Город Мариинск староват. Построен в далёкие времена у реки. Название её - Кия. Известен в Сибири он был с царских времён каменной тюрьмой, а в советские времена - спиртовым заводом. Весь город расположился по одну сторону реки; по другую - посёлок Первая Пристань. А если проехать по дороге ещё два километра, то попадаешь на Вторую Пристань. В ней прошла юность моя. Вторая Пристань - село, получившее, видимо, название весною, когда небольшая река Кия разливается и добирается до окраинных его домов. Хоть строй причал.
Переехала наша семья сюда из города Киселёвска. Мне было тогда тринадцать лет. Учился я в Мариинске, потому как в селе была только начальная школа. Зимою Кию преодолевал по льду, весной перебирался через неё на пароме. Вторая Пристань обтекается собственным озером. В нём, в мою бытность, стаями ходили пескари, водились окуни, лини, щуки. Вода, помню, была прозрачной, перешейком соединённая с рекою и подпитываемая ею. Весной и летом вдоль берегов озера расцветали матовые белые кувшинки. Красота!
Всем в зрелом возрасте памятны сочные и яркие краски и запахи детства, юности. И я вспоминаю яркие цветы, запах хвои, назойливость комаров, ныряние горячего тела в прохладу озера, взгляд девушек, мычание стада, кукареканье ранних петухов. Всё, вроде бы, обычное, но память это преподносит на цветном блюде. Сохранилось у меня и фото. На ней пацаны - Колька Иванов, Шипулин и я.
Подружился с Колькой я сразу, как приехали мы в село. Он тогда был четырнадцатилетним подростком. Сразу ввёл меня в курс сельской жизни, главным образом, в сложившиеся взаимоотношения с девочками подросткового возраста. Поведал, например, что любовь с ними, причём, на полном серьёзе, под кустами или ещё где, закончилась года три назад. А что было, теперь стало тайной. Про это заикаться ни-ни. Подросшие и округлившиеся телом девушки стали блюсти себя, и от них ничего уже не добиться.
Сам он вдвоём с матерью жил в избушке - сруба нештукатуреного - состоящей из комнатки и сеней. В маленькой комнатке была дощатая перегородка, за ней квартировали на общих правах новорождённые поросята и куры. Настоящее общежитие. Эти неудобства, правда, были лишь в зимнее время. Колька был худощав, однако крепок: натаскал руки, помогая по хозяйству матери. А Шипулин был высок и мордаст, но рыхл, потому что мало трудился физически. Жил он на краю села с сестрой, которая работала в колхозе, скотину и курей не держали, Почему не было с ними в то время родителей, не помню.
В селе электричество отсутствовало - жгли керосинки, газет не выписывали, но клуб с патефоном имелся, была и библиотека, ну и начальная школа. Жили сельчане просто, как, наверное, и пятьсот лет назад жили русские люди. Рожали детей, работали и умирали. Аборты не делали, детишек было много.
Таким образом, было у меня два друга. Точнее, они уже давно меж собой дружили, а я вроде примазался. Часто они обходились без меня, что обижало, конечно. Но то, что Колька один ходил к Шипулину, оказалось, не с проста. Я позже разузнал. Он закрутил с его сестрой. Шипулин во двор, а Колька с ней на кровать. Сейчас это бы называлось - взрослая баба совратила малолетку. Но было объяснение, как теперь я понимаю: мало мужчин вернулось с войны, а мальчики не выросли ещё. Пышногрудые доярки, кровь с молоком, но большей частью одинокие, с ума сходили. Даже такое было, о чём и неудобно вспоминать. Скотником трудился один мужичок, низкорослый, тупой, неграмотный. Так вот доярки укладывали его на сено (он ничуть не сопротивлялся), оголяли, и, щупая, доводили бедолагу до экстаза. Сами отводили при этом душу. А потом веселили рассказом деревню.
Колхоз, помнится, на хорошем был счету. Имел конный двор, приличный коровник. Сеяли рожь, гречиху, пшеницу. Правда, гречиху - без особого энтузиазма, подчиняясь разнарядке, говорили, что возни с ней много. Получали сельчане трудодни в конце сезона. Трудодень - это в основном зерно, ну и какие-то копейки. За счёт колхоза мололи зерно на водяной мельнице. Муку ссыпали в ларь, зимой пекли хлеб. В русской печи. Хлеб был вкусный - запах приятный! Запах молодости моей. К нему ещё нужно приложить запах пота конского, запах сена, запах в цвету черёмухи. Этим дышал я. Кстати, черёмуха всегда там завязывалась добрая. Ягода была крупной. Её на солнце высушивали, после в муку превращали, которая шла на начинку пирогов. Деньги на сладости, одежду, спиртное, икру красную - она была дешёвой, продавалась на развес в сельском магазине - зарабатывались на базаре, в Мариинске. Хорошую прибыль приносили поросята двухмесячные - пятнадцать рублей за штуку. Породистые свиньи редко подводили хозяев - поросились по многу.
Спокойной была жизнь. Время не летело птицей, как сейчас. Так мне кажется. Даже похороны и свадьбы не нарушали неторопливо размеренных шагов бытия. Тяжко работали, весело по праздникам и по окончанию уборочной гуляли. Да, спокойной была у сельчан жизнь. Это врезалось в память. Хотя однажды, помниться, возникло нечто непривычное: подвыпивший и чем-то расстроенный детина бегал по улице с колом в руках. Никого не убил. Побегал и канул в болото тихих будней.
Говорят, корни Второй Пристани уходят глубоко. И татары здесь жили, и, позднее, переселенцы. И не всегда был покой. Наоборот, единственную улицу ранее прозывали Теребиловкой. Потому что, бывало, здесь "теребили" проезжих и прохожих. Разбойничали. Но это когда было...
Моя дальнейшая жизнь, не такая спокойная, прошла далеко в стороне. И когда рассвет и полдень жизни моей пролетели, то на закате её я решил побывать в родном краю. Через Кию, оказывается, построили бетонный мост ( а раньше был паром, а потом деревянная времянка, которую к зиме разбирали). Сквозь деревню лежит хорошая дорога. Кое-где кирпичные стоят дома. Этого не было. Электричество, вижу, провели. Но много пустующих деревянных развалюх. Дом, где я жил, в их числе. Постоял с ним рядом, погрустил. Показалась - развалюха тоже грустит. Грустило и озеро, сплошь затянутое зеленью. Вряд ли рыбы в нём нынче много.
Захотелось поговорить с кем-нибудь. И я остановил машину у избы, где к ограде дощатой прислонился немолодой мужик. Спросил его о Иванове Витьке, которой при мне жил где-то в этом краю села. А где точней, забыл я уже. Оказалось, что это он и есть. И дом его. Старый, подремонтированный. Это было невероятно! Он уставился на меня и настороженно и удивлённо. Узнать его, в самом деле, трудно было. Вот и он не узнал меня, поверил, как говориться, на слово. Обнялись - как бывшие друзья. Какая встреча без водочки, но я был за рулём, а он, оказывается, пережил инфаркт. Стал я его расспрашивать обо всех, глядя ему в лицо. Вероятно, больше смотрел, чем слушал. Но не находил в чертах поблекшей физиономии его и в мимике вялой прошлого приятеля своего. Наверное, я тоже стал точно таким. А вот Шипулин, оказывается, увы, умер. Что значит слаб был физически. Кладбище здесь в уютном месте - на высоком бугру в густом березняке, смотрит сверху на озеро. Витька перечислил мне старых знакомых - живых и усопших. Особенно жаль стало мне почившую Тосю Никитину. Белобрысая, с зелёными глазами. Говорит, учительствовала здесь же. Хорошей девушкой была.
Слушая его и поглядывая на избу старую, я почувствовал, как струйки приятного покоя, увы, забытого, вливаются в меня. И вдруг ощутил зависть к Витьке. Что мне дала моя беготня по городам? Что я нашёл в бессмысленной бесконечной кутерьме? И на каком кладбище я отыщу такой покой, как здесь, на бугру, в густом березняке?
Хоть и не здесь я родился, но чувство края родного влила в меня юность с её восторгами и переживаниями, с яркими впечатлениями, такими, в которых память доныне черпает свет и силы для души.