Эти уездные барышни!

Исправленная и дополненная глава 3 моей книги «Пушкин – Тайная любовь» (М., АСТ, 2017)

Сколько наиболее упорных поклонников было у Екатерины Бакуниной в Лицее, науке вроде бы хорошо известно: ТРОЕ – Пушкин, Илличевский и Пущин. Ее условное имя Елена зафиксировано впервые, похоже, пером Алексея Илличевского. Помните в его ответе «Живописца»: «Я выбрал образцом // Елену…»? Кроме идентичной начальной буквы «Е» в именах эллинской красавицы и реальной девушки Бакуниной, для начитанных в античной литературе лицеистов важно также то, что Елена – красавица ТРОЯнская: в каком-то смысле отражающая собственную достаточно сложную жизненную коллизию ТРОих одноклассников.
Ее Пушкин и отобразит на обороте чернового листа 81 в ПД 841 (см. в коллаже) осенью 1829 года, когда вместе со своим приятелем Алексеем Николаевичем Вульфом будет гостить в имении его дяди Павла Ивановича Вульфа – селе Павловском Берновской волости Старицкого уезда Тверской губернии. На этом листе с единственной впоследствии зачеркнутой фразой «Въ одной изъ южныхъ губернiй нашихъ…» он начинает обдумывать свою «Барышню-крестьянку» для будущих «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина», которую закончит через год, в сентябре 1830 года. Это будет уже в селе Болдине Нижегородской губернии во время пребывания поэта в холерном карантине, на несколько месяцев оттянувшем его свадьбу с Натальей Гончаровой.
В пушкиноведении об этом листе так называемой Первой Арзрумской рабочей тетради (ПД 841) устоялось, правда, другое представление. Но одно лишь присутствие рисующего Пушкина в Павловском вместе с Вульфом – вовсе ведь не достаточный аргумент считать профиль, изображенный на листе 81 об. справа от центрального, явно пушкинского, принадлежащим Алексею Вульфу, как некогда трактовал этот рисунок оформлявший экспозиции обоих тверских пушкинских музеев – в Бернове и Торжке – московский художник-пушкинист Юрий Леонидович Керцелли. (1) А в повернутой к нам спиной девушке, уже в связи с якобы присутствием в сюите Алексея Вульфа, еще меньше резона узнавать его пассию-кузину Анну Петровну Керн. Она, кстати, той осенью даже и в привычном ей с детства соседнем с Павловским Бернове не присутствовала.
И тем не менее атрибуцию Керцелли приводит в своей вышедшей в авторитетной серии «ЖЗЛ» более поздней книге об Анне Керн известный тверской краевед Владимир Иванович Сысоев. (2) Причем, опираясь на мнение супруги художника Ларисы Филипповны Керцелли, он предлагает нам согласиться с отнесением к Анне Петровне Керн не только изображения уходящей девушки, но и парных профилей в нижней части рассматриваемого нами «деревенско-павловского» листа. (См. фрагмент сюиты ПД 841, л. 81 об. в коллаже)
А между тем, в соответствии с пушкинскими правилами рисования, два разнонаправленных профиля на единой шее могут означать только одно: что изображенные – родные брат и сестра. Сопоставив с этими профилями портреты примерных сверстников из пушкинского окружения, легко отыскать прототипы – брата с сестрой Бакуниных. (См. в коллаже их портреты) Классический носик правого, девичьего профиля с индивидуализирующей облик особенностью – чуть вздернутым кончиком – в аккурат как на автопортрете Екатерины Бакуниной 1816 года.
Можно, впрочем, и не проводить широких портретных разысканий. Вполне достаточно вглядеться в буквы в линиях волос надо лбами изображенных и прочесть имена брата с сестрой Бакуниных: «Александръ» и «Екатерина», а в «перечеркивающей» двойной профиль строке – их фамилию: «Бакунины». На степень родства этих молодых людей указывают первые буквы их фамилии – «Б» и «А»: если хорошенько приглядеться, они целиком выписаны ювелирной мелкости буковками, подсказывающими, что изображенные – «Братъ и сестра».
Нельзя не заметить также, что левый профиль крупнее правого. Это означает, что брат Александр младше своей сестры Екатерины. В первом издании этой книги я приводила неточную дату рождения Александра – 1 августа 1799 года. Эта дата зафиксирована при вступлении Бакунина в Лицей и отображена в известном справочнике Лазаря Абрамовича Черейского. (3) Во время написания своей книги мне все казалось логичным: в 1811 году, когда Пушкин Екатерину увидел впервые, ей было уже 16, а им с ее братом Александром, тоже, в отличие от их более старших одноклассников – выпускников Московского университетского пансиона, «домашним» мальчиком, соответственно, по 12 лет.
Однако обоснованно недоверчивый тверитянин В.И. Сысоев добрался-таки до истины. В своем отдельном исследовании о брате героини моей книги он приводит ставящую точку в разночтениях цитату из метрической книги церкви Святого Петра митрополита Киевского при Императорской академии наук за 1797 год, представленной в 1826 году Санкт-Петербургской духовной консисторией в герольдию Правительствующего сената и хранящейся ныне в фондах Российского Государственного Исторического Архива. Нужная нам запись в ней гласит: «…У г. директора Академии наук действительного статского советника Павла Петровича Бакунина сын Александр родился 1, а крещен 3 августа 1797 года, воспреемником изъявил желание быть Его Императорское Величество Государь Павел Петрович, Самодержец Всероссийский». (4)
Будем точны: Александр Бакунин старше Александра Пушкина без двух месяцев на два года. Это, конечно, не меняет смысла текста в рассматриваемом нами пушкинском рисунке, но все же является очень важным фактом для изучения жизни и творчества поэта. Потому что именно по «благовидной» причине того, что Пушкин на целых (!) два года младше ее младшего брата, не единожды будет отказывать Пушкину в своей руке его старшая сестра Екатерина Бакунина.
«Деревенский» рисунок поэта на листе 81 об. в ПД 841 – явное свидетельство того, что в лицейские годы он хотя бы однажды побывал в доме Бакуниных в Царском Селе и видел там как карандашный портрет Екатерины работы Ореста Кипренского, так и послужившие ему идеей для воспроизведения миниатюрные, размером всего 4,5 на 3,5 сантиметра, профильные портреты на кости старших детей-Бакуниных. Эту дорогую вещицу, констатирует Владимир Сысоев, родители-Бакунины заказали миниатюристу Клоду-Луи Везю (см. в коллаже) во время своего пребывания за границей, вероятно, еще до рождения в 1802 году их третьего ребенка – сына Семена. (5)
О том, что уходящая девушка в центральном фрагменте сюиты ПД 841, л. 81 об., – взрослая Екатерина Бакунина, можно прочесть в сильно засекреченных (большей частью лишь краешками выступающих из черноты) буквах ее имени и фамилии. Они «стекают» каждое в свою сторону по контурам ее прически и высокой шеи. (См. в коллаже фрагмент ПД 841, л. 81 об.)
Почему в 1829 году в вульфовском селе Павловском в мыслях поэта присутствует Екатерина Бакунина, объяснить довольно просто. Ведь всего в 27 верстах от этого селения и в 25-ти от Бернова, где Пушкин со своим приятелем Вульфом у другого его дяди, И.И. Вульфа, тоже бывает, находится собственно бакунинское родовое имение Прямухино, и в 35-ти от Прямухина – Торжок. В двух последних Екатерина вплоть до зимы 1826 года пусть нечасто, но достаточно регулярно гостит у своего дяди Александра Михайловича Бакунина. В Торжке, как правило, – в фрейлинские рождественские каникулы: балует столичными подарками своих многочисленных племянников и племянниц.
Образ Екатерины особенно жив и ярок в глазах Пушкина в эту осень также оттого, конечно, что он забыть не может, как два года назад примерно об эту пору – 5 сентября 1828 года – впервые, как все еще считает наша наука, после одиннадцатилетней разлуки встретился со своей давней любовью. Случилось это на мызе Приютино под Петербургом на праздновании шестидесятых именин Елизаветы Марковны Олениной, в девичестве Полторацкой, родни Бакуниных.
О том, как выглядела Екатерина на этом празднестве, можно получить представление из портрета работы знаменитого художника Петра Федоровича Соколова 1828 года , а также рисунка самого Пушкина в той же Первой Арзрумской тетради (ПД 841, л. 24 об.), в черновиках его повести, именуемой по ее первой строчке «На углу маленькой площади…», которую он начинал писать в 1830-1831 годах. (См. в коллаже)
Вместе с профессиональным портретистом Соколовым отметим на фоне излишне яркого румянца грустный взгляд запавших и со времен юности как бы даже выцветших, вылинялых темно-карих глаз 32-летней Бакуниной. Насильно, кажется, выдавливаемую ее губами улыбку. Да еще странную пусть и деликатно выписанную художником темную полоску на шее у подбородка, которую не менее корректный по отношению к своей любимой девушке Пушкин на своем рисунке прикрывает волнами стоячего прозрачного воротника ее платья, памятного ему еще по лицейской юности. В нем Екатерина, как мы должны были уже заметить, изображена и на ее автопортрете. (См. в коллаже)
В этот раз Александр Сергеевич, конечно же, видел не соколовский портрет, а саму Екатерину и руководствуется живыми впечатлениями. Знаменитый уже поэт, в Приютине он снова смотрел на Бакунину снизу вверх – как влюбленный в богиню мальчишка. Похоже, и сейчас она, даже искусственно нарумяненная и облепленная довольно громоздкими ювелирными украшениями, нравится ему ничуть не меньше, чем в ангельской простоте его лицейских лет.
Пообщаться в тот вечер с нею близко ему, похоже, не удалось. Неприступная свитская фрейлина уже второй в ее придворной карьере императрицы, Александры Федоровны, она на публике не выказала к нему, прощенному Николаем I всеобщему кумиру, какого-либо интереса. Да к тому же и присутствовала у Олениных в сопровождении своей 51-летней матери. Не в угоду ль своей строгой маман в Приютино в первый и последний раз в своей жизни и приехала?
Фамилия Бакуниной упоминается среди прибывших в гости дам в дневнике дочери хозяев дома, Анны Алексеевны Олениной, только в записи за 19 сентября 1828 года. (6) Через год при описании очередных именин своей маменьки Анна в дневнике констатирует: «5-е число прошло весело. У нас было много народу. Вот их список: …Полторацкий…» (7) Как видим, опять упоминается в этом списке фамилия заинтересовавшийся в прошлый раз особой Екатерины Павловны и теперь на что-то надеющегося прошлогоднего гостя Олениных Александра Полторацкого. Однако ни матери с дочерью Бакуниных, ни Пушкина среди приютинского «народа» больше не значится.
Так что же все-таки здесь в 1828 году происходило? Скорее всего, уставшая наблюдать неопределенность, неприкаянность личной жизни Екатерины и ее будущего мужа Александра Александровича Полторацкого их общая родня решила, наконец, сама заняться устройством их судеб. Инициаторами их «нечаянной» встречи были, вероятнее всего, их близкие по возрасту тетки – Татьяна Михайловна Полторацкая (Бакунина, 1774-1858) и хозяйка имения Приютино Елизавета Марковна Оленина (Полторацкая, 1768-1838). Причем, Татьяна Михайловна лично хорошо знала и «невесту», и «жениха», поскольку приходилась не только двоюродной теткой Екатерине Бакуниной, но и мачехой – родному племяннику Елизаветы Марковны, уже лет пять вдовствующему крепкому тамбовскому помещику Александру Полторацкому.
Вполне возможно, что столь широко празднуемые именины Елизаветы Марковны (ее 60-летний юбилей отмечался семьей в этом же 1828 году еще 2 мая) были затеяны не без подспудной идеи поближе свести «молодых», не видевшихся со времен их юности из-за военной службы Полторацкого уже много лет. И для внимательно изучающего на приютинских смотринах «расстановку сил» Пушкина это матримониальное обстоятельство, видимо, не осталось тайной.
К моменту встречи с Бакуниной он уже знает, что и после кончины императрицы Елизаветы Алексеевны та не оставила службы при дворе. То, что эта служба для нее продолжалась вплоть до ее свадьбы в 1834 году, косвенно подтверждает и, в частности, бывший лицеист Модест Корф, который пишет об уже замужней Екатерине: «Она похоронила себя где-то в деревне. Этот брак лишил ее фрейлинского жалованья 3900 рублей ассигнациями. Но, по отзывам близких, они счастливы». (8)
Жалованье бакунинское, как попутно выясняется, было далеко не скудное. Обычно фрейлине, отмечает в своем исследовании быта монархов профессор Игорь Викторович Зимин, платили в год всего тысячу, а здесь деньги, по крайней мере, обер-гофмейстринские или даже статс-дамские. (9) Но для Пушкина придворная служба Екатерины интересна лишь как подтверждение того, что его любимая девушка до сих пор не замужем!
Ничто, кажется, не мешает ему мечтать о ней и осенью 1830 года в Болдине при дописывании повести «Барышня-крестьянка». После разбередившей душу приютинской встречи с Бакуниной ему живо припоминается лицейская юность и взволнованность первого чувства к своей «уездной» пассии. Ведь после смерти отца стесненная в средствах семья его девушки подолгу живала в более дешевых для нее, в сравнении со столицей, Твери с ее уездным Торжком и в совсем, как теперь говорят, бюджетном новоторжском Прямухине. И, создавая образ героини своей «барышни-крестьянки» Елизаветы Муромской, взрослый, тридцатиоднолетний поэт светло вздыхает: «…Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы»».(VIII, 110)
Чувствуете ли пушкинскую подстрочную иронию, тонкое подтрунивание над своей искусственно нарумяненной наподобие спелого садового яблочка 33-летней уже возлюбленной? Над ее непреходящей, не соответствующей возрасту убежденностью в истинности, безвариантности «книжного», стандартного женского счастья. Над ее «чувствительностью и страстностью», а на деле – бессилием противостоять его собственной к ней страсти. Над ее чрезмерной гордостью и щепетильностью по поводу «звонов колокольчиков» – суждений о ней окружающих людей. Над излишней впечатлительностью – вечно восторженными воспоминаниями о своей юности времен пребывания с прямухинским дядюшкой Бакуниным и его юной супругой в Твери. Над неизбывной «злопамятностью» – неспособностью и через 13 лет простить ему обиду, нанесенную ей в царскосельском 1817 году не из наглости, а по большой к ней любви…
В «Романе в письмах», который поэт начинает также осенью-зимой 1829 года, после пребывания в вульфовском селе Павловском, мысль о прелести уездных барышень связана с Лизой – перебравшейся из столицы к бабушке в деревню сиротой благородного происхождения, воспитанницей богатой княгини. Не случайно Пушкин и называет эту свою героиню точно так же, как барышню Муромскую, – Елизаветой.
Прибывший ради Лизы в провинцию ее поклонник, гвардейский офицер Владимир, делится в письме с другом: «С Лизою вижусь каждый день — и час от часу более в нее влюбляюсь. В ней много увлекательного. Эта тихая благородная стройность в обращении, прелесть высш.<его>петербургского общества, а между тем — что-то живое, снисходительное, доброродное (как говорит ее бабушка), ничего резкого, жесткого в ее суждениях, она не морщится перед впечатлениями, как ребенок перед ревен<ем>. Она слушает и понимает — редкое достоинство в наших женщинах… Кроме Лизы есть у меня для развлечения <Машинька ***>. Она мила. Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там – мнения своих мужьев». (VIII, 55-56)
Как вам здесь, между прочим, – «камешек в огород» присутствовавшей на оленинском празднестве с лицейских лет неблагосклонной к Пушкину матери-Бакуниной? А также, конечно, и ее до сих пор в ущерб себе послушной дочери – самой Екатерины?
Стоит также иметь в виду, что праздник в Приютине проходит в памятный Пушкину еще по лицейским временам табельный день, когда занятия в классах официально отменялись в честь именин императрицы Елизаветы Алексеевны. Кстати, наверное, будет вспомнить биографический эпизод 1814 года, когда 15-летний Пушкин со своими друзьями Пущиным и Малиновским отмечали это царицыно 5 сентября собственноручно изготовленным «гогелем-могелем» с ромом. За что вместе с их «пособником» дядькой Фомой по-серьезному попали «под раздачу».
Дядьку, понятно, с должности при детях уволили – как пелось о том в соответствующей «национальной» лицейской песне, «Ребята напилися ромом, // За то Фому прогнали с громом». (10) Фамилии же провинившихся «ребят» вместе со строгим порицанием в их адрес записали в призванный оказывать влияние на их дальнейшую судьбу «кондуит». В придачу к этому наша веселая троица еще и две недели во время вечерней молитвы в назидание остальным простаивала на коленях…
Но только ли этими собственными отроческими проказами мило поэту «царственное» имя «Елизавета»? Если в своих адресованных фрейлине Н.Я. Плюсковой стихах 1818 года Пушкин «Елисавету втайне пел», то в придачу к политическим смыслам, которые видит здесь Нина Забабурова (11), он явно имел и намерение личного порядка, обращенное вовсе не к императрице:
 
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой Музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная Свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа. (II, 65)

Вдумываясь в текст этого стихотворения без предубеждения, понимаешь, что автор его стремился выразить прежде всего неизменность, непреходящесть собственного чувства к своей девушке – обожающей свою царственную работодательницу ее фрейлине и фаворитке Екатерине Бакуниной, с которой его связывает свободная любовь (по крайней мере, с его стороны). В этом и состоит вся его «тайна», ибо воспевание поэтами царственных особ в те времена не только разрешалось, но и всячески приветствовалось. «Неподкупный голос» Пушкина в хоре воспевателей царицы, как сам он подчеркивает в стихотворении, – лишь «эхо русского народа», которое, как известно, не способно отразить звук в его первозданной точности.
Давно замечено, что Пушкин не пишет подробных портретов своих героев. Облик явно милой ему Лизы Муромской в «Барышне-крестьянке» дает нам тоже всего несколькими штрихами. Но разве их с той же уверенностью нельзя отнести и к Кате Бакуниной пушкинского раннего лицейского периода? «Ей было 17 лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо…Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон».(VII, 111)
Если кажется, что индивидуализирующих облик Екатерины черт в пушкинской повестушке маловато, можно полюбоваться графическим портретом этой его девушки в черновиках первой главы «Евгения Онегина» в Первой Масонской тетради. (См. в коллаже ПД 834, л. 20) Здесь поэт нарисовал Бакунину, очевидно, году в 1830-м или даже позже, когда поставил в романе последнюю точку и стал готовить его полную версию к печати.
Почему – именно здесь? Скорее всего, чтобы синхронизировать время написания этой главы романа о современной жизни с возникновением замысла повести «Барышня-крестьянка» по прочтении изданного в Англии в 1824 году единственного построенного на современном материале романа Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды». А также подчеркнуть, что на написание обоих произведений о современной жизни – романа в стихах и повести – его вдохновила одна и та же его любовь Екатерина Бакунина.
Но, резонно возразите вы, этот роман Вальтера Скотта на русском языке вышел в свет только в 1828 году. Верно. Однако похоже на то, что Пушкин читал его все же еще на английском зимой 1824-1825 года в Михайловском. А завез эту модную книжку в псковские края прибывший в Тригорское на каникулы к своей книгочейке-матери из Дерпта студент Алексей Вульф. В написанной явно уже в 1825 году XLIII строфе четвертой главы «Евгения Онегина» об этом говорится так:

В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верьхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott… (VI, 91)

Если фамилия придворного священника Наполеона Доминика Прадта в стихе написана по-русски, то это значит, что и читал его мемуары владеющий французским языком в совершенстве Пушкин в переводе. Написание же фамилии Вальтера Скотта по-английски – явное свидетельство того, что новый роман этого автора читан Пушкиным на языке оригинала.
Одно время близко знавший поэта офицер М.В. Юзефович вспоминает кавказский эпизод 1829 года: «Пушкин имел хорошее общее образование. Кроме основательного знакомства с иностранной литературой, он знал хорошо нашу историю, и вообще, для своего серьезного образования, воспользовался с успехом ссылкой. Так, между прочим, он выучился по-английски. С ним было несколько книг, и в том числе Шекспир. Однажды он в нашей палатке переводил брату и мне некоторые из него сцены. Я когда-то учился английскому языку, но, не доучившись как следует, забыл его впоследствии. Однако ж все-таки мне остались знакомы его звуки. В чтении же Пушкина английское произношение было до того уродливо, что я заподозрил его знание языка и решил подвергнуть его экспертизе. Для этого на другой день я зазвал к себе его родственника Захара Чернышева, знавшего английский язык, как свой родной, и, предупредив его, в чем было дело, позвал к себе и Пушкина с Шекспиром. Он охотно принялся переводить нам его. Чернышев при первых же словах, прочитанных Пушкиным по-английски, расхохотался: «Ты скажи прежде, на каком языке читаешь?» Расхохотался, в свою очередь, и Пушкин, объяснив, что он выучился по-английски самоучкой, а потому читает английскую грамоту, как латинскую. Но дело в том, что Чернышев нашел перевод его совершенно правильным и понимание языка безукоризненным». (12)
Кроме того, точно известно, что в тригорском семействе соседей Пушкина жила гувернантка-англичанка m-lle B;noit, про которую A. П. Керн сообщала, что она «была привезена из Англии для великой княжны Анны Павловны, но отказалась от этой должности». Учила она, понятно, английскому языку детей Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф, но та и сама как-то незаметно освоила этот не первый для нее иностранный язык с ними заодно. (13)
Свою вечную «принцессу» Екатерину наш принц страны российской поэзии в «Евгении Онегине» разместил в ПД 834 на листе 20 – у строфы LIV на, так сказать, деревенскую тему:

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена. (VI, 27)

От узелка у лба по контуру головного платка и шее девушки на ПД 834, л. 20 бегут буквы ее имени: «Екатерина». По груди и рукавчику платья вроде как средневековой принцессы – фамилии: «Бакунина». Девушка сидит, сложив руки на коленях. То есть, во время южной ссылки автора романа, когда писалась его первая глава, все еще бездействует, сидит в девках – не выходит замуж. Платок (или чепец?) «верной жены» на ее голове запечатлел пушкинскую иронию насчет того, что Бакунина дожидается возвращения к ней именно ЕГО, своего первого мужа, кем он себя по отношению к ней явно считает.
Буквы, бегущие от все того же узелка по головному платку к плечу, подсказывают второе – литературное – имя этого персонажа: «Елизавета». А бегущие по линии спины – его фамилию: «Муромская». Линии подола платья девушки указывают на ее литературный статус: «барышня-крестьянка», а теснящиеся между узелком и волосами у лба – выдают крестьянское имя, которое Лиза Муромская себе придумала: «Акулина». И рядом – тайно! – важная для нашего графика, а потому фиксируемая им очень мелко, прямо ювелирно практически на всех связанных с Бакуниной рисунках событийность: «Я у…ъ ея 25 Маiя». Ее можно даже не «выпутывать» из линий волос, а просто угадать, заметив в последней строчке кудрей девушки местоимение «ея» и цифру «25».
Что же до мисс Жаксон из повестушки «Барышня-крестьянка», то Пушкин вряд ли знает такую подробность из жизни своей любимой девушки Бакуниной, как фамилия ее настоящей гувернантки из двухлетнего эдинбургского этапа ее детства. Несмотря на то, что Екатерина Бакунина вполне могла упоминать ее имя в их разговорах. Ведь под руководством именно этой своей воспитательницы она 10-летней девочкой во время своего вынужденного пребывания в Англии с семьей, пытающейся поднять на ноги парализованного отца, не только в совершенстве овладела английским языком, но и научилась рисовать, как свидетельствует ее детский альбом, карандашом и акварелью, сепией и сангиной. И явно в честь Екатерины мадам Лизы Муромской в повести – англичанка, а не, как водилось тогда в большинстве дворянских семей, француженка. И с добродушной иронией обрисован отец Лизы, англоман.
Определенный интерес представляет и то, что галлизированная шотландская фамилия Жаксон под пером Пушкина в творческий сезон 1830 года возникнет вскоре и вторично. «Весельчаком Джаксоном» в своей законченной в ноябре маленькой трагедии «Пир во время чумы» Пушкин назовет персонажа, поминальную речь по которому будет держать Молодой Человек без имени – явно «авторское» действующее лицо:

               
                …я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня, наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированьи
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные, подземные жилища...(VII, 175)    

Этой речью поэт поминает собственного дядюшку-галломана Василия Львовича, которого похоронил в Москве два месяца назад. Несмотря на то, что по жизни Пушкин любил прикалываться над по-своему чудаковатым стариком, он все равно признавал его для себя если не учителем, то в некотором роде идеей, примером, способом существования в иной – поэтической – реальности.
Маленькая Катя Бакунина училась у своей английской гувернантки рисовать, и далеко ее в этом превзошла; Пушкин, пародируя творения своего дядюшки Василья Львовича, научился слагать несравненно более совершенные стихи. И когда широко известный в светских кругах стихоплет Василий Пушкин вслух признал талант подрастающего родственника и назвал его «братом» по Парнасу, юный поэт ответил ему уважительными стихотворными строчками:

Я не совсем еще рассудок потерял
От рифм бахических – шатаясь на Пегасе –
Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.
Нет, нет – вы мне совсем не брат:
Вы дядя мне и на Парнасе.               
(«Дяде, назвавшему сочинителя братом») (I, 204)

Но о ком или о чем говорит, кого или что напоминает Пушкину фамилия Жаксон или Джаксон в связи с Екатериной Бакуниной? О не таком уж примечательном, на посторонний взгляд, событии, имевшем место в жизни поэта более чем за два года до его первой болдинской осени. Как рассказывает Леонид Матвеевич Аринштейн, 25 мая 1828 года, накануне 29-го дня собственного рождения, Пушкин вместе с Вяземским, Грибоедовым, Николаем Киселевым и братом с сестрой Олениными принимает участие в увеселительной прогулке на пироскафе в Кронштадт. (14)
На следующий день после этой поездки князь Петр Андреевич Вяземский отписывает жене: «Наконец, вчера совершил я свое путешествие в Кронштадт с Олениными, Пушкиным и прочими… Туда поехали мы при благоприятной погоде, но на возвратном пути, при самых сборах к отплытию, разразилась такая гроза, поднялся такой ветер, полился такой дождь, что любо. Надобно было видеть, как весь народ засуетился, кинулся в каюты, шум, крики, давка…
Пушкин дуется, хмурится, как погода, как любовь. У меня в глазах только одна картина: англичанка молодая, бледная, новобрачная, прибывшая накануне с мужем из Лондона, прострадавшая во все плавание, страдает и на пароходе. Удивительно милое лицо, выразительное. Пушкин нашел, что она похожа на сестру игрока des eaux Ronan.
Они едут в Персию, он советник посольства, недавно проезжал через Москву из Персии… поехал жениться в Англию вследствие любви нескольколетней и теперь опять возвращается. И он красивый мужчина и, по словам Киселева и Грибоедова, знавших его в Персии, очень милый и образованный человек, а жена – живописная мечта».
Представившаяся Пушкину романтической героиней «Сент-Ронанских вод» Вальтера Скотта Кларой Моубрей молодая англичанка в глазах пушкинского «остряка замысловатого» князя Вяземского – «живописная мечта», скорее всего, просто оттого, что она – художница с модельной, как теперь говорят, внешностью. В ее творческих способностях Пушкин мог убедиться в ходе своего дальнейшего знакомства с супругами Кемпбеллами во время их полуторамесячного пребывания в Петербурге.
Но чем англичанка напомнила Пушкину Клару Моубрей еще там, на пироскафе? И чем запала в душу поэта сама эта вальтерскоттовская героиня? Да тем именно, что многими своими чертами она и чисто внешне, и по своему дедовско-«сенаторскому» родству, и по душевному устройству так напоминает его первую любовь Екатерину Бакунину!
Внешность у романной дочери покойного лорда, художницы и вышивальщицы, для Пушкина примечательная. Как утверждает формировательница мнений сент-ронанского водяного общества леди Пенелопа Пенфезер, у нее лицо совершенно в сентиментальном духе – античное лицо и «глубоко запавшие глаза. Кто знает, быть может, горести тому виною. Но из какого дивного мрамора изваяны ее черты! Над глазами – дуги черного агата, нос прямой, а рот и подбородок совершенно греческие. Роскошные длинные гладкие черные волосы, и ни следа краски в лице, ни следа… Если бы она решилась прибавить самую капельку румянца, она, пожалуй, могла бы сойти за красавицу». (15)
Характер у героини «Сент-Ронанских вод» тоже для Пушкина примечательный. «Вынужденная водиться с теми, с кем водится ее брат», она, по словам ворчливой хозяйки местной гостиницы, «носится взад и вперед с разодетыми в пух и прах болтунами, …здоровается с ними за руку и не отстает от них в танцах и потехах». Воспитание Клара получила «из собственных рук». Книги читала те, что «находила в библиотеке, набитой старыми рыцарскими романами, общество у нее было случайное, друзья – кто попало». Неустойчивость ее настроения романный местный доктор объясняет нервами, ипохондрией: случайные порывы легкомыслия сменялись у нее долгими промежутками печали. Хотя тому же водяному обществу, по словам доктора, «ее легкомыслие казалось гораздо большим, чем было на самом деле. Потому что ей никогда не приходилось испытывать сдерживающего влияния подлинно хорошего общества, и она несправедливо презирала то, с которым ей по временам приходилось сталкиваться. Поэтому она одевалась, вела себя и судила по-своему, и хотя ее наряды, манеры и мнения удивительно шли ей, они, как венок Офелии и обрывки ее странных песен, должны были по сути дела вызывать сострадание и грустные чувства, а не только забавлять окружающих».
Вся странность поведения этой девушки объяснялась мучительными для нее воспоминаниями о двух случаях из ее жизни, на основе которых Пушкин в Болдине построит свои повести «Метель» и «Барышня-крестьянка». Своими «растоптанными и схороненными в самую пору цветения» надеждами сама Клара в разговоре с молодым человеком, с которым в молодости решалась было сочетаться тайным браком, называет то, что они оба тогда «захотели стать мужчиной и женщиной на пороге детства».
Англия, дочь покойного лорда, живопись и вышивание, сестра игрока, милое лицо, нескольколетняя любовь… Роскошные черные волосы, бледность, грустные запавшие черные глаза, веселье с товарищами брата, редкие порывы легкомыслия и долгая о них печаль… О ком еще, кроме Екатерины, сестры своего товарища по лицейским играм Александра Бакунина, Пушкин, «дуясь» и «хмурясь», мог думать на палубе 25 мая – в одиннадцатилетнюю годовщину своей единственной близости в царскосельском 1817 году с этой давно и по-настоящему любимой им девушкой?
Тем более что здесь, на пироскафе, ему приходится играть роль ухажера Анны Олениной – девушки, которую он не любит, но считает для себя подходящей партией ввиду того, что Бакунина с тех самых царскосельских времен не хочет его знать, а надо же и ему когда-то жениться. Ну, хотя бы назло своей гордячке Екатерине! Он начал встречаться с Анной Алексеевной только в апреле 1828 года. Пытался ее полюбить, но не получалось. Как отмечал в предыдущем письме к жене (от 7 мая) ежедневно общавшийся с ним в то время Вяземский, «Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен». (16)
Со времени знаменательной для Пушкина морской прогулки каждая новая встреча с Анной Олениной неизбежно напоминает ему о молодой миловидной художнице-англичанке Грейс Элизабет Кемпбелл, которая сразу сассоциировалась у него с его собственной черноглазой художницей, фрейлиной императрицы Елизаветы Екатериной Бакуниной. Напряженность в отношениях Пушкина с Олениной все возрастает и к осени, вскоре после юбилея матери Анны, на котором поэт встретился с Бакуниной вживую, приводит формировавшуюся в глазах окружающих пару к полной отчужденности.
Через год по заимствованному в «Сент-Ронанских водах» Вальтера Скотта сюжету Пушкин начинает с собственной леди Екатерины Бакуниной лицейского периода живописать 17-летнюю барышню-крестьянку Акулину. Героиню своей повестушки он называет Елизаветой – Лизой, которую отец ее на английский манер зовет «Бетси» – уменьшительное от «Элизабет». Фамилию «МУРОМская» для этой барышни он производит по частичному созвучию от фамилии героини «Сент-ронанских вод» Клары МОУБРей. А гувернантке Лизы Муромской, соответственно, достается имя «мисс Жаксон» – по имени Люси Джаксон, реальной камеристки все той же незабвенной для поэта молодой леди Кемпбелл. Реальное имя служанки он вычитал в каком-то из июньских номеров «Санкт-Петербургских ведомостей». В них трижды сообщалось об отъезде капитана Кемпбелла, секретаря Великобританской миссии при Персидском Дворе, с супругой и двумя служанками, Елизаветой Плант и Люси Джаксон, за границу.

(Продолжение этой истории в уточненной и дополненной главе 4 моей книги – в следующей публикации)

С н о с к и :

1 – Керцелли Лариса. Тверской край в рисунках Пушкина. – М., «Московский рабочий», 1976, с. 82
2 – Сысоев В.И. Жизнь во имя любви. – М., «Молодая гвардия», 2010, с. 168
3 – Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. – Л., «Наука», 1989, с. 22
4 – Сысоев В.И. Тверской губернатор Александр Павлович Бакунин. – Тверь, 2004, с. 13
5 – Сысоев В.И. Поэта первая любовь. – Тверь, ЗАО СДЦ «Престо», 2006, с. 10
6 – Оленина А.А. Дневник. Воспоминания. – http://www.litmir.me/br/?b=279527&p=4
7 – Дневник и воспоминания А.А. Олениной в книге Файбисович В. Алексей Николаевич Оленин. – СПб, Российская Национальная библиотека, 2006, с. 134
8 – Сысоев В.И. Поэта первая любовь, с. 68
9 – Зимин И.В. Детский мир императорских резиденций. Быт монархов и их окружение. – 10 – Грот Я.К. Пушкин. Его лицейские товарищи и наставники – М., «Терра», Книжный Клуб Книговек, 2015, с. 258
11 – Забабурова Н. «Елисавету втайне пел» // «Я вас любил…» Музы великого поэта и их судьбы. – М., «АСТ-ПРЕСС», 2011, с 53-65
12 – Юзефович М.В. Памяти Пушкина // А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. В двух томах. – М., «Художественная литература», 1974, т. 2, с. 114
13 – 14 – Аринштейн Л.М. Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…» – М., «Грифон», 2012, с. 33-36
15 – Здесь и далее цитаты приводятся по книге: Скотт Вальтер. Сент-Ронанские воды. – 16 – Аринштейн Л.М. Там же, с. 45


Портреты в коллаже:

1 – А.П. Бакунин. Художник П.Ф. Соколов. –
http://babanata.ru/wpcontent/uploads/2013/12/sokolov9.jpg
2 – Е.П. Бакунина. Автопортрет. –
http://upyourpic.org/images/201405/5aeuhf9ibf.jpg
3 –Дети-Бакунины. Миниатюра К-Л. Везю. – Цветная вкладка в кн. Сысоев В.И. Поэта первая любовь
4 – Е.П. Бакунина. Художник П.Ф. Соколов, 1828 – http://www.gogmsite.net/empire-napoleonic-and-roman/1828