, карандаш и, пожалуйста, отвернитесь. В хамской обстановке я работать не привык и поэтому периодически стесняюсь. Для меня творчество – неподкупный еврей, избежавший свадебной купы, или же неподкупный процесс – своеобразный удлинитель жизни. Можно начать с территориальных претензий в постели, но не с сомнительных преимуществ в ней.
– Ой-ой, какие мы чувствительные и замысловатые! Не боись! Здесь твой бедный язык не подлежит обложению ни налётом, ни налогами. Я понимаю, что не обязательно быть колобком, чтобы докатиться до такой жизни, когда ездишь в Мерседес-Бенце и лопаешь яблоки «Невада» по два таллера за штуку. И второе – почему на сборища являешься действительным членом «Клуба Интимных Встреч» в качестве  бессменного председателя грязного белья, которое, по поступившим к нам отрывочно-календарным данным, вы там всем скопищем полощете. Отвечая, учитывай, что ты ещё на свободе с ошибочным определением эмиграции. Здесь не каземат с автоматчиком снаружи. Сколько мракобесия на свете при плотно зашторенных окнах. Я всё высказал, что накипело. Пиши, пейсатель! Затяжные Ловчиловские шаги проковыляли в темноту, возвещая, что дверь в одиночку захлопнется. Так оно и случилось.
– Виниловой скатертью тебе дорога, потупился в линолеум я. Глядя на тюремщика, убеждаешься – не обязательно быть всклокоченными гребнями волн расчёсываемыми волнорезом, чтобы разволновать ни в чём неповинного. Испугался я не на шутку. Стол, стул, лампа, бумага, ручка и я (всеми в смятении покинутый). Я – неприметный шибзик в абсурдном мире вещей и завистливых млекопитающих, по чьей-то неисправимой ошибке названных людьми, остервенело разрывающих мышечную макулатуру бифштексов, думал Опа-нас, не имевший гадкой привычки в словесном марафоне все свои неудачи сваливать на Всевышнего.

     Из донесения, подсказанного временем

«Я – доношенное производное плодотворного совокупления, увидел тусклый свет роддома Бауманского района согласно гороскопу Минздрава 22 января 1938 года, в то время как мама отпросилась с работы в досьешном цеху НКВД, что на площади Воровского, где её начальнику после нескольких попыток удалось снять отпечатки с продолговатых Ягод винограда «Дамские пальчики».
Тем временем мой папа – театральный критик всего, что под руку попадётся, занимал выгодную жуликоватую попозицию, стараясь пропихнуться в первый ряд «Краснознамённого театра теней». Он предпочитал директрис директивам и строил презрительные мины-пирамиды, захоронившие мумии следующих в Династии Ненависти Фараонов от поэзии, не прибегая к начальству или методу замуровывания с помощью цемента.
Папаня оправдывался перед мамой, втолковывая недоверчивой, что по ночам шинкует «капусту», и скоро мы купим квартиру. Конечно он её обманывал, убеждая наивную, что вино выходит сухим из воды, а девчонки за углом так и остаются «нечёсаными». Но мама предпочитала сладкие сорта вин, не потому ли изучать порывы великодушия, не излучая их, стало моим наследным призванием?
Поучусь немного и применю на практике с не обглоданной до конца, мозговой  косточкой на какой-нибудь бродячей псине. Хотелось стать крутым с записью в автоответчике за всё: «После гудка наложите в трубку», а не как сейчас аптекарем, зарабатывающим сущие фармакопейки. Иногда я представлялся зелёным яблочком в банке с несварением, дабы повариться в собственном соку, а не записываться в парашютный кружок для выбрасывания меня на лету в чьей-то человеконедолюбливаемой надежде на то, что и второй парашют не раскроется приземляющимся цветком над моей взбалмошной головой с последующей трепанацией черепа о землю.
Всемилостивейший Бог справедлив – лишив человека ума, он не обделяет его в другом, а всё то, что выше моих сил я отношу к силам Божьим. А если совсем уж углубиться в мои родственные связи, то и дядя мой (необъявленный мессия) промышлял заказными убийствами не на лучшей стороне равнобедренного треугольника, и тётя приторговывала привилегированными снами, предназначенными не для щедрых клиентов».
В этом месте, проснувшаяся улица потянулась и выпрямилась.
Я приостановился и решил, что некрасиво возводить поклёп на себя и на не совсем святое семейство. И вся эта выдумка, выходит, неоправданная ложь. В сердцах я порвал необоснованное пакостное вступление и принялся строчить на себя чистейшую автобиографическую кляузу с поправкой на четырнадцать непостижимых и безвозвратно потерянных лет.
Из никем не подсказанного донесения

«Я родился 22 января 1958 года мальчиком в семье подпольного врача. Когда неокрепышу стукнуло 9 месяцев, и он произнёс первое слово: «Мат!», папа, не знавший что делать, если сосёт под десертной ложечкой, а заодно и с приплодом, притащил шахматную доску с обезвреженной миной на неблагонадёжном семитском лице и сакраментальной фразой: «В каждой шахматной клетке заключены наши ярко выраженные национальные особенности и способности, включая нераскрытые  достоинства».
Представьте себе, каково мне было всё это слышать, и это притом, что мой отец (не штангист со стажем) больше рассчитывал на подлокотник кресла, чем на локоть товарища по шахматной партии, в которой озарённая шахматная тура занимается рассветом туризма. Я, было, запротестовал в не отглаженной форме детского плача, но отец расставил на доске двухцветные фигуры и, не дискриминируя, похотливо погладил чёрную и белую королеву, а также их ближайшее окружение, состоящее из четырёх элегантных морских офицеров с кортиками.
С той поры я трепещу от мысли о любви в шахматном порядке, в которой я проявлял академическую неуспеваемость, особенно когда лицезрел их, бесформенных, на разминочных площадках девичьих животиков, не отмеченных родовыми венами.
Вторая партия, к папиному сожалению, не состоялась.
Началось знаменитое сталинское «Дело грачей».  Я интуитивно ухватил, как Жар-птицу за хвост, назревающую национальную проблему (на крыльях Жар-птицы с пылу-с жару далеко не улетишь) и скумекал, куда ветер, посвистывающий в щелях забора, дует. Так что папке, до отказа набитому ценными азбучными истинами показаний и приводимыми в наручниках доказательствами, пришёл неизбежный каюк. Тогда мне мерещились заколоченные, как окна опустошённых смерчем домов, неверные жёны.
Я вышел из повиновения и тихонько притянул за собой дверь (наша была «Воистину Собес» и обшарпана).
Потом, в годы поголовной реабилитации, выяснилось, что папаня пострадал не по профессиональной подпольной части  врачевателя, а из-за обольстительной домработницы Польтины Оберхаген. С ней он имел несчастье лепиться в жару раз в неделю, когда мама оставляла его на моё несовершеннолетнее попечение (не менее пяти раз в году уезжала подальше от нас привально отдыхать на тёплый кипарисный Кавказ).
С той не злопамятной поры я воспринимал первые ласточки признаков недовольства как порождение самобытных: внутренней дождливости и гололёдной заносчивости на поворотах и при стечении, не в меру разыгравшихся, обстоятельств.
Невзирая на любовную связь с моим отцом, коварная Польтина Зазульевна Оберсхаген (за его неискренность с нею она расплачивалась с ним надменной монетой) после чашечки креплёного нерастворимого в нормальном желудке кофе раскололась морфинчиком где-то в коридорной системе уха власти перед неопознанным должностным лицом (предположительно в маске Трухальдино).
Польтина конфиденциально процитировала в пустоту пропитанную сионистским духом фразу, произнесённую в приступе откровенного озарения горемыкой-папкой при открытых дверях девятимесячному мне «Бери от жизни всё, кроме дополнительных уроков и расходов по содержанию шлюх».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #183)