Би-жутерия свободы 191

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 191
 
Дражайший супруг Губнушки (вольнослушательницы семейной академии художеств) несостоявшийся кровельщик и летописец, но преуспевающий таксист, ничего против перебежек туды-сюды не имел, лишь бы ему не мешали прогуливаться по променаду с закадычным дружком пенсионером Ариком Энтерлинком, пляжную тайну которого он ревниво оберегал от недоброжелателей (третья жена Арика давала в сальных концертах, и в  односпальной кровати укладывалась в рекордные две минуты, когда её двуликий анус выполнял нелёгкую роль более благородного отверстия).
Вообще элитописец Витёк с младых ногтей посещал злачные места на бутылочных ногах и с набитой конфетами мордой придерживался теории: «Зачем бить себя в грудь, когда вокруг столько лобирующих баранов».
Витёк Примула боготворил Мерлин Дитрих, низко поющую «Лили Марлен» – подфонарную песенку, ставшую излюбленным маршем нацистской солдатни, и мечтал побывать в её постели гастарбайтером, поэтому подолгу рассматривал свои «стволовые клетки» в приподнятом состоянии на голубятне.
На досуге Витя Примула встречался со свежевыкрашенной блондинкой в вечернем платье, напоминавшей терракотовую статую в городском парке. Он также играл в городки, так как слышал от кого-то из братанов, что «Смелость города берёт». Он обладал неуёмным чувством юмора, бывало, скажет в зоопарке какой-нибудь ослице «какая вы красивая» и все вокруг делают вид что смеются. Витёк пробовал себя в поэзии, мытаря тексты часами. В основном он баловался со стихами, когда его никто не видел. Ему казалось, что на плагиат (непристойную «дублёнку» липучих слов поэта) слетаются мухи всех сортов и колибри. Одно из них имело ошарашивающий успех у пакистанских таксистов.

За стеной проснулась ****ь,
жопой двигает кровать.

Ещё со школьной скамьи на полустанке «Мужицк» Витька Примула-Мышца развивал в себе припадочные инстинкты сутенёра, требующего квартальный отчёт о сексуальной деятельности учительницы по рисованию, три года просидевшей на диете, переминаясь с отборной ягодицы на ягодицу с соседнего приусадебного участка.
Его инсценированные старания запечатлеть прямые удары на примелькавшихся лицах вызывали одобрительные возгласы приближённых на расстояние... вытянутого рукой, потому что отношения с перочинными ножиками у слабаков не складывались.
Если на задней парте-усыпальнице раздавался захлёбывающийся сдавленный смех, ребята единоклассно знали, что он только что отпустил чьё-то хрипящее горло, декламируя в ухо жертвы из прогматичного А. Вертинского: «Разве можно от женщины требовать многого?»
Классная руководительница (бывшая военная проститутка по кличке «Полковая лошадь», с монитарной заинтересованностью подвергавшая мужиков депортации без их на то согласия) прощала ему его выходки, по-нострдамски предвидя, что парень в недалёком будущем займётся цементировкой партийных рядов. Но она не подозревала, что когда-нибудь судьба сведёт Витьку Примулу-Мышцу с повстанцем с постели Ариком Энтерлинком, из нагрудного карманчика клетчатого пиджака которого будет торчать неизменный носовой платок с рекламой листерина, полощущего знамёна парадонтозных дёсен. 
Со временем Витя и Арик превратились в закадычных друзей. Их единили футбол и патологическая симпатия, которую они испытывали к «Газпрому». Вот, как описал Арик Энтерлинк эту их неиссякаемую привязанность.

По субботам с другом Витей
(он меж нас заглавный критик)
обсуждается футбол.
Тем голам, что позабитей
от невзгод и перипитий
помогает «Корвалол».

К выводам приходим разом
(мы находимся под газом)
в мнении не расчленить,
что с рекламою Мосгаза
и глухому видно сразу,
легче стало гол забить.

В Альбионе ходят слухи
экономика в разрухе,
Уимблдонский стадион,
как гигантскую тарелку
непременно внесут в сделку,
а за ней стоит «Газпром»

Повернул Витёк свой перстень,
выдвинув одну из версий –
незаштяк Биг Бен берут,
оторвав от пышных персий,
у Абраши хапнут Челси
и Динамой обзовут.

Видит он по «Мастер карте»
вычислили в «Скотленд ярде»,
выловленный из биде,
текст таинственный и пряный:
«Будет Скотленд Ярд в Динамо
переделан в МВД».

Расстояния покроя
с холодрыги Уренгоя
с разрешения «Сохнут»
без «ХИАСа», паря, слышь-ка,
вырвут газовые вышки,
без колючей привезут,

А если в сделке осерчают,
не смущаясь накачают
белобрысый Альбиён,
Губы раскатавши в ботокс,
примут шкалик в позе Лотос,
скормят «Золотой бульон».

Витёк высоко ценил Арикино творчество, хотя и отказывался, читать его в подлиннике. Но Арика это не останавливло и он продолжал писать всё с той же настойчивостью, тем более, что в будние дни, когда на улице стояла теплынь, Арик пользовался у загорающих женщин с телами варёных раков взбесившимся успехом. Не та, так другая останавливала его на зыбучем от старости песке и заискивающе спрашивала: «Который час?»
С чувством собственного и их достоинства он жилисто выбрасывал худосочную руку вперёд, суя её под нос спрашивающей. Спекулируя на подвернувшемся моменте и открывая в улыбке рот, осаждённый неровными зубами, Арик бесстыдно наслаждался содержимым бикини интересующейся, пока та разглядывала замысловатый циферблат «Тиссо» с выгравированным на нём фаллосом, косо поглядывая на его плавки, в которых была искусно припрятана пара нейлоновых носок.
После этого его умиротворённый друг Витёк, снедаемый безработными мыслями, находил себе укромное еврейское местечко у камней, ложился на бок, вытягивался на песке и засыпал... в закрома. Там ему в изобилии снились кофейные пущи бразильской сельвы и фортепьянный концерт кошачьих, что вовсе не соответствовало насобачившейся политике утрусского правительства «Вам Danke sch;n и нам шпиц Берген». Вот один из снов под № 444.
В девятом классе Леся Неважнецки, отличавшаяся от подруг наращиванием ногтей и скоростью невосприятия, свободно путала Османскую империю  с осмотическим давлением у соседа по парте.
Витёк не замедлил воспользоваться этим, обернув в свою пользу их амурные отношения в целлофан адресованных ей комплиментов. В результате он дефлорировал её или выражаясь языком современников, лишил невинности. Но с его стороны раскаяния не последовало. Если я даже свалял дурака, пусть он отряхнётся и принесёт мне искренние извенения, эгоистично рассуждал Витёк Примула.
В дальнейшем он увлёкся беседами с самим собой и перестал замечать Лесю, страдавшую отвратительной привычкой – расшатывать двумя пальцами устои передних верхних зубов в присутствии собеседника. Витёк воспользовался подходящим случаем и сделал Неважнецки соответствующее ситуации замечание.
С того памятного момента она запрезирала его, и, высокомерно пожав накладными плечиками, процедила сквозь молочные зубки: «Тоже мне облагодетельствовал, лучше бы сводил на скульптурную выставку Гарика Залуполоса, увековечившего греческую брынзу в бронзе». На что Витёк ответил, что слышал будто Гарик пишет исключительно гастрономические натюрморты и давно уже ничего не лепит, после того как его убрали с должности заведующего травматологическим отделением для падших дедушек.
Витя почувствовал, что печаль опечатана, а его скептическая улыбка разгладилась под утюгом её  разгорячённых губ. Не удивительно, что парня охватила радостная паника, когда он заметил, насколько Леся охладела к поэзии – ей вдруг стало безразлично  какое по сути своей Лукоморье – репчатое или стрельчатое. Витьку стало обидно за поэзию в целом и он подумал, что настоящий поэт обязан бить в набат и звонить во все колокола, даже если на другом конце работает автоответчик.
Наконец-то я освобождён от каких-либо обязательств. В трудностях имеются прорехи, поэтому трудности чинят, пока прорехи латают, пронеслось у него в голове, а быть объективным без фотоаппарата невозможно. Примуле ничего не оставалось как бросить школу и на месяц присоединиться к бродячей музыкально-цирковой труппе «Сумасбродные бутерброды через ручей», тем более что он разделял с ними не только музыкальные вкусы (они ввели в оркестр отопительную трубу), но и глубокое уважение к отелям – там каждый день меняли полотенца, простыни и одеяла для покрытия долгов, а не как дома – раз в декаду. Он никогда не забудет как расставаясь с ним,  Леся, застывшая посередине комнаты с обезвреженной миной на лице, поцеловала его в щеку и шепнула на ухо, что Ukraine  на самом деле должна писаться you crane (ты журавль).
Когда-нибудь ошибку исправят и ей поставят памятник. А пока этого не случится, в стране продолжится развал экономики дублирующий эффект домино, и сторожа, побросав жён, будут «закладывать», а то и засыпать в закромах.
Внимательно выслушав разумные напутственные слова девушки, женское волеизявление которой прежде всего было заметно в галантерейных магазинах, Витёк подумал, что хорошо бы разминуться с бедами и плыть по течению непредвиденных обстоятельств, даже если позади останется немытая многодетная Родина-мать, в которой опустошительные войны освещаются не прессой, а люминис-центовой лампочкой немецкого холодильника. Там изголодавшиеся по информации бойцы не останавливаются ни перед чем, сметая на своём пути всё, подлежащее уничтожению. Они, видимо, исходят из постулата, если кроме швейцарских часов существуют определённые часы приёма пищи, то и маятнику иногда положено животом маяться.
А чем ещё заниматься? Пускать слюни в порядке очереди? Или вести себя как неразумное дитя с непочатым рулоном туалетной бумаги? Можно, конечно, податься в коммисары любви – сутенёры, чтобы прослеживать передвижение подопечных проституток, пасущих свои охотничьи угодья. Но то ли это развлечение? Витёк не годился в уличные заклинатели, пригревающие змей на груди, поняв, что он не мазохист, выслеживающий и преследующий личные интересы и что в жизни предстоит перенести столько ударов, что щёк на всех не хватит. Определённо первой залепухой человечества считается Адам, но если бы он подлежал за все грехи депортации, то не снял бы  с себя последние джинсы. Непритязательная картина разворачивалась перед Витьком и самостоятельно вешалась на стену в сельский финансовый праздник «День-жата».
Подсолнечного масла в огонь добавили опубликованные на экспорт слащавые мемуары капитана торгового флота Ежи Сладки «Сидя на карамели», напоминавшие отрывки и выжимки из любовного романа. В них Сладки описывает, как нефтеналивное танцевальное судно «Эх, яблочко!» дало течь на Днепре со всеми вытекающими из этого ипотечными расходами.
Это насмерть напугало не успевшее сбежать население, качавшее формальные права на манер преданных ветеранов и патриотов.
  Но Витёк не лыком был шит, и распознал, что нет высшего лицемерия, чем платить долг вежливости – кредиторы принимают во внимание только шелест купюр. В этом месте Витя проснулся и передал эстафету Морфея дружку Энтерлинку, противнику феминисток – баб, переходящих в разряд мужиков. Арик Энтерлинк, которому часто снились аборигены, танцующие болеро на Болеарских островах, был тугодумом. Того же мнения придерживались те дамы, у кого он не пользовался ни успехом, ни вазелином (в частности мы почерпнули эти данные из воспоминаний заслуженного микроба «Убийства в пазухах и торговых пассажах»). Но об одной любопытной истории, произошедшей с ним и Диззи много лет назад, мне хочется поведать проницательному читателю.
Перед столкновением с Ариком Диззи Губнушка пробовала встречаться со сварщиком-зулусом из Южной Африки д’Иваном Хула-Хупа – коллаборационистом по безналичному расчёту  в наёмной армии ливийского полковника Маумара Каддафи, который мякотной синтетике слов почему-то предпочитал натуральные словоизвержения, пластические жесты, сделанные из синтетического материала и телодвижения в игре в кости, проигранной тётушке смерти. Видимо поэтому зулус Хула-Хупа с его невозделанным полем зрения не соответствовал требовательным размерам Губнушкиного женского интеллекта кухонной принадлежности.
После нескольких попаданий в районную больницу под переливчатый звоночек мобильника она разумно прекратила  практику страстных свиданий – его автогенный аппарат продолжал не подходить ей даже после частичной принудительной резекции.
В то же самое время отказавшейся от афродизиаков Диззи предложили работу детектдiвки на подслащенном нудистском пляже «Кара мель». Она радостно согласилась без липких слов и помпезной демонстрации своих прелестей, ибо уже до этого упражнениями на проезжей шведской стенке укрепила свои международные культурные связки. Ей в общих чертах нравились солнечные ванны и солнцедышащие очки загорающих, аппетитно подставленные разгорячённому светилу, и бросающие вызов «а Voice of America и ныне там». Для защиты от слепней и неугодных ухажёров в каждый из её сосков были вживлены миниатюрные камеры слежения. Прошла пара испытательных недель и проклятые шпионские импланты наблюдения выпали вследствие отторжения инородного материала под звучавшее в эфире кошачье танго «Ах, эти жёлтые глаза». И тогда Губнушка поняла, что знать французский и уметь по нему преуспевать в их любви – две разные вещи.
Диззин адвокат, судимый за измену родине (он неоднократно предавался любви, распространяя несусветную ложь, что Пуговкина пришили), и некто, стучавший ударником в головы присяжных, взялся судить опростоволосившихся медиков и некомпетентные секретные службы за 60% комиссионных, но об этом и о том, что атмосфера в зале накалялась – выносили обожжённых – в подробностях потом...  Не отчаиваясь и не стыдясь своих вторичных половых признаков, Диззи Губнушка понеслась устраиваться в посудомойки. Вполне уверенная, в пульсирующей силе потока струи из крана, измеряющейся (по её мнению) в квадратных амперметрах разбросанных по периметру Южного Брюквина разноплановых утрусских ресторанов, она ещё пользовалась краеведческим коричневым карандашом для очертания губ.
Картина приёма на работу была до отвратительности привычной. Хозяин заведения с необрезанными повисшими ушами, считавший, что женский носик не должен превышать расстояния между Москвой и Ленинградом, когда свободное предпринимательство превращается в изощрённое воровство, спрашивал:
– А ты со мной выпьешь, малышка?
– Конечно, – не возражала женщина в превосходной итальянской степени belissima-Диззи, всё ещё осваивавшая вбитые в заведениях в голову сваи общественных наук и привыкшая с белобрысого детства брать быка за рога, а бесхозных козлов-мужиков за их фаберже, – не в моих это правилах сачковать, когда окружающие меня плотным кольцом в поте лица вкалывают. Надеюсь, кто-то из них великодушно возьмёт на себя утомительную обязанность – разливать по стаканам, и накладывать нарезанные огурцы с помидорами в бабочки-салатницы.
Но… буквально все, предлагавшие неопределённые услуги оказывались трусами, собирающими улики против неё по мере их накопления, считая, что жажда мести у высохшего источника отсанется жаждой, но зачем же опреснять шутки? И к чему заграничные презервативы носителям резиновых тапочек? Вымеряя длину её поразительно стройных ножек, напоминающих швейные ножки «Зингер», они не то в панике, не то в отчаянии совали Диззи записки на получение насиженных и незалежных мест в массажных кабинетах и вокруг вакантных палок ночных баров в подозрительно почерневших районах. А один ошибочно написал рекомендательное письмо в москательную лавку «Рука руку моет – вот и грязные денежки отмылись», которую уже успели закрыть за то, что в подсобке торговали наждаком для вилочковых желёз. Идиоты! Они и не подозревали, что деньги убивают искусство, образчик которого однажды в порыве откровения в пособке ей преподнёс директор одого продовольственного магазина

Подуставши от претензий,
требуемых гортензий,
ограниченных каратов,
я найти себя боюсь
жалующимся занудой,
склонным к резонёрству, блуду,
от зубастой барракуды
вряд ли вырваться решусь.

Наш альянс не столь удачен.
Мы от разных песен плачем,
позволительно резвимся,
непредсказано грустим.
Но всё также солнце светит,
радостно смеются дети,
и на праздниках престольных
мы по-разному постим.

Ты лиса, я – мишка бурый
с тонкой, творческой натурой.
От рутины отрекаюсь
неприкаянной любви.
Бог меня простит, я знаю,
не по делу возникаю.
И за то себя ругаю,
если сможешь, то прости.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #192)