Вот бабушкин напольный коврик – такой, из тряпочек-полосок. Когда-то были в каждом доме. Но вряд ли, вряд ли будут впредь. Круги от брошенного камня, волны минувшей отголосок.
И стыдно, и весьма удобно – ступить и ноги обтереть.
Вот люди-коврики. Такие, без заградительного блока, без рьяной гордости и блеска. Без рокового тайника… Сперва – их нагружать неловко. Потом всё менее неловко. Потом неловкость пропадает. Потом без них совсем никак.
Их жизнь – как под ноги дорожки. Вот это «просто, но со вкусом». Подкармливать собак и кошек, не плакаться на свой удел, сидеть полночи на работе, сидеть с соседским карапузом (своих-то нет. Никто не выбрал. Благую тишь не разглядел).
Он прочный, коврик. Он надёжный. Он из домашних платьев связан, и всё же – круглый щит, и сдача житейским бурям и громам… Ох, то ли благость, то ли придурь, и то ли глупость, то ли святость… Хоть на плакат. Хоть на икону. Хоть в производственный роман.
Проклятье честности. Проклятье – цветное, связанное сердце! – из отреченья, чувства долга, из правды, брошенной в глаза. Обречены на неизвестность. Но лишь на скромность, не на серость. На боль, ползущую из детства, – не выпирать, не вылезать!..
И если спросят их: а как же?.. – они замнутся бестолково: да так... как все и как обычно, среди забот и бед людских… И отвернутся, отмахнутся: да нет в нас ничего такого…
На деле – в них «такого» больше, чем в ярких, гордых «не таких».
Спираль, заверченная лихо. Сквозь быт и время пролегает, сквозь слёзы вьётся, сквозь печали, сквозь пелену дурных вестей. Ох, люди-коврики, так просто… Тела и жизни под ногами, и только души где-то кружат. В неизмеримой высоте.