Владимир Шуф
ПАРИЖ
Кругом Париж шумел неугомонно,
И я смотрел, неведомый пришлец,
Как ржавеет Вандомская колонна,
Как дремлет Лувр, кунсткамера-дворец.
Из лилий здесь растоптан был венец,
Пуст «Notre Dame», пал трон Наполеона, -
Поникнули империи знамена,
И «равенству» наступит свой конец.
Как все старо!.. Но шумно по бульварам
Роскошных мод звучал веселый пир.
Париж кипел, отдавшись жизни чарам.
Былой Париж, где весь вмещался мир,
Был в плесени, изъеденный, как сыр,
И жизнь кишела в этом сыре старом.
БУЛОНСКИЙ ЛЕС
Bois de Boulogne, блестящий и пустой,
Его толпу, моторы, фаэтоны
Покинул я, и со своей мечтой
Укрылся в парк, где рощи отдаленны.
Здесь озеро волшебной красотой
В лесу сверкало, тих был берег сонный
И лебедь плыл, водою отраженный.
Белели крылья в зелени густой.
Здесь веришь сказке, и царице фее
Свои мечты беспечные даришь,
Здесь трубадур коснулся б струн смелее.
Две легких сильфы шепчутся в аллее:
— «Tien, се monsieur!»
— «Je croi, il n'est pas rich!»
И здесь был тот же денежный Париж!
NOTRE DAME DE PARIS
Под башнею у стрельчатого свода
Среди стропил висят колокола,
И, мнится мне, я вижу Квазимодо.
Внизу Париж, над ним синеет мгла.
Иду за тенью звонаря-урода...
С соборных крыш, без счета и числа,
Глядят на площадь, на толпу народа
Из камня бесы, грифы, духи зла.
Их мрачный сонм фантазию тревожит.
Чудовищный, изваянный порок, —
Он образы, он виды, формы множит.
А там внизу, в пустынном храм Бог,
Который жизнь таинственно зажег
И погасить ее светильник может.
DE PROFUNDIS
Мы в храм вошли... Из окон на ступени
Цветистый луч таинственно упал,
Светились в нем рубины и опал,
Среди колонн синели дальше тени.
Звучал орган, как хоры песнопений.
В гармонии печальной сочетал
Молитвенный и сумрачный хорал
Раскаянье, рыданья, вздохи, пени.
Но стихли звуки, полные тоской,
Безвестное и сущее в начале
Вдруг вознеслось над горестью людской.
Рожденные в стенаньях и печали
Глубокие аккорды прозвучали,
В них смерть была, торжественный покой.
КАМПЬЕНСКИЙ ЗАМОК
Князю М.Н. Волконскому.
В прозрачных тучках синий небосклон,
Уазы тихой трепетно сиянье,
И замок спит, луной посеребрен.
Весенней ночи сладко обаянье.
Как полон чар волшебный этот сон!
Зовет ли песней лютня на свиданье, —
С холмов, в цветах несется струнный звон.
То эльфов хор, то арфы их бряцанье.
Они летят на искорках луча
К скале седой, где на копье склоненный
Тоскует рыцарь, грустный и влюбленный.
Коснулся эльф железного плеча...
Но сердца ран, как тяжких ран меча,
Не исцелить травой заговоренной.
СЕВЕРНОЕ МОРЕ.
В Дюнкирхене, где в шумном разговоре
За кружкой пива делят рыбаки
Улов сетей, и радости, и горе, —
Прибрежных дюн увидел я пески.
Уныло плещет Северное море,
За шлюзами белеют маяки
И гряды волн в зеленом их убор
Скитаются — бездельны, далеки...
Туманна даль... Плывут ли в море тучи,
Голландец ли проносится Летучий,
На призрачном кочуя корабле?
Брожу один, блуждая в серой мгле,
Пустынных дюн лежит песок сыпучий,
Как будто все бесплодно на земле.
Валерий Брюсов
Париж
И я к тебе пришел, о город многоликий,
К просторам площадей, в открытые дворцы;
Я полюбил твой шум, все уличные крики:
Напев газетчиков, бичи и бубенцы;
Я полюбил твой мир, как сон, многообразный
И вечно дышащий, мучительно-живой...
Твоя стихия - жизнь, лишь в ней твои соблазны,
Ты на меня дохнул - и я навеки твой.
Порой казался мне ты беспощадно старым,
Но чаще ликовал, как резвое дитя.
В вечерний, тихий час по меркнущим бульварам
Меж окон блещущих людской поток катя.
Сверкали фонари, окутанные пряжей
Каштанов царственных; бросали свой призыв
Огни ночных реклам; летели экипажи,
И рос, и бурно рос глухой, людской прилив.
И эти тысячи и тысячи прохожих
Я сознавал волной, текущей в новый век.
И жадно я следил теченье вольных рек,
Сам - капелька на дне в их каменистых ложах,
А ты стоял во мгле - могучим, как судьба,
Колоссом, давящим бесчисленные рати...
Но не скудел пеан моих безумных братий,
И Города с Людьми не падала борьба...
Когда же, утомлен виденьями и светом,
Искал приюта я - меня манил собор,
Давно прославленный торжественным поэтом...
Как сладко здесь мечтал мой воспаленный взор,
Как были сладки мне узорчатые стекла,
Розетки в вышине - сплетенья звезд и лиц.
За ними суета невольно гасла, блекла,
Пред вечностью душа распростиралась ниц...
Забыв напев псалмов и тихий стон органа,
Я видел только свет, святой калейдоскоп,
Лишь краски и цвета сияли из тумана...
Была иль будет жизнь? и колыбель? и гроб?
И начинал мираж вращаться вкруг, сменяя
Все краски радуги, все отблески огней.
И краски были мир. В глубоких безднах рая
Не эти ль образы, века, не утомляя,
Ласкают взор ликующих теней?
А там, за Сеной, был еще приют священный.
Кругообразный храм и в бездне саркофаг,
Где, отделен от всех, спит император пленный, -
Суровый наш пророк и роковой наш враг!
Сквозь окна льется свет, то золотой, то синий,
Неяркий, слабый свет, таинственный, как мгла.
Прозрачным знаменем дрожит он над святыней,
Сливаясь с веяньем орлиного крыла!
Чем дольше здесь стоишь, тем все кругом безгласней,
Но в жуткой тишине растет беззвучный гром,
И оживает все, что было детской басней,
И с невозможностью стоишь к лицу лицом!
Он веком властвовал, как парусом матросы,
Он миллионам душ указывал их смерть;
И сжали вдруг его стеной тюрьмы утесы,
Как кровля, налегла расплавленная твердь.
Заснул он во дворце - и взор открыл в темнице,
И умер, не поняв, прошел ли страшный сон...
Иль он не миновал? ты грезишь, что в гробнице?
И вдруг войдешь сюда - с жезлом и в багрянице, -
И пред тобой падем мы ниц, Наполеон!
И эти крайности! - все буйство жизни нашей,
Средневековый мир, величье страшных дней, -
Париж, ты съединил в своей священной чаше,
Готовя страшный яд из цесен и идей!
Ты человечества - Мальстрем. Напрасно люди
Мечтают от твоих влияний ускользнуть!
Ты должен все смешать в чудовищном сосуде.
Блестит его резьба, незримо тает муть.
Ты властно всех берешь в зубчатые колеса,
И мелешь души всех, и веешь легкий прах.
А слезы вечности кропят его, как росы...
И ты стоишь, Париж, как мельница, в веках!
В тебе возможности, в тебе есть дух движенья,
Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень
Ложится и теперь на наши поколенья,
И стать великим днем здесь может каждый день.
Плотины баррикад вонзал ты смело в стены,
И замыкал поток мятущихся времен,
И раздроблял его в красивых брызгах пены.
Он дальше убегал, разбит, преображен.
Вторгались варвары в твой сжатый круг, крушили
Заветные углы твоих святых дворцов,
Но был не властен меч над тайной вечной были:
Как феникс, ты взлетал из дыма, жив и нов.
Париж не весь в домах, и в том иль в этом лике:
Он часть истории, идея, сказка, бред.
Свое бессмертие ты понял, о великий,
И бреду твоему исчезновенья - нет!
1903
Максимилиан Волошин
Париж
I. С Монмартра
Город-Змей, сжимая звенья,
Сыпет искры в алый день.
Улиц тусклые каменья
Синевой прозрачит тень.
Груды зданий, как кристаллы;
Серебро, агат и сталь;
И церковные порталы,
Как седой хрусталь.
Город бледным днём измучен,
Весь исчерчен тьмой излучин,
И над ним издалека —
По пустыням небосклона,
Как хоругви, как знамёна,
Грозовые облака…
И в пространствах величаво,
Властной музыкой звуча,
Распростёрлись три луча,
Как венец…
(Твой образ — Слава!)
И над городом далече
На каштанах с высоты,
Как мистические свечи,
В небе теплятся цветы…
II. Дождь
В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза…
Шелестит, опьяняет
Влажной лаской наркоза.
А по окнам танцуя
Всё быстрее, быстрее,
И смеясь и ликуя,
Вьются серые феи…
Тянут тысячи пальцев
Нити серого шёлка,
И касается пяльцев
Торопливо иголка.
На синеющем лаке
Разбегаются блики…
В проносящемся мраке
Замутились их лики…
Сколько глазок несхожих!
И несутся в смятенье,
И целуют прохожих,
И ласкают растенья…
И на груды сокровищ,
Разлитых по камням,
Смотрят морды чудовищ
С высоты Notre-Dame…
Март 1904
III.
Как мне близок и понятен
Этот мир — зелёный, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.
Мир стряхнул покров туманов.
Чёткий воздух свеж и чист.
На больших стволах каштанов
Ярко вспыхнул бледный лист.
Небо целый день моргает
(Прыснет дождик, брызнет луч),
Развивает и свивает
Свой покров из сизых туч.
И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.
<1901 или 1902
IV.
Осень… осень… Весь Париж,
Очертанья сизых крыш
Скрылись в дымчатой вуали,
Расплылись в жемчужной дали.
В поредевшей мгле садов
Стелет огненная осень
Перламутровую просинь
Между бронзовых листов.
Вечер… Тучи… Алый свет
Разлился в лиловой дали:
Красный в сером — это цвет
Надрывающей печали.
Ночью грустно. От огней
Иглы тянутся лучами.
От садов и от аллей
Пахнет мокрыми листами.
1902
V.
Огненных линий аккорд,
Бездну зеркально-живую,
Ночью Place la Concorde,
Ночью дождливой люблю я.
Зарево с небом слилось…
Сумрак то рдяный, то синий,
Бездны пронзённой насквозь
Нитями иглистых линий…
В вихре сверкающих брызг,
Пойманных чёткостью лака,
Дышит гигант—Обелиск
Розово-бледный из мрака.
1905
VI.
Закат сиял улыбкой алой.
Париж тонул в лиловой мгле.
В порыве грусти день усталый
Прижал свой лоб к сырой земле.
И вечер медленно расправил
Над миром сизое крыло...
И кто-то горсть камней расплавил
И кинул в жидкое стекло.
Река линялыми шелками
Качала белый пароход.
И праздник был на лоне вод...
Огни плясали меж волнами...
Ряды огромных тополей
К реке сходились, как гиганты,
И загорались бриллианты
В зубчатом кружеве ветвей...
Лето 1904
На Сене близ Медина
VII.
Анне Ник. Ивановой
В серо-сиреневом вечере
Радостны сны мои нынче.
В сердце сияние «Вечери»
Леонардо да Винчи.
Между мхом и травою мохнатою
Ключ лепечет невнятно.
Алым трепетом пали на статую
Золотистые пятна.
Ветер веет и вьётся украдками
Меж ветвей, над водой наклонённых,
Шевеля тяжёлыми складками
Шелков зелёных.
Разбирает бледные волосы
Плакучей ивы.
По озёрам прозелень, полосы
И стальные отливы.
И, одеты мглою и чернию,
Многострунные сосны
Навевают думу вечернюю
Про минувшие вёсны.
Облака над лесными гигантами
Перепутаны алою пряжей,
И плывут из аллей бриллиантами
Фонари экипажей.
2 июля 1905
В Булонском лесу
VIII.
На старых каштанах сияют листы,
Как строй геральдических лилий.
Душа моя в узах своей немоты
Звенит от безвольных усилий.
Я болен весеннею смутной тоской
Не сознанных миром рождений.
Овей моё сердце прозрачною мглой
Зелёных своих наваждений!
И манит, и плачет, и давит виски
Весеннею острою грустью…
Неси мои думы, как воды реки,
На волю к широкому устью!
1906
IX.
В молочных сумерках за сизой пеленой
Мерцает золото, как жёлтый огнь в опалах.
На бурый войлок мха, на шёлк листов опалых
Росится тонкий дождь, осенний и лесной.
Сквозящих даль аллей струится сединой.
Прель дышит влагою и тленьем трав увялых.
Края раздвинувши завес линяло-алых,
Сквозь окна вечера синеет свод ночной.
Но поздний луч зари возжёг благоговейно
Зелёный свет лампад на мутном дне бассейна,
Орозовил углы карнизов и колонн,
Зардел в слепом окне, златые кинул блики
На бронзы чёрные, на мраморные лики,
И тёмным пламенем дымится Трианон.
1909
X.
Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплёты —
Чернильно-синие, как нити тёмных вен.
Поток всё тех же лиц — одних без перемен,
Дыханье тяжкое прерывистой работы,
И жизни будничной крикливые заботы,
И зелень чёрную, и дымный камень стен.
Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,
И дым от поезда клоками белой ваты,
И из-за крыш и труб — сквозь дождь издалека
Большое Колесо и Башня-великанша,
И ветер рвёт огни и гонит облака
С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.
1909
XI.
Адел. Герцык
Перепутал карты я пасьянса,
Ключ иссяк, и русло пусто ныне.
Взор пленён садами Иль-де-Франса,
А душа тоскует по пустыне.
Бродит осень парками Версаля,
Вся закатным заревом объята…
Мне же снятся рыцари Грааля
На скалах суровых Монсальвата.
Мне, Париж, желанна и знакома
Власть забвенья, хмель твоей отравы!
Ах! В душе — пустыня Меганома,
Зной, и камни, и сухие травы…
1909
XII. Диана де Пуатье
Над бледным мрамором склонились к водам низко
Струи плакучих ив и нити бледных верб.
Дворцов Фонтенебло торжественный ущерб
Тобою осиян, Диана-Одалиска.
Богиня строгая, с глазами василиска,
Над троном Валуа воздвигла ты свой герб,
И в замках Франции сияет лунный серп
Средь лилий Генриха и саламандр Франциска.
В бесстрастной наготе, среди охотниц-нимф
По паркам ты идёшь, волшебный свой заимф
На шею уронив Оленя-Актеона.
И он — влюблённый принц, с мечтательной тоской
Глядит в твои глаза, владычица! Такой
Ты нам изваяна на мраморах Гужона.
1907
Руанский собор
[С меганома (Волошин М.А.)] (Руан 24 июля 1905 г.)
Анне Рудольфовне Минцловой
I. Ночь
Вечер за днём беспокойным.
Город, как уголь, зардел,
Веет прерывистым, знойным,
Рдяным дыханием тел.
Плавны, как пение хора,
Прочь от земли и огней
Высятся дуги собора
К светлым пространствам ночей.
В тверди сияюще-синей,
В звёздной алмазной пыли,
Нити стремительных линий
Серые сети сплели.
В горний простор без усилья
Взвились громады камней…
Птичьи упругие крылья —
Крылья у старых церквей!
<1907>
II. Лиловые лучи
О, фиолетовые грозы,
Вы — тень алмазной белизны!
Две аметистовые Розы
Сияют с горней вышины.
Дымится кровь огнём багровым,
Рубины рдеют винных лоз,
Но я молюсь лучам лиловым,
Пронзившим сердце вечных Роз.
И я склоняюсь на ступени,
К лиловым пятнам тёмных плит,
Дождём фиалок и сирени
Во тьме сияющей облит.
И храма древние колонны
Горят фиалковым огнём.
Как аметист, глаза бессонны
И сожжены лиловым днём.
<1907>
III. Вечерние стёкла
Гаснет день. В соборе всё поблёкло.
Дымный камень лиловат и сер.
И цветами отцветают стёкла
В глубине готических пещер.
Тёмным светом вытканные ткани,
Страстных душ венчальная фата,
В них рубин вина, возникший в Кане,
Алость роз, расцветших у креста,
Хризолит осенний и пьянящий,
Мёд полудней — царственный янтарь,
Аметист — молитвенный алтарь,
И сапфир, испуганный и зрящий.
В них горит вечерний океан,
В них призыв далёкого набата,
В них глухой, торжественный орган,
В них душа стоцветная распята.
Тем, чей путь таинственно суров,
Чья душа тоскою осиянна,
Вы — цветы осенних вечеров,
Поздних зорь далёкая Осанна.
<1907>
IV. Стигматы
Чья рука, летучая как пламень,
По страстным путям меня ведёт?
Под ногой не гулкий чую камень,
А журчанье вещих вод…
Дух пронзают острые пилястры,
Мрак ужален пчёлами свечей.
О, сердца, расцветшие, как астры,
Золотым сиянием мечей!
Свет страданья, алый свет вечерний
Пронизал резной, узорный храм.
Ах, как жалят жала алых терний
Бледный лоб, приникший к алтарям!
Вся душа — как своды и порталы,
И, как синий ладан, в ней испуг.
Знаю вас, священные кораллы
На ладонях распростёртых рук!
<1907>
V. Смерть
Вьются ввысь прозрачные ступени,
Дух горит… и дали без границ.
Здесь святых сияющие тени,
Шелест крыл и крики белых птиц.
А внизу, глубоко — в древнем храме
Вздох земли подъемлет лития.
Я иду алмазными путями,
Жгут ступни соборов острия.
Под ногой сияющие грозди —
Пыль миров и пламя белых звезд.
Вы, миры, — вы огненные гвозди,
Вечный дух распявшие на крест.
Разорвись, завеса в тёмном храме,
Разомкнись, лазоревая твердь!
Вот она, как ангел, над мирами,
Факел жизни — огненная Смерть!
<1907>
VI. Погребенье
Глубь земли… Источенные крипты.
Слышно пенье — погребальный клир.
Ветви пальм. Сухие эвкалипты.
Запах воска. Тление и мир…
Здесь соборов каменные корни.
Прахом в прах таинственно сойти,
Здесь истлеть, как семя в тёмном дёрне,
И цветком собора расцвести!
Милой плотью скованное время,
Своды лба и звенья позвонков
Я сложу, как радостное бремя,
Как гирлянды праздничных венков.
Не придя к конечному пределу
И земной любви не утоля,
Твоему страдающему телу
Причащаюсь, тёмная земля.
Свет очей — любовь мою сыновью
Я тебе незрячей отдаю
И своею солнечною кровью
Злое сердце мрака напою.
<1907>
VII. Воскресенье
Сердце острой радостью ужалено.
Запах трав и колокольный гул.
Чьей рукой плита моя отвалена?
Кто запор гробницы отомкнул?
Небо в перьях — высится и яснится…
Жемчуг дня… Откуда мне сие?
И стоит собор — первопричастница
В кружевах и белой кисее.
По речным серебряным излучинам,
По коврам сияющих полей,
По селеньям, сжавшимся и скученным,
По старинным плитам площадей,
Вижу я, идут отроковицами,
В светлых ризах, в девственной фате,
В кружевах, с завешенными лицами,
Ряд церквей — невесты во Христе.
Этим камням, сложенным с усильями,
Нет оков и нет земных границ!
Вдруг взмахнут испуганными крыльями
И взовьются стаей голубиц.
<1907>
Константин Бальмонт
Сила Бретани
В таинственной, как лунный свет, Бретани,
В узорной и упрямой старине,
Упорствующей в этом скудном дне,
И только в давних днях берущей дани
Обычаев, уборов и преданий,
Есть до сих пор друиды, в тишине,
От солнца отделенной, там - на дне,
В Атлантике, в загадке, в океане.
В те ночи, как колдует здесь луна,
С Утеса Чаек видно глубь залива.
В воде - дубравы, храмы, глыбы срыва.
Проходят привиденья, духи сна.
Вся древность словно в зеркале видна,
Пока ее не смоет мощь прилива.
1921
Фёдор Сологуб
* * *
Над красавицею Сеной
Еду я по Malaquai.
Сердце так же веселится,
Как на милой на Оке,
Позабыв о тёмном плене,
О скитальческой тоске.
Пылью лёгкою дымятся
Quais Voltaire et Malaquai.
7 (20) мая 1914 года
Иван Аксёнов
La tour Eifel
Я не забуду этой высоты
Жестокого железа треугольник,
Покрывший труб ея поклонник.
И как же мне не прославлять ее
Над корешком разбитого романа,
Когда находит на копье копье,
А циферблата чуть белеет рана
И время в непрощающих путях
Неуклоняемым дыханьем дует
На пряжу трех присноблаженных прях
И неопровержимо повествует
Вся эта даль еще святей о злом,
Какое мог когда-нибудь представить.
Еще немей, чем ни одним веслом
Не взмыленная мельничная заводь,
Где тайно тают белые цветы
Над пурпурной изнанкой ровных листьев,
Где распускаются души бинты
И ни один не раздается выстрел.
Николай Гумилёв
В Бретани
Здравствуй, море! Ты из тех морей,
По которым плавали галеры,
В шелковых кафтанах кавалеры
Покоряли варварских царей.
Только странно, я люблю скорей
Те моря суровые без меры,
Где акулы, спруты и химеры —
Ужас чернокожих рыбарей.
Те моря… я слушаю их звоны,
Ясно вижу их покров червленый
В душной комнате, в тиши ночной
В час, когда я — как стрела у лука,
А душа — один восторг и мука
Перед страшной женской красотой.
Конец июня — начало июля 1917 года
Франция
О, Франция, ты призрак сна,
Ты только образ, вечно милый,
Ты только слабая жена
Народов грубости и силы.
Твоя разряженная рать,
Твои мечи, твои знамена —
Они не в силах отражать
Тебе враждебные племена.
Когда примчалася война
С железной тучей иноземцев,
То ты была покорена
И ты была в плену у немцев.
И раньше… вспомни страшный год,
Когда слабел твой гордый идол,
Его испуганный народ
Врагу властительному выдал.
Заслыша тяжких ратей гром,
Ты трепетала, словно птица,
И вот, на берегу глухом
Стоит великая гробница.
А твой веселый, звонкий рог,
Победный рог завоеваний,
Теперь он беден и убог,
Он только яд твоих мечтаний.
И ты стоишь, обнажена,
На золотом роскошном троне,
Но красота твоя, жена,
Тебе спасительнее брони.
Где пел Гюго, где жил Вольтер,
Страдал Бодлер, богов товарищ,
Там не посмеет изувер
Плясать на зареве пожарищ.
И если близок час войны,
И ты осуждена к паденью,
То вечно будут наши сны
С твоей блуждающею тенью.
И нет, не нам, твоим жрецам,
Разбить в куски скрижаль закона
И бросить пламя в Notre-Dame,
Разрушить стены Пантеона.
Твоя война — для нас война,
Покинь же сумрачные станы,
Чтоб песней звонкой, как струна,
Целить запекшиеся раны.
Что значит в битве алость губ?!
Ты только сказка, отойди же.
Лишь через наш холодный труп
Пройдут враги, чтоб быть в Париже.
1907
Анна Ахматова
Париж
Весенний воздух властно смел
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из белых роз не свей венок,
Венок душисто-снежных роз,
Ты тоже в мире одинок,
Ненужной жизни тяжесть нес.
1906
Марина Цветаева
В Париже
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас.
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара — все придут во сне!
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.
1909
Осип Мандельштам
NOTRE DAME
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика, и — радостный и первый —
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план,
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра, —
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам...
1912
ПАРИЖ
Язык булыжника мне голубя понятней,
Здесь камни — голуби, дома — как голубятни.
И светлым ручейком течет рассказ подков
По звучным мостовым прабабки городов.
Здесь толпы детские — событий попрошайки,
Парижских воробьев испуганные стайки,
Клевали наскоро крупу свинцовых крох —
Фригийской бабушкой рассыпанный горох.
И в памяти живет плетеная корзинка,
И в воздухе плывет забытая коринка,
И тесные дома — зубов молочных ряд
На деснах старческих, как близнецы, стоят.
Здесь клички месяцам давали, как котятам,
И молоко и кровь давали нежным львятам;
А подрастут они-то разве года два
Держалась на плечах большая голова!
Большеголовые там руки подымали
И клятвой на песке, как яблоком, играли...
Мне трудно говорить — не видел ничего,
Но все-таки скажу: я помню одного, —
Он лапу поднимал, как огненную розу,
И, как ребенок, всем показывал занозу,
Его не слушали: смеялись кучера,
И грызла яблоки, с шарманкой, детвора.
Афиши клеили, и ставили капканы,
И пели песенки, и жарили каштаны,
И светлой улицей, как просекой прямой,
Летели лошади из зелени густой!
1923
Игорь Северянин
Письма из Парижа (первое письмо)
Живет по-прежнему Париж,
Грассирующий и нарядный,
Где если и не «угоришь»,
То, против воли, воспаришь
Душою, даже безотрадной.
Буквально все как до войны,
И charme все тот же в эксцессере;
На карточках запретных серий,
Как прежде, женщины стройны, —
Стройней «натур», по крайней мере…
И в «Призраках» его разнес
Тургенев все-таки напрасно:
Здесь некрасивое прекрасно,
И ценны бриллианты слез,
И на Монмартре Аполлон —
Абориген и завсегдатай.
Жив «Современный Вавилон»,
Чуть не разрушенный когда-то…
Там к Наслажденью семафор
Показывает свет зеленый,
И лириков король, Поль Фор,
Мечтает о волне соленой,
Усевшись в цепком кабаке,
Тонущем в крепком табаке,
Где аргентинское танго
Танцует родина Пого.
Столица мира! Город-царь!
Душа, исполненная транса!
Ты положила на алтарь
Гражданство Анатоля Франса.
Вчера в Jardin des Tuileries
Я пробродил до повечерья:
С ума сводящая esprits,
И paradis, и просто перья…
Кабриолеты, тильбюри,
«Бери авто и тюль бери,
И то, что в тюле»… Я пари
Держу: так все живут в Paris.
Однако бросим каламбур,
Хотя он здесь вполне уместен.
О, как пьянительно-прелестен
Язык маркизы Помпадур!
Люблю бродить по Lauriston
(Поблизости от Трокадэро),
Вдоль Сены, лентящейся серо,
К Согласья площади. Тритон
И нимфы там взнесли дельфинов,
Что мечут за струей струю.
Египет знойный свой покинув,
Спит обелиск в чужом краю.
Чаруен Тюльерийский сад,
Где солнце плещется по лицам,
Где все Людовиком-Филиппом
До сей поры полно. Грустят
Там нифы темные, и фавны
Полустрашны, палузабавны.
Деревья в кадках, как шары
Зеленокудрые. Боскеты
Геометричны. И ракеты
Фраз, смеха и «в любовь игры»!
О, флирт, забава парижанок,
Ты жив, куда ни посмотри!
В соединении с causerie —
Ты лишь мечта для иностранок…
Стою часами у витрин.
Чего здесь нет! — и ананасы,
И персики, и литры вин,
Сыры, духи, табак. Для кассы
Большой соблазн и явный вред,
Но неизвестен здесь запрет.
Притом, заметьте, скромность цен:
Дороже лишь в четыре раза,
Чем до войны. И эта фраза
Мне мелодична, как «Кармен».
Здесь, кстати, все, что ни спроси
Из музыки, к твоим услугам,
И снова музыкальным плугом
Вспахал мне сердце Дебюсси…
А «Клеопатра», Жюль Масснэ?
«Манон», «Таис», «Иродиада»?
По этим партитурам рада
Душа проделать petite tournee
(Тут мне припомнился Кюи,
Масснэ «расслабленным Чайковским»
Назвавший. С мнением «таковским»
Понятья борются мои).
На всем незримое клеймо:
«Здесь жизнь — как пламя, а не жижа».
— Я лишь пересказал письмо,
Полученное из Парижа.
1920
Письма из Парижа (второе письмо)
На ваш вопрос: «Какие здесь
Заметны новые теченья?»,
Отвечу: как и прежде, смесь
Ума с налетом поглупенья.
Apollinaire, Salmon, Sendras —
Вот три светила футуризма!
Второе имя — слов игра! —
Нас вводит в стадию «рыбизма»,
Иначе — просто немоты:
Для уха нашего беззвучно
Их «нео-творчество»; докучно
Оно, как символ тошноты.
А «дадаизм», последний крик
Литературной ложной моды.
Дегенератные уроды
Изображают крайний сдвиг
В театрике «Ambassa deurs»
Актер, игравший дадаиста,
Кричал: «Да-да!» — по-русски чисто —
Дадаистический пример!..
От пышного «Folies-bergeres»
До «Noctambules», мирка студентов,
Их пародируют. Одни
Они — объект экспериментов
Неисчерпаемый. Они —
Великовозрастные дурни.
В салоне, в парковой тени
И в подозрительной «амурне»
Они завязли на зубах…
Ошеломляющая «слава»
Дегенератов (тлен и прах!)
Плывет, как восковая пава…
Исканье — вечный идеал
Художника. Но эти «томы» —
Весьма плачевные симптомы.
Теперь, когда весь мир устал
От шестилетней гнусной бойни,
От глупых деяний и слов,
Пора искусству стать достойней
И побросать «хвосты ослов!»
Уже в прославленном кафе
Среди Латинского квартала
Моя знакомая встречала
Тонущего в своей строфе,
(А может статься — и в софе,
Как в алькермессе!..) солнцепевца,
Решившего покушать хлебца
Французского. Итак, Бальмонт
Вошел под кровлю «La Rotonde»,
Где не бывал шесть лет. За эти
Лета немало перемен,
Но он все так же вдохновен
И непосредственен, как дети.
Литературно обрусел
Париж достаточно. На кейфе
Живет в Contrexevill’e Тэффи,
И Бунин прочно здесь осел.
Сменил на вкус бордоских вин
«Денатуратный дух Расеи»,
Вотще свой огород посеяв,
Туземец Гатчины — Куприн,
Маяк «Последних новостей»!..
И, как ее ни ороси я,
Суха грядущая Россия
Для офранцуженных гостей…
В Париже — полу-Петербург,
Полу-Москва. И наша «грыжа»,
Болезнь России, для Парижа, —
Заметил друг словесных пург,
Который брови вдруг насупил, —
Как для купчих московских — жупел.
Весь мир похлебкою такой
Наш русский человек «осупил»,
Что льется изо ртов рекой
Она обратно… Для француза
Эстета до мозга костей,
Приезд непрошеных гостей,
Избегших «грыжи», — вроде груза
На модном галстуке. Но он,
Француз, любезен и лощен:
Ведь узы прежнего союза
Обязывают до сих пор…
А потому — умолкни спор!
1920
Саша Чёрный
В Булонском лесу
Там,за последней виллой,
Вдоль глинистого рва
Светло-зеленой силой
Вздымается трава...
Весенним изумрудом
Омолодили пни,
Упавший ствол верблюдом
Раскинулся в тени.
Кольцо березок кротких
Под облаком седым
Роняет с веток четких
Зеленокудрый дым.
Мальчишка влез на липку-
Качается,свистя...
Спасибо за улыбку,
Французское дитя!
"слезай-ка,брось свой мячик,
Мой фокс совсем не злой,-
Быстрее всех собачек
Помчится он стрелой..."
И вот они уж вместе-
И зверь,и мальчик-гном.
Жестянка мокрой жести
Сверкнула под кустом.
Ну что ж,здесь были люди,
А людям надо есть.
В зеленом этом чуде
Пускай цветет и жесть...
Вверху клубки амелы
Как шапки сизых гнезд,
Под бузиной замшелой
Хлопочет черный дрозд.
С дороги у изгиба
Моторный рявкнул бас...
Спасибо,лес, спасибо
За этот добрый час.
All;e des Cygnes
Посреди свинцовой Сены
Стынет голая аллея,
Под мостом мычат сирены
И закат мутнее клея.
Справа крыши
И ворот фабричных латы,
Слева в нише
Складов грязные заплаты.
Волны мутны, тусклы, серы…
Вдоль откосов чернь бурьяна.
Две купальни, как химеры,
Вздели ребра из тумана.
Пусто. Вьются туч лохмотья.
Голых ясеней скелеты
Подымают к небу прутья.
Рябь воды мрачнее Леты.
Вдруг навстречу из-за ниши
На колесах два ажана,
Как летучие две мыши,
Пронеслись в волнах тумана.
На мостах визжат трамваи…
Башня мертвая сверкает…
Под откосом мерзнут сваи.
Цепь скрипит. Собака лает.
Но на ска;мьях справа-слева
В этой мгле над Сеной хмурой
Звенья вечного напева —
Молчаливые фигуры.
Кто они? Швея — приказчик,
Подмастерье иль прислуга…
Лотерейный старый ящик
Им помог найти друг друга.
И они не видят даже,
Как над ними из-за арки
По ночной всплывает саже
Тень Лауры и Петрарки.
Прохожу, поднявши ворот.
Ночь зажглась огнем полдневным,
Над мостами ропщет город
Контрабасом задушевным.
В Сене отсвет вспыхнул дальний
Аметистовою пылью.
Даже грязные купальни
Стали радостною былью.
Даже сумрачным ажанам
В это время веселее
Под седым лететь туманом
Средь влюбленных вдоль аллеи…
Поворот… Ночное лоно.
Я грызу, мечтая, булку…
В сердце ангел вертит сонно
Музыкальную шкатулку.
Справа в нише
Старых складов дремлют гнезда.
Справа крыши
И фабричных окон звезды.
Хмель
Каштаны все сочней развертывают лапы.
Вдали все голубей сереющая мгла.
Стою столбом без шляпы
У людного угла.
А воробьи на зелени газона,
Дурея от весны, топорщатся-пищат.
Глотай волну озона
И думай с ветром в лад…
В кафе у стойки жадно смотришь в стекла,
Прильнув к прохладному пивному янтарю.
За стойкой нос, как пламенная свекла…
Благодарю!
Так хорошо с газетою под мышкой,
Качаясь на носках, старинный марш свистать,
Переглянуться с крохотным мальчишкой,
Язык ему лукаво показать…
Он поражен, он тянет мать за юбку:
Смотри!
А я, серьезно сжавши губы в трубку,
Считаю фонари.
От Триумфальной арки вдаль лучами
Струятся светлые аллеи и дома.
Плывут автомобили за плечами…
Какая стройная густая кутерьма!
Дыра metro. Газетчица в сторонке.
Ныряю в пестрый вал.
Какой-то хлыщ прилип губой к девчонке —
И засосал.
Афиши — лестницы — привратницы — афиши…
В коричневые клетки влез народ.
Вдали, как мак, глазок алеет в нише.
Вперед!
Горят огни, пылают краской губы,
Переливаются с улыбками глаза,
Вдоль стекол вьются провода и трубы.
Качаюсь, как лоза…
Солидный негр блестит в углу очками,
Уткнув в газету маслянистый нос.
Две девушки тихонько каблучками
Аккомпанируют мелодии колес.
Где выйти? Все равно… Как загнанную лошадь,
Одышка двинула на лестнице в ребро.
Толкаю дверь: неведомая площадь
И серых сумерек густое серебро.
В метро
В стеклянном ящике
Случайно сбились в кучу
Сто разных душ...
Выходят-входят.
Как будто рок из рога бытия
Рукой рассеянною сыплет
Обрывки слов, улыбки, искры глаз
И детские забавные ужимки.
Негр и француз, старуха и мальчишка,
Художник с папкой и делец с блокнотом,
И эта средняя безликая крупа,
Которая по шляпам лишь различна...
На пять минут в потоке гулком слиты,
Мы, как в ядре, летим в пространство.
Лишь вежливость - испытанная маска -
Нас связывает общим безразличьем.
Но жажда ропщет, но глаза упорно
Все ищут, ищут... Вздор!
Пора б тебе, душа, угомониться,
И охладеть, и сжаться,
И стать солидной, европейскою душой.
В углу в сутане тусклой
Сидит кюре, добряк круглоголовый,
Провинциал, с утиными ступнями.
Зрачки сквозь нас упорными гвоздями
Лучатся вдаль, мерцают,
А губы шепчут
По черно-белым строчкам
Привычные небесные слова...
Вот так же через площадь,
Молитвенник раскрыв,
Сомнамбулою тихой
Проходит он сквозь строй автомобилей
И шепчет - молит - просит,-
Все о своей душе,
Все о своем спасенье...
И ангелы, прильнув к его локтям,
Его незримо от шоферов ограждают.
О Господи, из глубины метро
Я о себе взывать к Тебе не буду...
Моя душа лениво-бескорыстна,
И у Тебя иных забот немало:
Там над туннелем хоровод миров,
Но сложность стройная механики небесной
Замутнена бунтующею болью
Твоей бескрылой твари...
Но если можно,
Но если Ты расслышишь,
Я об одном прошу:
Здесь на земле дай хоть крупицу счастья
Вот этому мальчишке из отеля
В нелепой куцей куртке
И старику-посыльному с картонкой,
И негру хмурому в потертом пиджаке,
И кроткому художнику соседу,
Задумчиво сосущему пастилку,
И мне - последнему - хотя бы это лето
Беспечностью веселой озари...
Ты знаешь,- с каждым днем
Жить на Твоей земле становится трудней.
1930
В Люксембургском саду
I
Ряды французских королев
Белеют в мартовской прохладе.
На баллюстраде
Похожий на барана лев…
Сквозь пух деревьев бледным жалом
Текут лучи.
На посеревшем пьедестале
Стоит Мария Медичи:
Глаза надменны, губы сжаты,
Узорным блюдом воротник,
Корсаж, как латы,
В ладони скипетр — словно штык…
А у подножья,
На фоне строгой королевы,
Веселые, как птицы Божьи,
Снимаются три бойких девы.
В свободный час
Они сбежали из конторы.
В сотый раз
Старик-фотограф мечет взоры…
«Снимаю!..» Но, увы, на грех,
В ответ вся тройка так и прыснет…
Старик в досаде только свистнет,
И снова сумасшедший смех,—
Как будто флейт лукавых трели,
Как будто льдинок вешний хруст…
О королева, неужели
Не разомкнете гордых уст?
II
Есть особого рода охота…
Ты пойди в Люксембургский сад,—
Над бассейном лучей позолота,
Воробьи и дети пищат…
В стороне от парижской шумихи
Опустись на скамью, не скучай…
Вдруг малыш какой-нибудь тихий
Обернется к тебе невзначай.
Ты замри и склонись пониже,
Улыбнись глазами чуть-чуть:
Подойдет он к тебе поближе,
Покосится на шляпу и грудь.
И вздохнет глубоко и протяжно,
А потом улыбнется и сам
И слегка ладошкою влажной
Прикоснется к твоим усам.
И тебя за рукав влюбленно
Вдруг потянет к себе, позовет…
………………………………………
А потом долговязая бонна
Подойдет и его оторвет.
Базар в Auteuil
Хорошо близ Занзибара,
Притаясь в тенистом логе,
Наблюдать, как слон с слонихой
На песке задрали ноги.
Как жираф под эвкалиптом,
Обоняя воздух душный,
Самку издали разнюхав,
Поцелуй ей шлет воздушный.
Как бушмен с блаженной миной
В два украденных манжета
Продевает томно пятки
Темно-бронзового цвета…
А вдали за пышной чащей,—
Это ль, друг мой, не поэма? —
Может быть, сокрыты стены
Африканского Эдема.
Ева черная, зевая,
Прислонившись к Злому Древу,
Водит яблоком опавшим
По лоснящемуся чреву…
И Адам, блаженный лодырь,—
Не открыт еще Европой,—
Всласть бодается под древом
С молодою антилопой.
Черный ангел спит на страже
Под алоэ у калитки.
По бедру его тихонько
Вверх и вниз ползут улитки…
Ты, читатель, улыбнулся?
Это, милый, все, что надо,
Потому что без улыбки
Человек противней гада…
А теперь вернемся к теме:
Чем вздыхать по Занзибару,
Мы с тобой пройдемся лучше
По парижскому бульвару.
Занзибар — журавль в лазури,
Жизнь проходит час за часом,
Если, друг мой, нет нектара,
Утоляют жажду квасом.
___
Листья желтые платанов
Тихо падают на шляпу
И летят вдоль сизых улиц
По воздушному этапу…
Высоко над головою
Лента неба в два-три метра.
Пей бесплатное лекарство,—
Запах осени и ветра!
Вдалеке графин пунцовый,
Как маяк, горит в аптеке.
Вдоль панели под брезентом
Копошатся человеки.
И у каждой дамы сумка
Иль корзинка с прочной крышкой…
Ведь нельзя живого карпа
Волочить домой под мышкой.
В этот час все сердцу мило:
Даже связки сельдерея,
Даже грузный стан торговки
Над гирляндами порея.
Почему? И сам не знаю.
После лет гражданской драки
Каждый мирный лист капусты
Шлет масонские мне знаки…
Над помостом запах моря,
И мотор жужжит, как улей,
Это чистят пищу бедных,
Вороха блестящих мулей.
Карпы тяжко пучат жабры.
Кролик врозь раскинул ляжки.
Мельник с пафосом Жореса
Рекламирует подтяжки.
Подойдешь — не замечает,
Как шаман, исходит в крике…
Над распластанной печенкой
Факел розовой гвоздики.
Рядом с будничною пищей,
Рядом с мазью для посуды
Вянут нежно и покорно
Пышных астр цветные груды.
Фоксик вежливо и робко
Полизал усы лангусты.
Смотришь влево, смотришь вправо,
Голова — кочан капусты…
И плывешь в потоке женском,
Словно морж в лебяжьем стаде,
Подгоняемый толчками
Сбоку, спереди и сзади.
Иногда, как в лотерее,
Ты свое заденешь счастье,
Зацепившись глупой сеткой
Вдруг за чье-нибудь запястье:
Дрогнут острою улыбкой
Губы стриженой русалки,
И в глазах вопрос лукавый
Многоопытной весталки…
Ладно, матушка, видали!
Выбирай свои лимоны…
Над прилавками горланят
Трехобхватные матроны.
И мясник, лихая штучка,
Седоусый Казанова,
Так и рубит, так и режет
В центре кладбища мясного.
Выдираешься на волю.
Чрево тыквы ярче солнца.
Белый пудель улыбнулся
Мне с оконного балконца.
В стороне соседка Даша,
Сдвинув царственные брови,
Тщетно впихивает в сумку
Колоссальный сноп моркови.
В угловой роскошной лавке,
В виде отдыха для нервов,
Сдуру купишь вдруг паяльник,
Для закупорки консервов.
И идешь домой веселый
С грузом масла и бананов,
Поддавая вверх ботинком
Листья желтые платанов.
Дома спросят: «Где же масло?»
Масла нет… Рука качалась,
Шар в аптеке рдел пунцовый,
Масло в сетке колыхалось…
«Потерял?» Пожмешь плечами
И в смущенье щелкнешь звонко,
Как разбившая молочник
Пятилетняя девчонка.
Прогулки по Парижу
Пятилетняя девчонка
В рыжем клетчатом пальто
Посреди пустой панели
Едет в крошечном авто.
Нос и руль сияют лаком,
Щеки — розовый коралл,
А в глазах мелькает гордость
И восторженный опал.
Только женщины умеют
Так божественно сиять!
В небе почки зеленеют.
Псам и детям — благодать.
Вдруг навстречу валким шагом
Надвигается ажан:
Он, как морж, усат и плотен,
Он, как девочка, румян.
С высоты своей гигантской,
Закрутивши ус в кольцо,
Он взглянул на пухлый носик,
На смешное пальтецо…
Поднял руку, сдвинул брови
И застыл в своем манто.
Разве можно по панели
Путешествовать в авто?!
И она остановилась…
На щеках пунцовый цвет:
Рассмеяться иль заплакать?
Пошутил он или нет?
Добродушный полицейский
Не хотел ее томить.
Улыбнулись… оба сразу,
Оборвав тугую нить.
Он дорогу уступил ей,
Приложив к виску ладонь,—
И заискрился в колесах
Легкий мартовский огонь.
Солнце
Всю зиму нормандская баба,
Недвижнее краба,
В корсете — кирасой
Сидела за кассой.
И вот сегодня очнулась.
Оправила бюст, улыбнулась,
Сквозь очки
Вонзила свои водяные зрачки
В кипящую солнцем панель,
Отпустила мне фунт монпасье,
И, словно свирель,
Прошептала: «Месье...
Какая сегодня погода!»
И рядом сапожник,—
Качая свой жесткий треножник
И сунув в ботинок колодку,—
Веселым аллегро в подметку
Стал гвозди вбивать.
Янтарный огонь,— благодать!—
На лысине вдруг заплясал...
Витрина — искристый опал...
В вышине
Канарейка в окне,
Как влюбленная дура, трещала прилежно.
Мои каблуки
Осмотрел он с улыбкою нежной
И сказал, оскалив клыки:
«Какая сегодня погода!»
______
В витрине аптеки графин
Пылал, как солнце в июле.
Над прилавком сухой господин
Протянул мне пилюли.
Солидно взглянул на часы,
Завил сосиски-усы,
Посмотрел за порог,
Где огромный, взволнованный дог
Тянулся в солнечном блеске
К застенчивой таксе,
И изрек раздельно и веско
(Взяв за пилюли по таксе):
«Какая сегодня погода!»
И даже хромой гробовщик,
Красноглазый старик,
Отставив игриво бедро,
Стоял у входа в бюро
И кричал, вертя подагрическим пальцем,
Подбежавшей с развальцем
Газетчице, хлипкой старушке,
С вороньим гнездом на макушке:
«Какая сегодня погода!»
Лишь вы, мой сосед,
Двадцатипятилетний поэт,
На солнце изволите дуться.
Иль мир — разбитое блюдце?
Весною лирическим мылом
Веревку намыливать глупо...
Рагу из собачьего трупа,
Ей-Богу, всем опостыло!
Пойдемте-ка к Сене...
Волна полощет ступени,—
Очнитесь, мой друг,
Смахните платочком презренье с лица:
Бок грязной купальни — прекрасней дворца,
Даль — светлый спасательный круг...
Какая сегодня погода!
У Сены
В переулок — к бурлящей Сене,
Где вода, клокоча, омывает ступени,
Заливая берег пологий,—
Все приходят люди в тревоге:
Рабочий хмурый,
Конторщик понурый,
Озябший старик с ребенком,
Девушка с рыжим котенком...
Слушают грозный гул
Воды, встающей горбом у лапы моста.
У откоса последняя грива куста
Опрокинулась в мутный разгул...
К берегу жмется мертвый буксир,
Бревна несутся в лоснящейся мгле перевалов...
Дойдет ли вода до подвалов?
Хлынет ли в окна мирных квартир?
Поправив пенсне, какой-то седой господин
Отметил мелом на стенке грань колыханий...
________
Ты, мутное лоно грядущих годин!
Мел мой в руке — но черта роковая в тумане.
В море (Мы плыли с острова Пор-Кро...)
Мы плыли с острова Пор-Кро
В моторной лодке…
Волны боковые
С шипящим шумом хлопались в борта.
С гребня вновь на гребень
Всползала грузно лодка
И вновь в лоснящиеся скаты низвергалась.
Муть подступала к сердцу…
Мы все притихли,
И даже дети на крутом носу
Встречали веер брызг молчаньем.
Француз-рыбак, веселый провансалец,
Насупившись, брал в лоб шальные волны,
Чтобы удары гулкие ослабить…
Мигнул подручному, — и коренастый малый
Обвисший рыжий парус вздернул ввысь.
Раздулась грудь, конец залопотал,
Канат из рук толчками вырывая…
Воздушным першероном
Косящий впрягся парус
Машине в помощь…
Тяжко-тяжко
Брал бот за валом вал.
С журчащим рокотом ручьи к корме струились,
И нудно пахло маслом.
Как сердце старое,
Прерывисто и глухо
Стучал мотор.
А в небесах над нами
В торжественной беззвучности заката
Пылали облака…
От края и до края,
Пунцово-золотые,
Перебегали струны.
Над нашим грузным ботом,—
Усталою, ныряющей собакой,—
Над нашим жалким скарбом,
Качающимся яростно у ног,
Над нашим содроганьем и борьбой
Дышала тишина…
Оранжевые тихие утесы
Вставали полукругом над водой,
И засыпающая даль сливала волны
В лиловую пустыню.
Лишь чайки, крылья изогнув серпами,
Парили в зыбкой мгле…
Я к борту прислонился,—
Муть подступала к сердцу,
И странную беззвучную молитву
Уста мои шептали:
«Не дай, о Господи, Твой вечер золотой —
Благоуханное и нежное молчанье —
Мне осквернить недомоганьем мерзким…
Смири хребты разнузданных валов…
Я грешен, зол, и дик, и невоздержан,—
Дай мне ступить на твердый край земли,
И Ты увидишь — я исправлюсь…»
И вот свершилось…
Как будто благостная, властная рука
Смирила волны маслом.
Мы обогнули алую скалу.
Валы ягнятами покорными свернулись,
Сквозь мглу прибрежные мигнули нам огни,
Вновь на носу защебетали дети,
И я, из-под скамьи достав бутылку,
Припал к ней с облегченьем…
Прованс
У колодца
Из моря вышло кроткое солнце
И брызнуло в сосны янтарной слюдой.
Беру ведро и по светлой тропинке
Спускаюсь вниз вдоль холма за водой.
А сзади фокс, бородатый шотландец,
Бредет, зевая, за мной по пятам.
Здравствуйте, светло-зеленые лозы!
Шелест ответный бежит по кустам…
Над пробковым дубом промчалась сорока,
Внизу, над фермой завился дым…
Вот и колодец — за старою фигой —
Замшелые камни кольцом седым.
Ведро, звеня, опускается в устье,
Так сонно пищит чугунный блок.
Сквозь щит ежевики склоняешься к устью:
Дрожит и плещется темный кружок,—
Как будто во влажную душу природы
Заглянул ты в ранний безмолвный час…
Упруго взбегает тугая веревка,
В оцинкованном лоне студеный алмаз.
Голубеет вода переливным лоском,
Тихо качает ржавым листом…
Прикоснешься губами, пьешь — не напьешься
И мысленно вертишь кентаврским хвостом.
Ты, фокс, не зевай, городская собака!
Взгляни, как ветер кудрявит лозу,
Как с гулким звоном вдоль светлой дороги
Проходят тучные овцы внизу…
Пойдем-ка к дому тихо и чинно.
Все крепче свет на сосновых стволах,
И яро скрежещут, проснувшись, цикады
Во всех зеленых, лесных углах.
Ферма
Весь дом обшит навесами —
Щитами камыша.
Кот на щербатом столике
Разлегся, как паша…
Петух стоит задумчиво
Среди своих рабынь.
Сквозь темный лоск шелковицы
Ликующая синь.
Лук тучными гирляндами
Свисает вдоль стены.
Во все концы симфония
Бескрайней тишины…
Под лапчатой глицинией
На древнем сером пне
Сидит хозяйка дряхлая,
Бормочет в полусне…
Она не знает, старая,
Что здесь над ней вокруг
Земное счастье тихое
Сомкнуло светлый круг…
Два олеандра радостно
Качают сноп цветов,
Мул на дорогу сонную
Косится из кустов.
Стеною монастырскою
Со всех сторон камыш,
И море блещет-плавится
В просветах хвойных ниш.
На холме
Разлив остролистых каштанов,
Над ними — пробковый дуб,
А выше — гигантские сосны
Вздымают по ветру чуб.
Сторонкой угольщик старый
С мешком спускается вниз.
Качнулся игрушечный парус
Над блеском сияющих риз.
Лежу на прогретых щепках…
Под скрежет цикадных пил
Хотя б провансальский леший
Со мною мой хлеб разделил…
Ау! Но из бора ни звука.
Не видит, не слышит. А жаль…
Мы б слушали строго и молча,
Как ржет за ущельем мистраль.
Мы б выпили вместе по-братски
Из фляжки вина в тишине,
И леший корявою лапой
Меня б потрепал по спине.
Должно быть, застенчивый малый,
Зарывшись за камнем в хвою,
Зелеными смотрит глазами
На пыльную обувь мою.
Ну что же, не хочет — не надо…
Я выпью, пожалуй, один.
За ветер! За светлое море!
За мир провансальских долин.
Сбор винограда (В дверях стоит высокий, седоусый... )
В дверях стоит высокий, седоусый,
Сухой, как Дон-Кихот, сосед-француз.
По-нашему, — «мужик», — но слово это
Не вяжется нимало с гибким станом,
Отменной вежливостью, плавностью манер,—
Принес в плетенке синих баклажанов,
Десяток фиг, да круглый штоф вина.
Откажешься — обида: дар от сердца…
Долина провансальская щедра…
А просьбица, конечно, между прочим:
«Наутро сбор, отяготели лозы,
Ссыхается и вянет виноград…
В Марселе дети… Что им здесь в деревне?
Вокруг — безлюдье. Милости прошу…»
Мы чокнулись. Винцо совсем не плохо:
Гранатный цвет, густой и терпкий запах,—
Достойный сок для медленных глотков.
Рукопожатие. До завтра. Ровно в семь.
____
Лениво солнце брызжет над холмами.
Вдали в долине сизый влажный пар.
В руках тупые ножницы с пружиной.
Под лозами кирпичная земля.
Все маскарад — и этот старый фартук,
И этот мирный, благодатный труд,
И рук чужих неспешное движенье,
И ножниц звяканье среди безмолвных лоз…
Но близко все… Как песнь из детской книги,
На перепутье всплывшая в душе.
Жена хозяина, увядшая Церера,
В соломенной — корзиночкою — шляпке,
Под подбородком затянула бант.
Мы с нею рядом. Сквозь резные листья,
Склонившись к гроздьям, взглянет на меня
И улыбнется вежливо и кротко:
Не правда ли, как наш Прованс красив?
Вы — чужеземец? Там, у вас в России,
Стряслась какая-то, слыхали мы, беда?..
Что ж, поживите в ласковом Провансе,—
Здесь хорошо… и места хватит всем,—
Так я толкую кроткую улыбку
И взгляд участливый еще прекрасных глаз.
____
За гроздью гроздь летит в мою корзину,—
Крупны, как слива, сочные плоды,
Налет свинца сиреневым румянцем
Тугие виноградины покрыл…
Под сенью листьев налитые кисти
Просвечивают матовым стеклом.
Вот розовый-медовый «Барбаросса»,
Вот желтая-янтарная «Шасла»,
Вот черный-иссиня… Прижмешь к ноздрям — вино!
Полна корзина… Вскинешь на плечо —
Быка бы, кажется, через плечо забросил —
И, спотыкаясь, вдоль разрыхленной гряды
Бредешь к чернеющим у хижины корчагам.
Сползают гроздья в тесное дупло,
Пестом корявым их тесней притопчешь,
Сок хлюпает и радостно шипит.
Раздолье пчелам! Пьют не отрываясь.
Мул у стены, ушастый гастроном,
Кисть оброненную вмиг притянул губами
И хряпает, расставив ноги врозь,
Закрыв глаза в блаженном упоенье…
А рядом на соседней полосе
Верзила-парень, долговязый циркуль,
Застрял в кусте: одной рукою в рот,
Другою — в крутобокую корзину.
Обычай свят: во время сбора ешь,
Не разоришь хозяина, хоть лопни!
Хозяйские внучата между тем,
Лукавые мальчишка и девчонка,
Подкрались сзади к парню, как лисята,
И вымазали вмиг его лицо
Густым багряным соком винограда…
Смеется бабушка, сам парень гулко ржет,
И заливаются неудержимо внуки…
Обычай свят: во время сбора — ешь,
Но если вымажут, то, чур, — не обижайся!
____
Под зыбкой тенью перечных деревьев
За трапезой полуденной сидим…
На старом ящике палитра вкусных яств:
Багровый срез ослиной колбасы,
Янтарный сыр с коралловою коркой,
Ковш с фигами, — вдоль кожуры лиловой
Припали к трещинкам тигровой масти осы…
Надломишь хлеб — так вкусно хрустнет корка!
Жужжит над бровью пьяная пчела,
В сентябрьском солнце мягко мреют горы,
За скатом шлепает дремотная волна,
И листья лоз так ярко-изумрудны,
И бархатный так темен кипарис,
Что закрываешь медленно глаза,
Чтобы раскрыть их в изумленье снова…
На что смотреть? На дальние леса?
На синие глаза хозяйской внучки?
На сизый остров в дымной полумгле?
В руке стакан. Чуть плещется вино…
Благослови, Господь, простых чужих людей,
Их ясный труд и доброе молчанье,
И руку детскую в ладони неподвижной…
Сбор винограда (За рядом ряд обшариваем лозы... "
За рядом ряд обшариваем лозы.
Полнеба в пепле волокнистых туч…
Косматые кусты, освободясь от гроздьев,
Встают, раскинув изумрудный сноп.
Две девочки, зарыв в листву береты,
Болтают и стригут — пусть взрослые молчат…
Старик срезает важно кисть за кистью,
Как бы обряд свершая вековой.
А черный мул с дороги смотрит-ждет:
Бока продрогли, ветер дует в ноздри…
Ряды корчаг стоят у колеи.
Пора б грузить — и в путь, сквозь камыши.
Вдоль рыжей глины грузною стопой
Иду к мулу, к плечу корзину вскинув.
Усталость бодрая укачивает сердце,
Глазам раздолье: зелень, космы туч,
А за межой взлохмаченные фиги…
А ветер свежий бьет крылами в грудь,
Шуршит вдоль лоз, в рукав прохладой веет
И звонкой пустотой в ушах лопочет…
Спасибо, друг! Хоть час один, как мул,
Я прошагаю, медленно качаясь,
Ловя ноздрями крепкий дух земли…
«Гоп-гоп! Корзина!» Снова полный груз.
Редеют лозы — ряд склоненных спин,—
И первые малиновые листья
Огнем сквозистым радостно играют.
Под фигою — баклага на земле.
Подходим медленно — звенят стаканы сонно,
В молчанье пьем багряное вино.
Закат торжественный пылает над холмом
Безмолвною вечернею молитвой…
Идем домой сквозь джунгли тростников.
Со всех сторон поют-скрипят двуколки —
Соседи сбор подвозят к погребам.
Ногам работа — серые чаны
Примятым виноградом нагрузят
И, как во дни блаженные Гомера,
Босыми пятками начнут его давить,
Окрашивая терпким соком икры…
Шумит тростник. Усталая спина
Под ветром ежится… За поворотом — кровля.
Хозяин-фермер сумрачно бурчит,
Что это лето даст ему не много:
Жара и ветер высушили гроздья,—
Неполон сбор… Убытки велики…
Но жалоба его до сердца не дошла.
Мой виноградник пуст, — растрепанные бурей,
К земле прибиты светлые стихи…
И даже та любимая гряда,
Где зеленели детские страницы,
Здесь на чужбине теша детвору,—
Ненужным пустырем чернеет у дороги…
Молчу. Не жалуюсь. Не хмурьтесь же, хозяин,
Господь пошлет вам в будущем году
Обильный урожай.
В Борме
I
Борм — чудесный городок,
Стены к скалам прислонились,
Пальмы к кровлям наклонились,
В нишах тень и холодок…
Реет замок в вышине.
За террасою у школы
Скат зеленый и веселый
С тихим морем в глубине…
Как цветущий островок,
Дремлет Борм в житейском шторме,
Но всего прекрасней в Борме
Смуглых девушек венок.
Ах, какие здесь глаза!
Щелкнут черные ресницы,—
И до самой поясницы
Так и вздрогнешь, как лоза…
Поступь, каждый поворот…
Что ни девушка — Диана.
Стань на камень у фонтана
И смотри, разинув рот.
Но присядь-ка к ней рядком:
От божественного тела
Нестерпимо, одурело
Так и пышет чесноком!
II
Сижу на площади в кафе,
Под тентом вьются мошки…
У ног сидят и смотрят в рот
Три инвалидных кошки.
Одна, — хозяин объяснил,—
Автомобилем смята.
Другой отъели крысы хвост,—
Жестокая расплата!
У третьей сбоку вырван клок,
Дуэль с бульдогом в роще…
У всех у трех горят глаза,
Все три, как ведьмы, тощи.
Прозаик на такую тварь
Взглянул бы равнодушно,
Но я, поэт, могу ль при них
Жевать свой сыр насущный.
Скормил уродам весь кусок,
А сам глотаю слюни.
Зато душа моя чиста,
Как бабочка в июне…
Три кошки лижут животы,
Смотрю на скалы фатом…
Приятно, черт возьми, порой
Быть знатным меценатом.
III
С детства люблю захолустные лавки…
Пахнет корицею, луком и воском.
Кот круглорожий сидит на прилавке,—
Сытая спинка подернута лоском.
Глажу его, словно давнего друга…
Что же купить мне: тетрадку иль свечку?
Кактус за дверью вздымается туго,
Лента дороги сбегает к крылечку.
Школьницы — две черноглазые мышки —
Горсть переводных купили картинок.
Старенький ксендз в запыленном пальтишке
Щупает связку холщовых ботинок…
Черт меня знает, зачем мне все это…
Сердце пронизано завистью смутной.
Как старомодная сказка поэта,
Мирный клочок этой жизни уютной.
Лавочник толстый с отцовской улыбкой
Мне завернул шоколадную плитку.
Ленты мимозы качаются зыбко,
Месяц в небесную выплыл калитку…
Что же стою на щербатом пороге?
К дьяволу! Лавка, как лавка… Видали.
Мало ль своей, настоящей тревоги,
Мало ль своей, неизбывной печали…
В Марселе
I
Среди аллеи на углу базар:
Кувшины стройные, цветистые рогожки
И пестрые тунисские дорожки
По-деревенски радостны, как жар…
А под платанами гирляндами висят,
Как кремовый гигантский виноград,
Чудесные густые ожерелья…
— Скажите мне, что это за изделья?
Не погремушки ль для слоновьих ног?
Иль для верблюжьей сбруи украшенья?
* * *
И спутник мой, без тени восхищенья,
Мне отвечает коротко: «Чеснок».
II
;;;;;;;;;На козлах толстый франт
;;;;;;;;;С бичом в ленивой лапе.
;;;;;;;;;В оглоблях Россинант
;;;;;;;;;С гвоздикою и в шляпе.
;;;;;;;;;Рассевшись, как бебе,
;;;;;;;;;Под белым балдахинцем,
;;;;;;;;;Ты кажешься себе
;;;;;;;;;Почти персидским принцем…
;;;;;;;;;Навстречу в две стены
;;;;;;;;;Плывут бурнусы, фески,
;;;;;;;;;И белые штаны,
;;;;;;;;;И медные подвески…
;;;;;;;;;Румяна и жирна,
;;;;;;;;;Под пальмовым наметом
;;;;;;;;;Марсельская Нана
;;;;;;;;;Торгуется с пилотом.
;;;;;;;;;Внизу синеет порт
;;;;;;;;;В щель улицы-колодца.
;;;;;;;;;В душе веселый черт
;;;;;;;;;Все веселей смеется…
;;;;;;;;;Но кляча стала вдруг,—
;;;;;;;;;Глаза, как две черешни!
;;;;;;;;;«Куда?» — «Не знаю, друг,
;;;;;;;;;Я, милая, не здешний».
III
Посмотри, посмотри, как вскипает, как пенится след!
Чайки низко над нами летят вперегонку…
Провансалец-старик надвигает на брови берет,
Смотрит вбок на сапфирный лоснящийся цвет
;;;;;;;;И в мотор наклоняет масленку.
Раздвигается порт. Вкусно пахнёт соленая даль.
За спиной над домами янтарная мгла и пылища.
На волне, отражая дрожаще-цветную спираль,
Пароходы пустые открыты до ржавого днища.
Удирает душа… Ничего на земле ей не жаль.
Паутиной стальною маячит воздушный паром.
Спят подъемные краны, амбары пустынны и резки.
Островок, как дракон, промелькнул острозубым бугром,
Мол растаял и косо отходит гранитным ребром.
;;;;;;;;Закачался наш катер… Веселые брызги и всплески!
Далеко-далеко чуть сквозит желто-серый Марсель.
Богородица — щит рыбаков — золотится над далью.
Развертелась моторная прялка — журчащая трель,
Хрусталем васильковым вспухает морская постель,
;;;;;;;;Переливчатой льется эмалью…
Повернули назад. Не навек же заплыли сюда…
Катер мал. Надо жить, и ходить, и работать, и драться.
Ты послушай, послушай, как гулко лопочет вода!
На часок из тюрьмы отпускает судьба иногда,
;;;;;;;;Час промчался… изволь возвращаться.
Вырастают седые дома, расплывается мгла.
Флаг наш вяло повис — скучно в гавани виться и хлопать…
Как гагары, качаются лодки, томительно пахнет смола.
У камней полукругом кишат-копошатся тела —
;;;;;;;;Это люди смывают марсельскую копоть…
Владимир Маяковский
Верлен и Сезан
Я стукаюсь
о стол,
о шкафа острия —
Расплылась
и лип
и каштанов толпа,
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
в отеле Istria —
на коротышке
rue Campagne-Premiere.
Мне жмет.
Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
тоску рассыпай.
Направо от нас —
Boulevard Montparnasse,
налево —
Boulevard Raspail.
Хожу и хожу,
не щадя каблука, —
хожу
и ночь и день я, —
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
не встанут виденья.
Туман — парикмахер,
он делает гениев —
загримировал
одного
бородой —
Добрый вечер, m-r Тургенев.
Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
«За что боролись?
А Рудин?..
А вы,
именье
возьми подпальни...»
Мне
их разговор эмигрантский
нуден,
и юркаю
в кафе от скульни.
Да.
Это он,
вот эта сова —
не тронул
великого
тлен.
Приподнял шляпу:
«Comment ca va,
cher camarade Verlaine?»[1]
Откуда вас знаю?
Вас знают все.
И вот
довелось состукаться.
Лет сорок
вы тянете
свой абсент
из тысячи репродукций.
Я раньше
вас
почти не читал,
а нынче —
вышло из моды, —
и рад бы прочесть —
не поймешь ни черта:
по-русски дрянь, —
переводы.
Не злитесь, —
со мной,
должно быть, и вы
знакомы
лишь понаслышке.
Поговорим
о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
плохие стихи —
труха.
Хороший —
себе дороже.
С хорошим
и я б
свои потроха
сложил
под забором
тоже.
Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы —
поэт,
как ****ь рублевая,
живет
с словцом любым.
Я жизнь
отдать
за сегодня
рад.
Какая это громада!
Вы чуете
слово —
пролетариат? —
ему
грандиозное надо.
Из кожи
надо
вылазить тут,
а нас —
к журнальчикам
премией.
Когда ж поймут,
что поэзия —
труд,
что место нужно
и время ей.
«Лицом к деревне» —
заданье дано, —
за гусли,
поэты-други!
Поймите ж —
лицо у меня
одно —
оно лицо,
а не флюгер.
А тут и ГУС
отверзает уста:
вопрос не решен.
«Который?
Поэт?
Так ведь это ж —
просто кустарь,
простой кустарь,
без мотора».
Перо
такому
в язык вонзи,
прибей
к векам кунсткамер.
Ты врешь.
Еще
не найден бензин,
что движет
сердец кусками.
Идею
нельзя
замешать на воде.
В воде
отсыреет идейка.
Поэт
никогда
и не жил без идей.
Что я —
попугай?
индейка?
К рабочему
надо
идти серьезней —
недооценили их мы.
Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех
отглагольных рифмах.
У нас
поэт
событья берет —
опишет
вчерашний гул,
а надо
рваться
в завтра,
вперед,
чтоб брюки
трещали
в шагу.
В садах коммуны
вспомнят о барде —
какие
птицы
зальются им?
Что
будет
с веток
товарищ Вардин
рассвистывать
свои резолюции?!
За глотку возьмем.
«Теперь поори,
несбитая быта морда!»
И вижу,
зависть
зажглась и горит
в глазах
моего натюрморта.
И каплет
с Верлена
в стакан слеза.
Он весь —
как зуб на сверле.
Тут
к нам
подходит
Поль Сезан:
«Я
так
напишу вас, Верлен».
Он пишет.
Смотрю,
как краска свежа.
Monsieur,
простите вы меня,
у нас
старикам,
как под хвост вожжа,
бывало
от вашего имени.
Бывало —
сезон,
наш бог — Ван-Гог,
другой сезон —
Сезан.
Теперь
ушли от искусства
вбок —
не краску любят,
а сан.
Птенцы —
у них
молоко на губах, —
а с детства
к смирению падки.
Большущее имя взяли
АХРР,
а чешут
ответственным
пятки.
Небось
не напишут
мой портрет, —
не трут
понапрасну
кисти.
Ведь то же
лицо как будто, —
ан нет,
рисуют
кто поцекистей.
Сезан
остановился на линии,
и весь
размерсился — тронутый.
Париж,
фиолетовый,
Париж в анилине,
вставал
за окном «Ротонды».
[1924—1925]
Как поживаете, дорогой товарищ Верлен? (фр.)
ПРОЩАНЬЕ
В авто,
последний франк разменяв.
— В котором часу на Марсель?—
Париж
бежит,
провожая меня,
во всей
невозможной красе.
Подступай
к глазам,
разлуки жижа,
сердце
мне
сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
жить
и умереть в Париже,
если б не было
такой земли —
Москва.
1925
Дон-Аминадо
В БУЛОНСКОМ ЛЕСУ
Черно-голые деревья.
Легкость статуй. Тяжесть тумб.
Пахнет свежестью и влагой
От больших цветочных клумб.
Звонко цокают копыта.
Пронеслась... И скрылись вдаль
Темно-рыжая кобыла,
Амазонка и вуаль.
И, смешавшись с вялым тленом
Прошлогодних серых мхов,
Долго держится в аллее
Запах сладостных духов.
1927
Владимир Набоков
ПРОВАНС
Как жадно, затая дыханье,
склоня колена и плеча,
напьюсь я хладного сверканья
из придорожного ключа.
И, запыленный и счастливый,
лениво развяжу в тени
евангелической оливы
сандалий узкие ремни.
Под той оливой, при дороге,
бродячей радуясь судьбе,
без удивленья, без тревоги,
быть может, вспомню о тебе.
И пеньем дум моих влекома,
в лазури лиловатой дня,
в знакомом платье незнакома,
пройдешь ты, не узнав меня.
1923
Антонин Ладинский
О ПАРИЖЕ
Быть может, в северной Пальмире,
На черной ледяной реке,
Средь русских зим глухой Сибири
Иль в гарнизонном городке
Мы вспоминать с улыбкой станем
(Сугробы с шубами деля)
Французскую зиму в тумане
И Елисейские Поля.
Уютных улиц оживленье,
Вид из отельного окна,
Небритого бродяжки пенье
И бочки красного вина.
Веселых, сгорбленных циклистов
С бумажным фонарем в зубах,
Ларьки на Сене, букинистов
И книжки пыльные в ларьках.
В бистро за рюмкою пикона
Трибуна пламенную речь,
Овернские усы патрона
И ширину нормандских плеч.
Есть и у нас дворцы, Мадонны —
Музейно-итальянский свет,
Есть театральные колонны
И арки триумфальных лет,
Но нет ни продавцов каштанов,
Ни устриц на углу, как тут,
Пятичасовых круассанов
В московских печках не пекут…
Газетчиков припомним юрких,
Цветочниц толстых по утрам
И собирателей окурков,
И каменную Notre-Dame,
На Монпарнасе разговоры
В насквозь прокуренных кафе,
В дыму табачном наши споры
О незадачливой строфе,
Огромный зал Национальной,
Прекрасней многих бальных зал,
Где книжной пыли нас печальный
Столетний воздух окружал,
Где время, как в летейской лодке,
Где инвалид по мере сил
Со стопкой книг до подбородка
Земную мудрость нам носил,
Кому философов туманных
Иль фолиантов тяжкий груз,
Кому бессмертный звон чеканный
Пленительных латинских муз…
С ученым другом-итальянцем
Прогулки сквозь парижский лес
Под обаятельным румянцем
Парижских розовых небес
И наши ночью возвращенья
Чрез весь Париж, пешком, в туман,
Классические рассужденья
О судьбах Рима и парфян.
МОНАКО
София Прейгель
МОНАКО
И над лавром и над чинарой
Солнце пело. Над пышной водой
Были чайки. Сановник старый
Проезжал в немодном ландо.
Представительные военные
Золотой стояли стеной.
В переулке, где все черно,
Сам кабатчик расхваливал пенное
И коралловое вино.
На чугунной подставе пушечной
Спал ребенок. Лоснилась скала,
И на ядрах плесень цвела,
И звонили в столице игрушечной
Легковесные колокола.