Из слов всех после смерти лишь «бобок»
останется — поведал Достоевский...
Нас бесконечно много, мы лубок
народный, всенародный, нет, вселенский -
кому «бобок», ну а кому «лобок»
и после смерти жутко вожделенен
(забудешь разве, когда слово «Ленин»
читалось между каждых школьных строк?!).
Уймёмся ли, когда приидет срок,
читать херню за грифами «секретно»,
и вечно думать, как бы незаметно
проникнуть, выпить и сболтнуть, что Бог,
должно быть, существует (!) изначально (!)
ныне и присно... Господи, прости,
без тела ж гол я... а сказали б на Украйне:
Пошел опять, мол, москаля везти.
«Прилично ли бесплотному эфиру
в личине карнавальной...» — что за Лярвы
еще владеют языком моим корявым,
и смазывают, будто стылым жиром
гортань и нёбо?!. Небо тоньше нити,
в ушко игольное прошедшую, теребят
и скатывают, как в собачий гребень
с репьями шерсть — любовно — с сучьих титек.
... И что за слово станет нашим кредо
последним — много ли печали?! —
любое впору, в лад и на потребу,
единственное и случайное,
как будто в роще свищет пересмешник.
В начале было слово у коровы
или в потрескивании головешек
костра — всё глупой птичке ново.
Когда б не Пересмешник-Достоевский,
когда б так смерть не близко к жизни вечной,
то человек бы всё очеловечил —
всадил бы нож в себя с улыбкой детской.
«Бобок» услышан! Стягом вознесенный,
он, проводник над стиксовой волною.
Чем не забава — лодкой заводною
по дивной речи мчим во время оно!
июнь 1998 г