ЛИТВА
Юргис Балтрушайтис
Taedium vitae
Все тот же холм... Все тот же замок с башней.
Кругом все тот же узкий кругозор...
Изгиб тропы мучительно - всегдашней...
Пустынный сон бестрепетных озер...
И свет, и тень, без смены и движенья,
В час утра - здесь, в истомный полдень - там,
Все сковано в томительные звенья,
С тупой зевотой дремлет по местам...
Лесной ручей, скользя, дробясь о скалы,
Журчит докучно целый божий день...
Изведан в часе каждый вздох усталый,
Знакома в жизни каждая ступень!
И каждый день, свершив свой круг урочный,
Вверяет сердце долгой тишине,
Где только дрогнет колокол полночный,
Да прокричит сова наедине...
И что ни ночь, в тоске однообразной -
Все та же боль медлительных часов,
Где только шорох, смутный и бессвязный,
Меняет глубь одних и тех же снов...
И скорбно каждый в сердце маловерном,
Следя за часом, жаждет, перемен,
Но льется день в своем движеньи мерном,
Чтоб обнажить зубцы все тех же стен...
И вновь, тоскливо, с четкостью вчерашней,
Невдалеке, пустынный видит взор
Все тот же холм, все тот же замок с башней,
Один и тот же узкий кругозор...
1911
Саша Чёрный
Виленский ребус
О, Рахиль, твоя походка
Отдается в сердце четко...
Голос твой — как голубь кроткий,
Стан твой — тополь на горе,
И глаза твои — маслины,
Так глубоки, так невинны,
Как... (нажал на все пружины —
Нет сравненья в словаре!)
Но жених твой... Гром и пушка!
Ты и он — подумай, душка:
Одуванчик и лягушка,
Мотылек и вурдалак.
Эти жесты и улыбки,
Эти брючки, эти штрипки...
Весь до дна, как клейстер, липкий —
Мелкий маклер и пошляк.
Но, дитя, всего смешнее,
Что в придачу к Гименею
Ты такому дуралею
Триста тысяч хочешь дать...
О, Рахиль, царица Вильны!
Мысль и логика бессильны,—
Этот дикий ребус стильный
И Спинозе не понять.
1910
НА ЛИТВЕ
ДОКТОРША
I
Шумит, поет и плещет Вилия.
Качается прибрежная пшеница...
У отмели – сырая колея,
А в чаще дом – приземистая птица.
Я поведу вас узкою тропой, –
Вы не боитесь жаб и паутины? –
Вдоль мельницы пустынной и слепой,
Сквозь заросли сирени и малины...
Вот здесь, за яблоней, уютно и темно:
Под серым домом борт махровой мальвы.
Игрушка детская уставилась в окно,
А у порога щит с приветом «Salve»*.
Скорее спрячьте в яблоню лицо!
На песню пчелок в липовых сережках
Ребенок пухлый вышел на крыльцо,
Качаясь робко на неверных ножках.
Как хорошо жужжит в траве родник!
Как много в небе странной синей краски!
И вдруг свинье, взрывающей цветник,
Смеясь, грозит кистями опояски...
А мать сквозь сад идет на шум в овин,
В высоких сапогах, в поблекшем платье,
Спешит, перелезает через тын, –
Хранит свое добро от местных братьев.
Грубеют руки, сердце и душа:
Здесь сад, там хлев, и куры, и коровы.
Старуха нянька бродит, чуть дыша,
И все бубнит, вздыхая, о Тамбове...
Муж пал в борьбе с мужицким сыпняком.
Одна среди полей и печенегов,
Она, как волк, хранит дитя и дом
От злых поборов и лихих набегов...
Продаст – обманут, купит – проведут,
За каждый ржавый гвоздь тупая свара, –
Звериный быт сжал сердце, словно спрут,
Все дни в грызне – от кухни до амбара.
Но иногда, как светлый добрый гость,
Зайдет кузнец иль тихая крестьянка –
И вот, стыдясь, бежит из сердца злость...
Войдут, вздохнут. В платочке меду банка.
О муже вспомнят: как он их лечил.
Посетуют на новые затеи.
Кузнец серьезный, – руки в сетке жил,
Тугой платок прильнул к воловьей шее...
Комод раскроет, зазвенев замком,
Даст кузнецу пакет грудного чая,
А гостье лифчик с синим пояском –
И вновь в окно засмотрится, скучая.
Клубясь, плывут над садом облака.
Работа ждет: все злей торопит лето...
В стекло стучится детская рука
С багряно-желтой кистью бересклета.
__________
*«Здравствуй» (лат.).
II
Уходит в даль грядой литовский лес.
Внизу полотна розовой гречихи.
Сквозь клочья сосен мреет глубь небес,
А в бурой чаще бродит ветер тихий...
Клокочет ключ, студеная вода.
На мшистом пне, к струям склонивши плечи,
Сидит она, сбежавши от труда,
И жадно ловит плеск болтливой речи.
Вода звенит о радости земной,
Вода шумит о вечности мгновенья.
На ярких мхах горит веселый зной,
И муравьи бегут у ног в смятенье.
У пня в лукошке пестрый клад грибов:
Лимонные в оборочках лисички,
Моховики – охапки толстых лбов
И ветка лакированной бруснички.
Она встает, вздыхая, и идет:
Спешит сквозь лес к полям и огороду,
Теленка приласкает у ворот
И бросит в будку хлеба псу-уроду.
Табак подсох, на нижних листьях пыль,
Пора срывать, развешивать вдоль крыши...
Под грушу грузную, кряхтя, воткнет костыль,
Шугнет свиненка из балконной ниши...
Пройдет к реке и долго смотрит вдаль:
Там, далеко, за виленской землею,
Угрюмо бродит Русская Печаль
В пустых полях, поросших лебедою.
Там близкие: сестра, и брат, и мать.
Но где? Но живы ль? Нет путей оттуда...
Когда б их всех под этот кров собрать,
Вся жизнь вокруг здесь расцвела б, как чудо!
Проснулся б серый дом и огород...
Что ей одной и кровля и избыток!
И труд бы стал ей радостью забот,
И плыл бы день за днем, как светлый свиток...
Она глядит: вдоль бора ожил путь,
В песке клячонки напрягают ноги,
Плетутся беженцы. В глазах тупая жуть.
В телегах скарб, лохматый и убогий.
Так каждый день: как будто из могил,
Они бредут за шагом шаг оттуда, –
И каждый ей желанен был и мил,
Как старый гость среди чужого люда.
Бежит, – расспросит... Горек их ответ.
Телеги завернет к своей калитке:
Идет в чулан, и вмиг готов обед,
И все, что есть, спеша раздаст до нитки...
И вот опять в долину новых бед,
Скрипя, ползут невзрачные повозки.
Она стоит и молча смотрит вслед.
Шумит река. Качаются березки.
III
Седая ночь из сада смотрит в дом.
Шуршат кусты, и сонно стонут ставни.
Спираль обоев свесилась винтом,
Под ней на стенке – замок стародавний.
Горит свеча. На тонкое лицо
Дрожащий свет упал косым румянцем.
На рваной скатерти домашнее винцо,
И чай, и сыр, и булки с темным глянцем.
У докторши сегодня пир горой:
И дом другой, и вся она другая –
Сегодня утром в тишине сырой
К ней постучалась путница чужая.
С большим мешком на худеньких плечах,
Косясь сквозь сад на алые амбары,
Она, сияя в утренних лучах,
Спросила: «Где дорога в Кошедары?»
И как-то так, как в поезде порой,
Они разговорились незаметно, –
Ребенок рассмешил ее игрой,
И яблони кивнули ей приветно...
И вот осталась. В поздний темный час,
Как две сестры, они шептались тихо,
И пальцы их сплетались много раз,
А ночь в окно смотрела, как волчиха:
Россия – заушенье – боль – и стыд,
И лисье бегство через сто рогаток,
И наглый бич бессмысленных обид,
И будущее – цепь немых загадок...
Вплетая в шепот все растущий плеск,
В саду запел дорожный колоколец.
Беспечный смех – и черных веток треск,
И лай собак из всех глухих околиц...
Трещит крыльцо. Влетают впопыхах
Веселые, как буйные цыганки,
С кульками и пакетами в руках
Три гостьи, три знакомых хуторянки.
Под темным небом толстый самовар
Опять гудит и мечет к звездам пламя,
А в комнате раздолье и угар, –
Хохочет докторша, трясется замок в раме...
Журчит-звенит болтливый разговор:
«В обмен на соль добыли две холстины,
И воз жердей купили на забор!
И насушили куль лесной малины!..»
Мужчины там... Вернутся ли назад?
Воюют? Сгинули? С востока нет ни слова.
А жизнь не ждет – и хлев, и луг, и сад
Зовут к работе властно и сурово.
Ни книг, ни нот... Движенья их резки,
И руки жестче дланей амазонок...
Смеются, пьют. К свече летят жуки.
В соседней спальне кротко спит ребенок.
IV
Проходят дни... В аллее свет и тень,
Под липами лениво пляшут блики.
Тяжелый жернов, вдвинутый на пень,
Оброс вокруг усами ежевики...
В конце аллеи севший на бок склеп:
За ржавой грудью выгнутой решетки
Портрет врача, венок, истлевший креп,
И глаз лампадки, розовый и кроткий.
Кричит петух. В колодезной бадье
Полощутся лохматые утята.
Сквозь сеть малины промелькнул в ладье
Старик-кузнец, отчаливший куда-то.
Перед крыльцом понурый пегий конь,
В тележке куль: мука – одежда – птица...
Раскрыла двери смуглая ладонь,
И вышла докторша и новая жилица.
Опять на Запад, к новым берегам, –
Напрасно та всю ночь ее молила
Остаться здесь, где кров и птичий гам,
Поля и труд, и гладь речного ила...
Нельзя! На Запад! Где-то там отец,
Она его напрасно ищет с мая...
Ее знакомый, виленский купец,
Видал его в Дармштадте у трамвая...
Возница влез на козлы и молчит.
Уходит гостья в дом обнять ребенка,
Вернулась, села, – мягкий гул копыт,
И вот опять в кустах нырнула лошаденка...
Опять одна... Веранда спит в лучах.
В окне играет мирно с нянькой Лиза.
Собака спит на старых кирпичах,
И тмин висит у пыльного карниза.
Пошла полоть в дремучий огород,
За ней гурьбой вихлястые утята...
Но труд постыл, – и снова от ворот
Идет в поля на зов реки косматой.
Слетелись галки к отмели косой.
За Вилией штыки на солнце блещут...
Хлеба под ветром льются полосой,
И волосы из-под платка трепещут.
Вдали у бора снова цепь телег:
Скрипят-ползут печальным длинным рядом.
Безудержный, мятущийся набег
Из русского бушующего ада.
Она стоит и смотрит: не понять!..
Тучнеет хлеб в томлении ленивом,
Синеет даль. Стрижей веселых рать
Влетает в гнезда под речным обрывом.
У отмели – сырая колея.
Ребята плещутся. Щенок за уткой мчится...
Шумит, поет и плещет Вилия,
Качается прибрежная пшеница.
1922
На миг забыть – и вновь ты дома:
До неба – тучные скирды,
У риги – пыльная солома,
Дымятся дальние пруды,
Снижаясь, аист тянет к лугу,
Мужик коленом вздел подпругу, –
Все до пастушьей бороды,
Увы, так горестно знакомо!
И бор, замкнувший круг небес,
И за болотцем плеск речонки,
И голосистые девчонки,
С лукошком мчащиеся в лес...
Строй новых изб вдаль вывел срубы.
Сады пестреют в тишине.
Печеным хлебом дышат трубы,
И Жучка дремлет на бревне.
А там под сливой, где белеют
Рубахи вздернутой бока, –
Смотри, под мышками алеют
Два кумачовых лоскутка!
Но как забыть? На облучке
Трясется ксендз с бадьей в охапке,
Перед крыльцом, склонясь к луке,
Гарцует стражник в желтой шапке.
Литовской речи плавный строй
Звенит забытою латынью...
На перекрестке за горой
Христос, распластанный над синью.
А там, у дремлющей опушки
Крестов немецких белый ряд:
Здесь бой кипел, ревели пушки...
Одни живут – другие спят.
Очнись. Нет дома – ты один:
Чужая девочка сквозь тын
Смеется, хлопая в ладони.
В возах – раскормленные кони,
Пылят коровы, мчатся овцы,
Проходят с песнями литовцы –
И месяц, строгий и чужой,
Встает над дальнею межой...
<1922>
ПОДАРОК
Видали вы литовские, цветные пояса?
Как будто вдоль овса –
Средь маков васильковая струится полоса.
Я у ксендза-приятеля в июле был в гостях.
Средь белых стен, как стяг,
Из поясов настеганных ковер дышал в дверях.
Хозяин сузил щелочки веселых, добрых глаз:
«Понравилось? Алмаз!
От прихожан в день ангела. Хоть шаху напоказ!..»
В окошко к нам таращился подсолнечник дугой,
На скатерти рябой
Штоф сидра, мед, вареники и окорок тугой.
Смеясь, мне ксендз показывал мозоли крепких рук:
«Все сам – и сад, и луг,
И свиньи с поросятами, и огород, и плуг».
Мадонна в звездном венчике сияла со стены.
Кот жался у спины.
У сада жеребеночек звенел средь тишины.
Хозяин на прощание полез в свой сундучок:
«На память, мой дружок!»
И подарил мне радужный, литовский поясок.
Веселым этим поясом я очень дорожу...
Сказать вам? Я скажу:
Какая книга нравится, ту им и заложу.
<1922>
АИСТЫ
В воде декламирует жаба.
Спят груши вдоль лона пруда.
Над шапкой зеленого граба
Топорщатся прутья гнезда.
Там аисты, милые птицы,
Семейство серьезных жильцов...
Торчат материнские спицы
И хохлятся спинки птенцов.
С крыльца деревенского дома
Смотрю – и, как сон для меня,
И грохот далекого грома,
И перьев пушистых возня...
И вот... От лугов у дороги,
На фоне грозы, как гонец,
Летит, распластав свои ноги,
С лягушкою в клюве отец.
Дождь схлынул. Замолкли перуны.
На листьях – расплавленный блеск.
Семейство, настроивши струны,
Заводит неслыханный треск.
Трещат про лягушек, про солнце,
Про листья и серенький мох, –
Как будто в ведерное донце
Бросают струею горох...
В тумане дороги и цели,
Жестокие, черные дни...
Хотя бы, хотя бы неделю
Пожить бы вот так, как они!
<1922>
Сергей Городецкий
Литва
В зное шел слепец Литвою —
Пламя песен на челе,
Посох, мальчик под рукою
Да гармония в чехле.
Под колосьями томилась
Супесчаная земля,
Из последних сил делилась,
О покое не моля.
Избы мшистые чернели
То под небом, то у вод.
Сосны ржавые да ели
В редкий жались хоровод.
Ветер бегал, злой и жадный,
В желтом облаке песка.
Зорко ястреб беспощадный
Метил жертву свысока.
Долго шел слепец Литвою,
Да не ведал, не видал,
Что пустыней, чуть живою,
Темный путь его лежал.
«Не видать ли где деревни?» —
Он спросил поводыря.
Подымалась силой древней
В нем певучая заря.
И, махнув рукою строго,
Чтоб к обочине подвел,
Сел он тут же, над дорогой,
Снял с гармонии чехол.
Наложил персты как надо,
Растянул, взыграв, мехи
И запел с тоской-усладой
Заунывные стихи.
Под созвучия густые
Сказ летел с иссохших губ
Про годины золотые,
Про зеленый вечно дуб.
И звучало жутко пенье
В одинокой пустоте,
Лишь сквозь бред оцепененья
Ветер злее шелестел.
Да в сухой траве мальчонка,
Озираючись вокруг,
То смеялся звонко-звонко,
То заслушивался вдруг.
<1912>
Константин Бальмонт
ЗАРЯ
Королева Каралуни,
Над полянами Литвы,
Плачет в месяце Июне,
Плачет с ней листок травы.
А в пределах Норги Фрея,
Плачет, глянув на утес,
И болотная лилея
След хранит златистых слез.
И по всем-то странам разно
Плачет нежная Заря,
То жемчужно, то алмазно,
То в сияньях янтаря.
То на быстром Светлогривом,
Приносящем день, коне,
Пролетит она по нивам,
И дрожит слеза в огне.
А порою эта грива
Вся от инея бела,
Поглядишь – и как красиво,
Вон, роса везде легла.
Отчего же это плачет
При начале дня Заря?
Конь ее зачем так скачет?
Это все ужели зря?
Я не знаю. Полагаю,
Тут ничем нельзя помочь.
Ибо Ад привержен к Раю,
И за Днем приходит Ночь.
1908
ЛИТОВСКАЯ ПЕСНЯ
Пой, сестра, ну, пой, сестрица.
Почему ж ты не поёшь?
Раньше ты была как птица.
— То, что было, не тревожь.
Как мне петь? Как быть весёлой?
В малом садике беда,
С корнем вырван куст тяжёлый,
Роз не будет никогда. —
То не ветер ли повеял?
Не Перкун[1] ли прогремел? —
— Ветер? Нет, он лёгким реял.
Бог Перкун? Он добр, хоть смел.
Это люди, люди с Моря
Растоптали садик мой.
Мир девический позоря,
Меж цветов прошли чумой.
Разорили, исказнили
Алый цвет и белый цвет.
Было много роз и лилий,
Много было, больше нет.
Я сама, как ночь с ночами,
С вечным трепетом души,
Еле скрылась под ветвями
Ивы, плачущей в тиши.
1908
Северное сияние
Стихи о Литве и Руси
ЛЕСНОЙ ЦАРЕВНЕ - ЛИТВЕ
1
В зачарованном сне ты, Лесная Царевна,
Ты пред вещею прялкой сидела века,
И пчелою жужжала та прялка напевно, -
Оттого твоя песня, как ночь, глубока.
Перебрызнуты в песню твою вечерница,
И денница, и месяц, и солнце, и гром,
Над тобой от младенчества ткала зарница, -
Оттого так лучисто в мечтанье твоем.
Ты на мощной основе тяжелого сруба,
Как дитя, на высокую башню взошла,
Пели пращуры, слушая шелесты дуба, -
Не от них ли в душе твоей мудрая мгла.
Из густой, из запутанной, мглистой кудели
Ты огнистые выпряла ткани векам,
И шумели, колдуя, столетние ели,
Всю зеленую тайну свевая к зрачкам.
О, зеницы, где дремлет священная тайна,
Негасимый огонь через тысячи лет.
Я, Царевна, тебя полюбил не случайно,
Ты поёшь - через лес, глубже голоса - нет.
Что нежнее лесной первомайской опушки?
Что сильней, чем огонь, что колдует, горя?
Что вещательней долгого клича кукушки?
Слез Морского Царя - златослез янтаря?
Голос древней Литвы, струнно-звонкая дайна,
Ты - густой, и тягучий, и сладостный мед,
Многоптичий напев здесь провеял бескрайно,
И вошел в этот звук соколиный полет.
Через тысячи лет - созиданье святыни,
И не рушится мощь плотно сложенных плит.
О Лесная Царевна, ты в верной твердыне.
Все, что хочешь ты, будет. Так солнце велит.
2
За то, что я в христовой вере
Свое язычество храню,
За то, что мы чрез те же двери
Ходили к вещему огню,
За то, что мы к одной стихии
С тобой привержены, к лесной, -
Тебя поет певец России,
Ты не во мне, но ты со мной.
За то, что ты пропела юно
Под звонкий, гулкий голос струн
Все то, в чем власть была Перкуна,
Что для меня пропел Перун,
За то, что дух твой тверд, как камень,
Знакомый с искрой голубой, -
Тебе, Литва, мой вспевный пламень,
И розны мы, но я с тобой.
За то, что, дав скрепиться югу,
Татар отбросил прочь литвин,
За то, что русскую супругу
Любил и холил Гедимин,
За то, что мощь свою и слово
Он в ту же сторону стремил,
Где путь Димитрия Донского, -
Да вспрянешь в новом цвете сил.
За то, что там, где ты - исканье,
Бродили пращуры мои,
Как возвестили мне преданья
Моих отцов, моей семьи,
За то, что ты гнездо, как ворон,
Вила среди лесных пустынь, -
Мой дух с тобой, - от давних пор он
До грани дней с тобой! Аминь!
Капбретон
1928. 1 декабря
ЖРЕБИЙ ВЕЛИКОГО
Багряный солнцекруг скользил дугой заката.
Над предвечернею глубокою водой
Переживал те дни, к которым нет возврата,
Уйдя в минувшее, боец, Витовт седой.
Он посмотрел в ладонь испытанной десницы,
Как смотрят в хартию, где дарственная речь,
В извилинах морщин читал о том страницы,
Чего и волею нельзя предостеречь.
Он полстолетия терпел неволю, козни,
Чтоб величайшим стать властителем Литвы.
Расплавил и спаял усобицы и розни,
Он знал, какой прыжок свершать умеют львы.
Литва - могучий дуб великого обхвата,
В том дубе горницы, где тройка может встать.
Меж тем как солнцедиск скользит дугой заката,
Пергамент прошлого зазывчиво читать.
Как знать, что кроется за белыми зубами?
Улыбку разгадать не всякому дано.
Но жребий сильного предвозвещен словами?
Есть в каждом поле грань и в каждой яме дно.
Навеки втянут в тень убитого Кейстута,
Ягайла в западни укрыл Витовту путь,
Но зоркий рулевой, ладью направив круто,
Проплыл бестрепетно лихую водокруть.
Германцы жизнь Литвы ломали, рвали, гнули,
Но, вихри закрутив, Витовт их превозмог,
Грюнвальд, зеленый лес, хранит в протяжном гуле
Победный клич Литвы, литовский гудкий рог.
Монголы пронеслись, как божий бич, по странам,
Беда, пожар и мор - татарские следы.
Литовский властелин не раз был грозен ханам,
Перкун, гремя, гремел до Золотой Орды.
От древней Балтики летя в степном просторе,
"Витовт, Витовт, Витовт", - в ветрах звучала речь,
И, в брызгах, в Черное расплеснутое море
Витовт вступил с конем, подняв лучистый меч.
Багряный солнцекруг скользит дугой заката,
И я, в свой дух взглянув над вещею водой,
Витовта вижу там, - он вновь, путем возврата,
Горит своей Литве, как витязь золотой.
ОБРУЧЕНИЕ
Посвящается Людасу Гире и всем,
братски меня встретившим в Кибартах,
на Литовской земле.
Среди других певцов отмеченный
Литвой - и ею дорожа, -
Военной музыкою встреченный,
Ее достигши рубежа, -
Я горд, что там я с побратимами
Неломкий заключил союз
И не моими, но родимыми,
Ее просторами клянусь, -
Что обручению свидания,
Словам, сверкнувшим, как весна,
Любви, все ведавшей заранее,
Душа останется верна.
Литовской речью, столь ветвистою,
Что новь цветет, как рдела встарь,
Тысячелетья золотистою,
Как морем вымытый янтарь, -
Хранимыми заветно тайнами,
В которых бьет хрустальный ключ,
Неумолкающими дайнами,
Твой дух, Литва, всегда могуч.
Нет, не случайною минутою
Решен крылатой птицы взлет,
И вечно-девственною рутою
Душа литовская цветет.
Своими чистыми озерами,
Своею пашней трудовой,
Прикованными к цели взорами -
Литва останется Литвой.
Судьба роняет искушения
И в тесный замыкает крут,
Но, кто кует свои решения,
Тот цепи размыкает вдруг.
Упрямый дух! Сестра любимая!
Он знает путь, твой белый конь.
В прорывах дали вижу дымы я,
Но в дымах - творческий огонь.
Да будешь сильной и обильною,
В себе скрепленная страна, -
И Гедиминовою Вильною
Ты быть увенчана - должна!
ПОГОНЯ
Стучат. Стучат. Чей стук? Чей стук?
Удар повторный старых рук.
"Сыны вставайте!
Коней седлайте!"
Стучит, кричит старик седой.
"Идем, но что, отец, с тобой?"
"Сын старший, средний, помоги,
Сын младший, милый, помоги,
Угнали дочерей враги".
"Враги похитили сестер?
Скорей за ними. О, позор!
Наш зорок взор! Наш меч остер!"
"Сыны, летим! Врагов догоним!
В крови врагов позор схороним!"
"Узнаем милых средь врагов,
На них сияющий покров!"
"Свежа их юная краса,
Златые пышны волоса!"
"На волосах златых венки,
Румяность роз и васильки".
"Мы у врагов их отобьем!"
И пыль вскружилась над путем.
Сияют мстительные очи.
Четыре быстрые коня.
Четыре сердца. Путь короче.
Сейчас догонят. Тени ночи
Плывут навстречу краскам дня.
"Сын старший, слышишь ли меня?
Сейчас мы милых отобьем!
Сын средний, слышишь ли меня?
Врагов нещадно мы убьем!
Сын младший, слышишь ли меня?
Как кровь поет в уме моем!"
Четыре сердца ищут милых.
Нагнали воинство. Не счесть.
Но много силы в легкокрылых.
Глядят. Есть тени женщин? Есть.
Но не лучисты их одежды
Средь убегающих врагов,
А дымно-сумрачный покров,
Как тень от сказочных дубов,
Закрыты дремлющие вежды,
Бледна их лунная краса,
Сребристо-снежны волоса,
И чащи лилий, лунных лилий,
Снегами головы покрыли.
Четыре сердца бьют набат.
"Чужие", - тайно говорят.
От брата к брату горький взгляд.
И все ж - вперед! Нельзя - назад!
Искать, искать. Другим путем,
Искать, пока мы не найдем,
Через века лететь, скакать,
Хоть в вечность, но искать, искать!
ЦАРИЦА БАЛТИЙСКИХ ВОД
В глубине бледноводной Балтийского моря
Возносился когда-то янтарный дворец
Синеокой царицы Юраты.
Стены были в чертогах - чистейший янтарь,
Золотые пороги, алмазные окна,
Потолки же из рыбьих чешуи.
И звучали в чертогах глубинных напевы,
И в русалочьих плясках мерцали там девы,
Взгляд у каждой - один поцелуй.
В глубине бледноводной Балтийского моря
Разослала однажды Юрата всех щук,
Известить всех богинь знаменитых,
Что пожаловать к пиру их просит она
И совет учинить о значительном деле,
О великой неправде одной.
И богини в чертогах; царицы Юраты
Пировали, наряды их были богаты,
И держали совет под луной.
"Вам известно, подруги, - сказала Юрата, -
Что властитель земли и небес и морей,
Мой всесильный отец Праамжимас
Поручил мне все воды и жителей их;
Всем вам знать, учинила ль кому я обиду,
Было счастие в кротости вод.
Но явился Цаститись, рыбак вероломный,
Над рекою он Свентой сидит, и, нескромный,
Он для рыб моих сети плетет.
Вам известно, что даже и я не ловлю их,
Самой маленькой рыбки невинной не съем,
Ко столу подавать их не смею,
И уж как я люблю камбалу, а и то
С одного только бока ее объедаю,
И гуляет она на другом.
Покараем его, поплывем, и заманим,
И в объятьях стесним, и задушим, обманем,
Ему очи засыплем песком".
Так рекла, и поплыло сто лодок янтарных,
Чтоб свершить беспощадную, грозную месть.
И плывут, и сияет им солнце.
Тишина - в неоглядности призрачных вод,
И уж эхо разносит слова их напева:
"Эй, рыбак! Эй, рыбак! Берегись!"
Вот уж устье реки, полноводной и в лете,
На прибрежье рыбак развивал свои сети,
Вдруг пред ним изумруды зажглись.
Изумленный, глядит он: сто лодок янтарных,
Сто девиц в них пречудных, и свет ото всех,
Изумрудные очи у каждой.
А у главной царицы глаза как сафир,
Как лазурь высоты и как синее море,
Жезл янтарный в подъятой руке.
И поют, и поют, их напевы желанны,
И морские к нему приближаются панны
На янтарном, смеясь, челноке.
Глянь, рыбак, красивый, юный,
Сети брось, иди в ладью,
С нами вечно пляски, струны,
Сделай счастьем жизнь свою.
К нам иди, душой не споря,
Слышишь, нежен тихий смех?
Будешь ты владыкой моря
И возлюбленным нас всех!
Опьянился рыбак чарованьем обманным,
И уж хочет он броситься в синюю глубь,
Вдруг свой жезл опустила Юрата:
"Стой, безумный. Хоть ты и виновен весьма,
Но тебя я прощу, ибо мне ты желанен,
Поклянись только в вечной любви".
"Я клянусь". - "Так. Ты - мой. Каждый вечер я буду
Приплывать на заре". - "Не забудь". - "Не забуду.
Завтра - здесь". - "Поскорей приплыви!"
Минул год. Каждый вечер царица Юрата
Приплывала на берег любить рыбака,
И любили они и любились.
Но проведал об этих свиданьях Перкун,
И разгневался он, что богиня посмела
Полюбить одного из земных.
И однажды метнул молнеглазые громы,
И янтарные он опрокинул хоромы,
Разметал он обломками их.
Рыбака же, который был громом повергнут,
Приковал Праамжимас там, в море, к скале,
Приковал перед ним и Юрату.
И на милого мертвого вечно она
В глубине бледноводной Балтийского моря
Смотрит, смотрит, любовью горя.
Оттого-то в час бури нам слышатся крики,
И по взморью, за бурей, какие-то лики
Нам бросают куски янтаря.
1931
Ворон
Винцасу Крэве
Среди певцов Литвы ты вещий ворон,
Тяжелый-легкий, кроткий Крэве,
Звук карканья в твое вгнездился имя,
Твой голос – весть внимающим сердцам.
Все, что есть злого, сильнаго, ночного,
Зловещаго и вещаго, ты знаешь,
Как знает ворон вить гнездо высоко,
В забытой башне, всход куда сметен.
И первый нежный взблеск весны манящей,
Разсвета и расцвета первоцвета,
Пробег ветров листьям легкой зыбью,
Ты знаешь, – как то знает – соловей.
Он мудро говорит, твой Геловинис : –
«Жизнь – белое перо, несется в ветре,
Куда подует он, туда и мчится...»
Но твой полет – и против ветра он.
«Несчастье – ждать более, чем можешь,
Вон, на горе, там цель, которой жажду.
Туда! Туда! Я на горе, на выси, –
Мечта и жажда – за горой! Летят!»
Летящее ты догонять умеешь,
О, мудрый ворон, летом перекрестным,
Обратным взмахом крыльев чрез столетья,
Домчавшись в праздник дней, ты в Бывшем, там.
Сквозь запись дней угадчивей и ярче
Ты видишь быль своим полночным оком: –
Что мне Скиргайла летописи ветхой?
В твоей он вести близок мне и люб.
Мне странно близок жуткий твой Шарунас : –
Когда родится беркут, слышны громы.
Дабы Литва была, был нужен беркут,
Шарунас – знак – быть вновь Литве – Литвой.
Капбретон.
1929. 14 ноября
Varnas
Vincui Kr;vei
Tarp daini; Lietuvos tu – prana;ingas varnas,
Sunkus ir lengvas, aitrus ramusis Kr;v;.
Kranks;jimas – pa;iam varde tavam jau.
;irdim domingom daug sako tavo balsas.
Kas ;em;je tiktai yra galingo, pikto,
G;daus ir juodo – visa tai ;inai tu,
Kaip ;ino varnas, kur jam g;;ta sukti:
Apleistame bok;te, atokiai nuo kelio.
Ir pirm; ;veln; ;vilgsn; vasaru;;s,
Ir pra;vy;io ir s;;yd;io ;ibut;,
Ir lengv; v;j; prop;t; tarp med;i; –
;inai tu, kaip lak;tingala tai ;ino.
Gudriai jis kalba, tavo Gelovinis: -
„Gyvenimas – tai v;jo ne;ama plunksnel;,
„Kur p;ster;ja jis – tenai ji lekia“...
Bet tavo skrydis – ir prie; v;j; jis.
„Nelaim; – geist daugiau, nei tavo galioj.
„Ant kalno ;it tas tikslas, kurio siekiu.
„Tenai! Tenai! Vir;ukalny jau a;ai.
„Svaja gi jau anapus kalno skrieja!
Kas skrieja – tai tu pasivyti moki,
I;min;iau varne, sankry;miniu skrijum, –
Atagaliu sparn; sav;j; mostu,
Pro ;imtme;ius, tu praeit; pasieki.
;iaurie;io ;vilgiu ;il; am;i; ;ygius
Tikriau, skaidriau, nei metra;;iuos, regi tu.
Kas man Skirgaila metra;;i; sen;j;!
Tavoj giesm;j jis artimas ir mielas.
Keistai artus man ir g;dus ;ar;nas: -
Ereliui gemant, sako, griausmas griaud;ia.
Kad Lietuva b;t; – jam gimt reik;jo
;ar;nas – ;enklas – Lietuvai b;t v;l!
К Литовским друзьям
Гира , Крэве, Сруога , Вайчунас ,
Пуйда , Кирша , Олека-Жилинскас ,
С вами я в соколином краю.
Но уж Каунас в дали далекой,
И опять я в моем Карпбретоне,
С Океаном, с грозою, пою.
На минуту содружною лаской
И Литовскою речью овеян,
Посетил я ваш край озерной.
С Кубертавичем хмельнаго выпил,
И с клебонами хмельнаго выпил,
Каждый был хлебосольный, родной.
Мне казалось, что сон мне приснился
И что первый Литовец со мною,
Балтрушайтис далекой весны.
Я стоял перед чуждой толпою,
Мне казалось, играл я на скрипке,
И сердца притягал – до струны.
О, как сладко, Литвинки, Литвины,
Перед вами мне было отдаться
Этой сказочной пляске смычка, -
Этой чаре Литовской и Русской,
Этой песне, в веках прозвучавшей,
Где разливная плещет река.
Я не верю в наследие злое,
Только верю: мы в творчестве братья.
Да расширится дом ваш и сад.
Я пришел из степного разгула,
К вам, в Янтарную вашу державу,
Чтоб сказать, что с Литвою я брат.
Капбретон.
1930. 22 июля
Ночь. Гроза.
Последняя страница памятной книжки
Эту малую летопись мыслей и дней
Освятил я, в напеве, Литвой,
И опять я с Лесною Царевной моей,
Вот цветок мой, тебе, голубой.
Если рута - твоя, и нигде ея нет,
Кроме садиков нежных твоих,
У меня есть цветок, упоительный цвет,
Русь им первая между других.
Кто ребенком хотел, чтоб приснилось ему
То, что снится в воздушном огне,
Под подушку он клал розоцветик-дрему,
И невеста являлась во сне.
Кто влюбленно мечтал, - был он юн или мал, -
О желанной, о первой, одной,
В перелеске ночную фиалку он рвал
И дышал этой любкой лесной.
Тот, в ком сердце, - беда!, - многолюбьем зажглось,
Принял в жизнь свою огненный зрак,
Там вдали вижу море я целое роз,
Вижу зарево, рдеющий мак.
Не ребенок, не юноша я, не влюблен,
Крепче есть, чем влюбленность, звено,
И дарю я тебе расцветающий лен,
В нем с любовью и смерть заодно.
Мы безсильны, живя, разсмотреть, разгадать,
Сколько, в сердце, в нас бьется кровей,
И откуда тот вихрь, что качал мою мать,
А отец мой был тишью полей.
Знаю, Русь я, река. Знаю, степь я, Монгол.
Вихри песен в моей голове.
Но в узоре веков огнезнак я нашел,
Знаю, прадеды были - в Литве.
И когда целовал я травинки твои,
На Литовскую землю упав,
Я учуял - дохнули мне предки мои: -
"Сохрани вековой наш устав".
Куковала кукушка в зеленом лесу: -
"Без гнезда я. Гнездо приготовь".
И цветок голубой я Любимой несу,
В нем до смертнаго часа - любовь.
К. Бальмонт
Капбретон, 1930. 12 авг.
Дзукия
Не нужны чары мне морские,
Я видел озеро в Литве,
В лесистой, песенной Дзукии.
Роса качалась на траве,
Плескалась рыба втихомолку,
Одна ведь жизнь нам. Или две?
О, в храм чудес взглянуть хоть в щелку!
Летали чайки над водой,
Качал цветок мохнатку – пчелку,
Она в кувшинчик золотой
Свой хоботок приопустила,
И прах цветочный, слой густой,
На ней скоплялся. Для кадила
Есть помощь в церкви, свет свечи,
Из улья восковая сила.
Молитвы в храме горячи.
А разве здесь не тайны храма?
От солнца до лугов лучи,
С земли всхожденья фимиама,
И незабудки голубой
Душа глядит мне в душу прямо.
Мой детский цветик, я с тобой,
Мне мил твой лик голубоокий,
Как мил мне желтый зверобой.
Я с шелестящею осокой,
Я с тем, кому всегда я рад,
С мерцающим спиной широкой
Шмелем, гудящим свой набат.
И головастики мне в луже
Милее всех людей стократ.
Но отчего же, почему же
Я все про озеро молчу?
Скрепим-ка узел свой потуже!
Я по закатному лучу
Скользнул за влагу. Что за нею?
Уклонной чайкою лечу?
Но нет. В восторге я бледнею.
За крайней далью озерной
Я вижу даль еще – своею
Воздушною голубизной
Она еще являет влагу,
Там двух озер простор двойной.
Не пью ли я густую брагу?
Не снятся странные мне сны?
Иль в древнюю вступил я сагу?
Вплоть до небесной вышины,
Игрой воздушного узора,
Волна к излучине волны,
За озером стоит озера.
Их сколько? Потерял я счет.
Их многоярусность для взора –
Верховный для мечты полет,
В озерах колдовства морские,
И чей-то голос мне поет,
Что сказочна, как песнь, Дзукия.
1934. 7 сентября
Dz;kija
Gra;uol; j;ra man nereikalinga,
A; mintimis prie e;ero skrendu
; Lietuv;, ; Dz;kij; daining;.
Pliauk;;jo tykiai ;uvys u; meld;,
Linguodamos rasotos ;ol;s linko.
Juk syk; mes gyvename. Ar du?
Ak, nors pa;velgt ;ventov;n stebuklingon!
Atsimu;; ;uv;dros gelm;je,
Suleidusi straublel;, med; rinko
Pilka bitut;. Aukso lelija
Tarp ;iedlapi; ratuot;j; li;liavo
Ir ;iedo dulk;m vis lipino j;.
Kai smilkalas paskleid;ia d;m; savo,
Jam padeda ir ;vaki; ;viesuliai, –
Bet avily j; va;kas galios gavo.
;ventov;j maldos aidi pakiliai.
O ;ia ar ne ;ventov; paslaptinga?
; pievas sr;va saul;s spinduliai,
K;rena ;em; smilkal; kvaping;,
Neu;mir;tuol;s m;lyni ;iedai,
Jos sielos akys, man ; siel; sminga.
Tu taip ;velgei vaikyst;je kadai.
A; myliu tavo ;ydraak; veid;,
Kaip ir gelton; jona;ol; antai.
;ia ;naran;ias viksvas man v;jas sklaido,
;ia tai, kas kelia d;iuges; many –
Virp;dama sunki kaman; skraido,
Ir gaud;ia tonai, nerimo pilni,
O baloje varlo;iai man lyg broliai,
U; ;mones ;imt; kart; mielesni.
Ta;iau kod;l, d;l ko a; ligi ;iolei
Dar e;erui n; ;od;io nerandu?
Na k; – paver;kim savo mazg; uoliai!
Lyg spindulys saul;lyd;io metu
A; vandeniu nuslydau. Kas u; jojo?
Nejau ;uv;dra ;kypai krintu?
Bet ne. ;irdis man u;burta sustojo.
Toli, kur krantas bl;sta vandeny,
Dar e;eras toks pat pasikartojo, –
V;l ;ydruma, lengvut; ir ;velni.
Tenai erdv;j dvilyp;j ;vilga jiedu,
Abu vandens m;lyn;s sklidini.
O gal jau a; kaip ;em; girtas kliedu?
Gal man keisti sapnuojasi sapnai?
Ar ; senov;s sag; gelm; riedu?
; pat; dang; kyla ne kalnai,
Mirg;dami ;ydryn;je miglotai,
Vilni; vilnim li;liuoja m;lynai
U; e;er; – v;l e;eryn; plotai.
Kiek j;? Jau skai;iai pinas galvoje.
Vilioja ;vilgsn; i;tisi j; klodai –
Ir ; auk;tybes ver;iasi svaja,
O e;erai lyg mari; burtai mainos,
Ir man ka;kas dainuoja tyloje,
Kad pasakinga Dz;kija – kaip dainos.
Перевод - Винцас Креве
Валерий Брюсов
В ВИЛЬНО
Опять я - бродяга бездомный,
И груди так вольно дышать.
Куда ты, мой дух неуемный,
К каким изумленьям опять?
Но он,- он лишь хочет стремиться
Вперед, до последней поры;
И сердцу так сладостно биться
При виде с Замковой Горы.
У ног "стародавняя Вильна",-
Сеть улиц, строений и крыш,
И Вилия ропщет бессильно,
Смущая спокойную тишь.
Но дальше, за кругом холмистым,-
Там буйствует шумно война,
И, кажется, в воздухе чистом
Победная песня слышна.
Внизу же, где липки так зыбко
Дрожат под наитием дня,
Лик Пушкина, с мудрой улыбкой,
Опять поглядит на меня.
15 августа 1914, Вильно
ВСЕ ЧАЩЕ
Все чаще по улицам Вильно
Мелькает траурный креп.
Жатва войны обильна,
Широк разверзнутый склеп.
Все чаще в темных костелах,
В углу, без сил склонена,
Сидит, в мечтах невеселых
Мать, сестра иль жена.
Война, словно гром небесный,
Потрясает испуганный мир...
Но все дремлет ребенок чудесный,
Вильно патрон - Казимир.
Все тот же, как сон несказанный,
Как сон далеких веков,
Подымет собор святой Анны
Красоту точеных венцов.
И море все той же печали,
Все тех же маленьких бед,
Шумит в еврейском квартале
Под гулы русских побед.
17 августа 1914, Вильно
Георгий Иванов
Растрепанные грозами — тяжелые дубы,
И ветра беспокойного — осенние мольбы,
Над Неманом клокочущим — обрыва желтизна —
И дымная и плоская — октябрьская луна.
Природа обветшалая пустынна и мертва...
Ступаю неуверенно, кружится голова...
Деревья распростертые и тучи при луне —
Лишь тени, отраженные на дряхлом полотне.
Пред тусклою, огромною картиною стою
И мастера старинного как будто узнаю, —
Но властно прорывается в видения и сны
Глyxoe клокотание разгневанной волны!
1914-1915
ЛАТВИЯ
Валерий Брюсов
Я посетил твой прах, забытый и далекий,
На сельском кладбище, среди простых крестов,
Где ты, безвестный, спишь, как в жизни, одинокий,
Любовник тишины и несказанных снов.
Ты позабыт давно друзьями и врагами,
И близкие тебе давно все отошли,
Но связь давнишняя не порвалась меж нами,
Двух клявшихся навек — жить радостью земли!
И здесь, в стране чужой, где замки над обрывом
Ревниво берегут сны отошедших дней,
Где бурная река крутит своим разливом
Ряды поверженных, воде врученных пней;
Где старые дубы и сумрачные вязы,
Как в годы рыцарей, стоят глухой стеной;
Где ночью, в синеве, всемирные алмазы
Спокойно бодрствуют над юной вновь страной;
Ты мой заслышал зов, такой же, как и прежде!
Я радостно воззвал, и ты шепнул: «Живи!
Дыши огнем небес, верь песне и надежде,
И тело сильное опять отдай любви!»
Ты мне сказал: «Я здесь, один, в лесу зеленом,
Но помню, и сквозь сон, мощь бури, солнца, рек,
И ветер, надо мной играя тихим кленом,
Поет мне, что земля — жива, жива вовек!»
13 июля 1911
Здесь, в старинной Риге,
В тихий день ненастья,
Кротко я встречаю
Маленькие миги
Маленького счастья.
Дом Черноголовых
Смотрит так любовно,
Словно рад он маю;
Двух, любить готовых,
Ободряет словно.
Под дождем так ярко
Зеленеют липки
Зеленью весенней;
Ах, деревья парка
Нам дарят улыбки!
Ветерка морского
Нежит легкий холод…
Тайно сходят тени…
Иль влюблен я снова?
Иль я снова молод?
-----
И больше никогда тебя я не увижу,
Вокзал либавский — бред банальных украшений!
Барокко блеск, уже не свойственный Парижу,
Флейт и больших цветов расписанные тени.
Ну что ж! тебе равно я буду благодарен
За то, что три часа здесь ведал я томленья,
И свет был надо мной безмерно лучезарен,
Как недоступных дней нездешнего спасенья.
За рюмкой скверного либавского портвейна,
Среди чужих людей и прочей жизни дольней
Я слышал вечный ход торжественного Рейна,
Свет видел вдалеке божественного Кельна.
Мари! пусть будешь ты грозою мимолетной,
Пусть больше никогда я не увижу в мире, —
В Либаве, здесь, тебя я славлю безотчетно,
Как лучшую мечту на богомольной лире.
1914
Михаил Кузмин
Холм вдали (отрывок)
1
Счастливый сон ли сладко снится,
Не грежу ли я наяву?
Но кровли кроет черепица...
Я вижу, чувствую, живу...
Вот улицы и переулки,
На палках вывески висят;
Шаги так явственны и гулки,
Так странен старых зданий ряд.
Иль то страницы из Гонкура,
Где за стеной звучит орган?
Но двери немца-винокура
Зовут в подвальный ресторан.
И знаю я, что за стеною
Ты, милый, пишешь у окна.
За что безмерною ценою
Отплата мне судьбой дана?
И кажется, что в сердце, в теле
Разлит любовный водоем...
Подумать: более недели
Мы проживем с тобой вдвоем!
7
Покойся, мирная Митава,
Отныне ты в моей душе,
Как замков обветшалых слава
Иль запах старого саше.
Но идиллической дремоты
Бессильны тлеющие сны,
Когда мой слух пронзили ноты
Кристально-звонкие весны!
И осень с милым увяданьем
Мне непонятна и пуста,
Когда божественным лобзаньем
Меня поят твои уста.
1912
Михаил Артамонов
Часовой (Из курляндских весенних пейзажей)
На туманной реке чуть заметно рябит,
В тростнике по реке чья-то крадется тень,
На затоне огонь — это рыбарь не спит,
Это рыбарь поет, починяя бредень.
Только плещется сом из глубоких пучин
И кругами рябит, разливаясь, река.
Чуткий шорох ловлю… ни души… я один!
Я, застывши, ловлю грустный стих рыбака.
За горою внизу часовой, как гранит,
Оперся на ружье, недвижим, одинок!
Только муть да река бьет о берег, рябит;
Только в мути речной чей-то плещет челнок…
Я люблю эту тишь, эту мертвую даль,
Иногда за рекой крик — гусей караван,
В переливах зари речки серую сталь, —
И затон, и челнок, и огни, и туман…
Белым пологом ткань, над рекою туман
То редея, клубясь, то сгущаясь в куски,
Вниз по речке, уступам, росистым лугам
Уж потек на восток с обнаженной реки.
Лишь на лоне речном гладь заметно рябит.
На востоке огнем загорается день…
Часовой, берегись!.. Чу, тростник шелестит!
Берегись, осмотрись, чья-то крадется тень…
1913
Аделаида Герцык
Сосны столпилися
Ратью угрюмою,
В цепи закованы
Строгою думою.
Сосны зеленые!
Сосны несмелые…
Там, за песчаными
Дюнами белыми.
Сосны! Вы слышите?
— Море колышется…
Как непохожа здесь
Жизнь подневольная,
Логово мшистое,
Слезы смолистые —
На своевольное,
Чудно-привольное,
Дико-свободное
Море раздольное!
Сами не ведая,
Вы поселилися
Близ все смывающей
Бездны играющей,
Где все решается,
Вмиг изменяется,
Гибель с рождением
Вместе сливаются…
Радость погибели
Вы не узнаете,
Крепко корнями вы
В землю цепляетесь.
Тихо вы шепчете
Думу сосновую,
Никнут под думою
Ветви угрюмые...
Долго вы будете
Здесь, терпеливые,
Ждать -- неподвижные,
Ждать -- молчаливые,
Миг откровения,
Тайны рождения --
И не дождетеся...
Там же за дюнами
Вечно безродное
Веще-свободное --
Сосны! Вы слышите?
-- Море колышется...
Июль 1904
Ассерн
По Балтике серой плывем одиноко,
Все тихо, безлюдно, безмолвно кругом,
Скала за скалою, да камни, да ели
Сурово и мрачно таят о былом.
Морщины покрыли утесов вершины,
Распалась на камни от бури скала,
Скривилися сосны, пригнулися ели,
Не видя ни солнца, ни ласки века.
Свои охраняя ревниво сказанья,
Как стража гарема сурово бледны...
Так что ж к тебе манит, страна полуночи?
Что тянет, влечет и тревожит -- скажи?!
25 июня 1904
Тихо брожу по песчаным дюнам,
Море колышется дымно-серое…
Станет ли сердце свободным и юным?
Вспыхнет ли вновь горячею верою?
Мнится мне, здесь в далекие годы
Я уж грустила в пустынных дюнах.
Ветер играл на хвойных струнах,
Сердце просило огня и свободы…
Мнится — все будет, как все уже было,
Вслед за дремотой — тревога священная,
Пенные волны и берег застылый…
Боже! и я средь всего неизменная!
1913
Фёдор Сологуб
По ступеням древней башни поднимаюсь выше, выше,
Задыхаюсь на круженьи сзади ветхих амбразур,
Слышу шелест лёгких юбок торопливых, милых дур,
По источенным ступеням узкой щелью, выше, выше,
Лишь за тем, чтоб на минуту стать на доски новой крыши,
Где над рыцарскою залой обвалился абажур, —
Вот зачем я, задыхаясь, поднимаюсь выше, выше,
Выше кровель, выше храмов, выше мёртвых амбразур.
3 мая 1913 года. Венден
А.Дробинский
Есть много будничных безликих городов,
Вдруг озаренных Божией грозою:
Отныне имя их незыблемой красою
Горит в венце рубиновых годов.
В годину грозную, кто жил у чутких врат,
На пламенной меже, политой алой кровью,
В очах, привыкших зреть с улыбкой смерть и ад,
Их лик отпечатлен тернистою любовью.
Был город на Двине: тоскливых улиц ряд,
Широких, правильных, но рыночных и пыльных.
Река без островов. Пейзаж равнин и стад.
И монотонный звук заводов лесопильных.
Теперь, — средь алых зорь, в прозрачной вышине,
Жужжа, блестят крылатой медью осы
И тихой жалобой стекло звенит в окне,
Услыша гулких жерл мятеж многоголосый.
Уходит дамба в даль, где к небу храм вознес
Еще Баторием построенные башни.
За стынущей рекой грядою пышных роз
Зажглись цветы ракет над сном кровавой пашни.
В темнеющий простор гляжу пытливым взором:
В нем отблеск дальних стрельб, как трепет бледных крыл.
Давно уж улицы безглазый мрак покрыл,
Но в небе зоркий луч немым скользит дозором.
Двинск, 1916
Владислав Ходасевич
Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь — в самого себя.
День, раздраженный трубным ревом,
Небес надвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.
И, закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.
Как всадник на горбах верблюда,
назад в истоме откачнись,
замри — или умри отсюда,
В давно забытое родись.
И с обновленною отрадой,
Как бы мираж в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей.
1922
Николай Захаров-Мэнский
Старый город
Гранитных, мрачных стен старинные громады,
Крестом угольный дом отмечен на стене…
Средневековье здесь показывают мне
Темнеющие улиц амфилады.
Мне кажется о рыцарях баллады
Живут еще здесь в непробудном сне
И грезят о былом, как люди по весне,
Когда Господь возжет свои лампады.
Причудливо повешенный фонарь,
Не загорится вновь, таинственно мерцая
И контур рыцаря собой напоминая.
Кричавший в ратуше о гильдиях бунтарь
В наш век забыт. Былое покидая,
В двадцатый век бреду, минувшему внимая.
Рига, 1919
ЭСТОНИЯ
К.Р. (Константин Романов)
У Балтийского моря
I
И. А. Зеленому
Здесь не видно цветов, темный лес поредел,
Словно чарам земли здесь положен предел.
Над пустынной, песчаною гранью
Отдаешься здесь волн обаянью.
Глубь небесная, моря безбрежная даль,
Разве может ничтожная сердца печаль
Обладать просветленной душою
Пред могучею ширью такою?
Сладко взором тонуть в глубине голубой,
Вольно дышится, мир забываешь земной,
Исчезает мгновенное горе,
Как та чайка в лазурном просторе.
Усть-Нарова
25 августа 1890
Владимир Шуф
БАШНЯ ГЕРМАНА
На берегу клубящейся Наровы,
Где пена волн среди порогов бьет,
Я вижу замок, рыцарей оплот.
Все тот же он, хоть край цветет здесь новый.
Зубчатых стен не рушатся основы
И до сих пор, когда луна встает,
На башне тень свершает свой обход, —
В руке копье и шлем блестит суровый.
Не рыцарь ли идет там при лун?
Бряцает сталь его вооружений...
Прошедшее опять живет во мне.
Всхожу один на мшистые ступени,
И мнится мне, что оживают тени,
А я лишь сон, лишь призрак на стене.
Игорь Северянин
Балтийские кэнзели
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Лилитного, блеклого и неуловимого,
Где вьются кузнечики скользяще-налимово,
Для сердца усталого — так много любимого,
Святого, желанного, родного и близкого!
И в час ранне-утренний, и в полдень обеденный,
И в сумерки росные в мой сад орезеденный
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Столпляются девушки… Но с профилем Эдиным
Приходит лишь изредка застенчиво-рисково…
О, с профилем Эдиным! Мне сердце обрызгала
Косою — оволнила. И к берегу южному
Залива Финляндского, сквозь девушек дюжину,
Все ближе ледяная сафирно-жемчужная
Пресветлой Эстляндии царица Балтийская!
1914. Май
Эст— Тойла
Эстляндская поэза
Андрею Виноградову
Распахните все рамы у меня на террасе, распахните все рамы —
Истомило предгрозье. Я совсем задыхаюсь. Я совсем изнемог.
Надоели мне лица. Надоели мне фразы. Надоели мне «драмы»
Уходите подальше, не тревожьте. Все двери я запру на замок.
Я весь день, и весь вечер просижу на террасе, созерцая то море,
То особое море, нет которому равных во вселенной нигде.
Помню Ялту и Дальний, и Баку с Таганрогом. На морях, — я не спорю.
Но Балтийское море разве с теми сравнится при Полярной звезде?…
Это море — снегурочка. Это море — трилистник. Это — вишен цветенье.
Это призрак бесчертный. Эрик принц светлоокий. Это море Лилит.
Ежецветно. Капризно. Несказанна больное. Всё порыв. Все — мгновенье.
Все влеченье и зовы. Венценосная Сканда. Умоляя — велит.
Оттого-то и дом мой — над отвесным обрывом любимого моря.
Миновало предгрозье. Я дышу полной грудью. Отдыхаю. Живу.
О, сказанья про Ингрид! О, Норвегии берег! О, эстляндские зори!
Лишь в Эстляндии светлой мне дано вас увидеть наяву! наяву!
1914. Май
Юрьев
Где Эмбах, берег свой понурив,
Течет лифляндскою землей,
Как центр культурный, вырос Юрьев,
Такой радушный и живой.
Он, переназванный из Дерпта,
Немецкий дух не угасил.
В моих стихах найдется лепта
И Юрьеву, по мере сил.
О ты, столетняя крапива,
Нам расскажи про прежний пир,
Про вкус студенческого пива,
Про лязг студенческих рапир;
Нам расскажи о глазках Гретхен,
Сентиментально-голубой,
И о беседке в парке ветхой,
О кознях, деянных тобой…
О романтической эпохе,
О рыцарстве былых времен,
Как упоенны были вздохи,
И как безоблачен был сон!..
Петроград. I
1918
В Ревель
Упорно грезится мне Ревель
И старый парк Катеринталь.
Как паж влюблённый королеве
Цветы, несу им строфосталь.
Влекут готические зданья,
Их шпили острые, - иглой,-
Полуистлевшие преданья,
Останки красоты былой.
И лабиринты узких улиц,
И вид на море из домов,
И вкус холодных, скользких устриц,
И мудрость северных умов.
Как паж влюблённый к королеве.
Лечу в удачливый четверг
В зовущий Ревель - за Иеве,
За Изенгоф, за Везенберг!
Петроград. 1918.
Поэза об Эстонии
Как феникс, возникший из пепла,
Возникла из смуты страна.
И если ещё не окрепла,
Я верю, окрепнет она;
Такая она трудолюбка,
Что сможет остаться собой.
Она - голубая голубка
И воздух она голубой.
Всегда я подвержен надежде
На этих утёсах, поверь, -
В Эстляндской губернии прежде,
В республике Эсти теперь.
Где некогда бился Калевич,
Там может ли доблесть уснуть?
О, сказочный принц - королевич
Вернется к любимой на грудь!
Давно корабли вдохновений
Качнул к побережью прилив:
Их вёл из Поэзии гений
Со сладостным именем - Лийв.
Запомни: всегда вдохновенна
Мелодий её бирюза.
У Ridala, Suits'a и Enno
Ещё не закрылись глаза ...
И вся ты подобна невесте,
И вся ты подобна мечте,
Эстония, милая Эсти,
Оазис в житейской тщете!
1919
С утесов Эстии
Риторнель
1
Который день?… Не день, а третий год, —
А через месяц — даже и четвертый, —
Я в Эстии живу, как в норке крот.
Головокружный берег моря крут,
И море влажной сталью распростертой
Ласкается к стране, где — мир и труд.
Я шлю привет с эстийских берегов
Тому, в ком обо мне воспоминанье,
Как о ловце поэзожемчугов.
Лишь стоило мне вспомнить жемчуга,
В душе возникло звуков колыханье:
Prelude Бизе, — иные берега…
2
В мечтах плыву на красочный восток:
Там, где Надир целует знойно Лейлу,
Растет священный сказочный цветок.
Он — мира мир, желанная мечта.
И не она ль мою чарует Тойлу
И оживляет здешние места?
Но север мне и ближе, и родней:
Здесь по ночам мне напевает Сканда.
Люблю ее и счастлив только с ней!
Пусть бьется мир, как некий Громобой, —
Тиха моя тенистая веранда.
О, Балтика! о, Сканда! я с тобой!
3
По вечерам вернувшись в свой шатрок, —
Я целый день обычно рыбу ужу, —
Я говорю себе: исходит срок,
Когда скажу я Эстии: «Прости, —
Весенний луч высушивает лужу:
Пора домой. Сестра моя, расти!
Спасибо, благородная страна,
Любимая и любящая братски, —
В гостеприимстве ты была нежна…»
До полночи я пью Cr;me de prunelles
И, позабыв бич современья адский,
Плести, как сеть, кончаю риторнель.
Нарва
Над быстрой Наровой, величественною рекой,
Где кажется берег отвесный из камня огромным,
Бульвар по карнизу и сад, называемый Темным,
Откуда вода широко и дома далеко…
Нарова стремится меж стареньких двух крепостей —
Петровской и шведской, — вздымающих серые башни.
Иван-город тих за рекой, как хозяин вчерашний,
А ныне, как гость, что не хочет уйти из гостей.
На улицах узких и гулких люблю вечера,
Когда фонари разбросают лучистые пятна,
Когда мне душа старой Нарвы особо понятна,
И есть вероятья увидеться с тенью Петра…
Но вместо нее я встречаю девический смех,
Красивые лица, что много приятнее тени…
Мне любо среди молодых человечьих растений,
Теплично закутанных в северный вкрадчивый мех.
И долго я, долго брожу то вперед, то назад.
Любуясь красой то доступной, то гордо-суровой,
Мечтаю над темень пронизывающей Наровой,
Войдя в называемый Темным общественный сад.
Двинск
1927
Сонеты о Ревеле
1
Зеленый исчерна свой шпиль Олай
Возносит высоко неимоверно.
Семисотлетний город дремлет мерно
И молит современность: «Сгинь… Растай…»
Вот памятник… Собачий слышу лай.
Преследуемая охотой серна
Летит с горы. Разбилась насмерть, верно,
И — город полон голубиных стай.
Ах, кто из вас, сознайтесь, не в восторге
От встречи с «ней» в приморском Кадриорге,
Овеселяющем любви печаль?
Тоскует Линда, сидя в волчьей шкуре.
Лучистой льдинкой в северной лазури
Сияет солнце, опрозрачив даль.
Таллинн
11 декабря 1935
2
Здесь побывал датчанин, немец, швед
И русский, звавший город Колыванью.
С военною знавались стены бранью,
Сменялись часто возгласы побед.
На всем почил веков замшелых след.
Все клонит мысль к почтенному преданью.
И, животворному отдав мечтанью
Свой дух, вдруг видишь то, чего уж нет:
По гулким улицам проходит прадед.
Вот на углу галантно он подсадит,
При отблеске туманном фонаря,
Жеманную красавицу в коляску.
А в бухте волны начинают пляску
И корабли встают на якоря.
Таллинн
12 декабря 1935
3
Здесь часто назначают rendez-vous,[14]
У памятника сгинувшей «Русалки»,
Где волны, что рассыпчаты и валки,
Плодотворят прибрежную траву.
Возводят взоры в неба синеву
Вакханизированные весталки.
Потом — уж не повинны ль в этом галки? —
Об этих встречах создают молву.
Молва бежит, охватывая Таллинн.
Не удивительно, что зло оставлен
Взор N., при виде ненавистной Z.,
Которой покупаются у Штуде
Разнообразных марципанов груды
И шьется у портнихи cr;pe-georgette.[15]
Таллинн
18 декабря 1935
Примечания
14. свидание (фр.)
15. Креп-жоржет — мягкая, прозрачная шелковая ткань (фр.)
Раздел о Латвии в основном подобран по статье Романа Тименчика "Латвийские топосы и локусы в русском стихе".
Раздел о Литве частично подобран по статье Владимира КОЛЬЦОВА-НАВРОЦКОГО
"Литовский акцент серебристов".