Анатолий Лейкин. «К новому сборнику стихов
Марины Глазовой».
Из разговора по телефону с Венедиктом
Ерофеевым:
ЛЕЙКИН: – Так в чем же чудо?
ЕРОФЕЕВ: – Ни в чем, а в ком. В МА-РИ-НЕ!.. – опять по слогам проскандировал
собеседник.
Я уже знал, что Ерофеев обожает поэзию Цветаевой…
ЛЕЙКИН: – Верно, что-то еще не изданное?..
ЕРОФЕЕВ: – Уже тепло, но дальше, чую, похолодает. Да, она тоже Марина.
Но не Цветаева, а Глазова. И в России ее еще совсем не издавали.
А зря. Стихи того заслуживают. Я, пожалуй, включу ее в свою рукописную
антологию. А за некоторые строчки налил бы ей полный стакан.
Такой высокой оценки – 250 граммов из 250 возможных – дотоле
заслужили у Вени только две поэтессы: Цветаева и Белла Ахмадулина.
Я читаю Цветаеву:
x x x
Не знаю — где ты и где я.
Те ж песни и те же заботы.
Такие с тобою друзья!
Такие с тобою сироты!
И так хорошо нам вдвоем —
Бездомным, бессонным и сирым…
Две птицы: чуть встали — поём.
Две странницы: кормимся миром.
x x x
Когда я гляжу на летящие листья,
Слетающие на булыжный торец,
Сметаемые — как художника кистью,
Картину кончающего наконец,
Я думаю (уж никому не по нраву
Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид),
Что явственно желтый, решительно ржавый
Один такой лист на вершине — забыт.
Марину Глазову:
ВЫБОР
Когда щебетали птицы,
ты твердил, сам себе не веря:
– Лучше в руке синица,
чем журавль в небе!
И продолжал гордиться,
что выдержал и не снится
больше тебе журавль,
как в облаке ты с ним плавал.
Плачет твоя синица.
Крылышками приникла.
Не весело ей, не спится.
А ты – журавлиным кликом.
И в тайну давно проникла
вся стая, увидев, как сник он.
Отбился от стаи и тает
и жалости не допускает.
* * *
Листья жаловались, падая.
Листья с веток отряхали
и, взмолившись в небо ветками,
ничего не понимали
одинокие деревья.
И шуршали листья: «Брошены...»
И шумело что-то в ветках...
И волненье было общее.
И недоуменье ветхое.
И глазели, проплывая,
облака на ветки голые.
И друг друга обвиняли
листья с ветками за многое.
Марина Цветаева и Марина Глазова – они разные. Цветаева выстраивает свои четверостишия, строго соблюдая чередование строк, рифм. Глазова просто рассказывает, как бы совершенно не заботясь о таких «мелочах». Это и не белый стих и не свободный. И не хорей с ямбом. Вольное смешение звуков и слов, из которого рождается чудо, от которого пришёл когда-то в восторг Веничка Ерофеев.
У Глазовой и Цветаевой общее одно – вот это поэтическое чудо.
Юз Алешковский
Из отзыва
1984 г.
«Поэта Марину Глазову можно обвинить во всем: и в небрежном отношении к рифме, к метрике, к синтаксису вообще, но только не в отсутствии поэтического, образного мышления и внутренней драматичности, когда не трагизма. Главное, что она радует читателя гармонией своего стиха и энергией мысли, а также своим самобытным чувством формы, не стесненной забившими наши уши анапестдактилями…»
А отзывы свои ещё оставляли Иосиф Бродский, Александр Галич. Имя поэта Марины Глазовой было популярно в среде, кругу людей, которые уже сейчас составляют честь и славу нашей страны, лучших представителей полуразрушенного расстрелянного генофонда. Из тех, кто уцелел. Осколков. Владимир Буковский, Наталья Трауберг, Юрий Глазов, отец Александр Мень…
А вот из моего письма Марине Глазовой, день сегодняшний:
«Я был несколько дней в Казахстане с "Киндлом", где Ваши "Слова сбываются". Я к ним давно хотел подступиться, как и к Мандельштаму, но для этого ожидал всё-таки подходящего состояния. Нельзя так просто подходить к тому, что считаешь особенным. Нужно - чтобы никуда не спешить, ни на что мирское, суетное не отвлекаться мыслями. И вот так у меня и получилось, сошлось всё в Актюбинске, городе моего детства. Я не скажу, что стихи Ваши прямо сразу меня заполнили, соединились с моим внутренним миром. Как, например, у меня произошло с Цветаевой. Но Вы - это мой Мандельштам. Которого нужно прочитывать медленно, и раз и много потом возвращаясь, перечитывая, простые будто бы на вид, строчки.
Я не съел столько собак в литературе, в поэзии, чтобы высказывать какое-то авторитетное мнение. Мнение у меня сложилось. Восторженное, но совсем не авторитетное. Мне показалось, что Ваше изложение поэтических строк - только Ваше. Так не делал никто. Ну, мне так показалось. Вы просто следовали движению души и записывали мысли, которые Вам сверху нашёптывались. Это же чувствуется - сверху!.. Я не имел возможности выписывать, выделять абзацы, строчки, которые вызвали во мне внутреннее "ой". Но я ещё перечитаю у компьютера, я их найду, найду ещё новые. Для многого струны моей души оказались толстоваты, это уже нужно принять, как данность. Увы, когда была эта благословенная пора, что хотелось читать и читалось всё, что ни попадёт под руку, мне под руку попадало мало книг с хорошими авторами. Поэтому я заметно недообразован, мои литературные горизонты только краешком задевают подножие Парнаса. А Вы там живёте. И - какое счастье иметь возможность не только Вас читать, но и - разговаривать с Вами!
Мне, наверное, показалось... Ваша улыбка... Главное, что в Вас есть и что всегда безоговорочно покоряет всех, кто с Вами, Марина, встречается... Вот... Её я не увидел в Ваших стихах. Она не просачивается в них. Или нужно внимательнее присмотреться?.. В стихах много красоты, но и много грусти... Часто - слёзы... Нет, я не против, там всё к месту, но - куда девается улыбка?
Когда я увидел Ваши фото, мне показалось, что я сразу Вас узнал. Вот - как Юза. Он не может и не хочет быть серьёзным. И Вы тоже. Я представляю Ваши встречи у моря, с Юрой, Ирой. Там ведь происходило замечательное действо! Шутка на шутке. Игра ума, смешные иносказания... Вы - из семьи таких основ. Но эту Вашу часть Вы оставляете на земле, в кругу друзей и уходите в мир, который Вы сами создали, который только Ваш... И он - прекрасен!..»
* * *
Остановились
все песочные часы.
Как будто все
Господним Временем
забилось.
Стеклись все слезы
реками земли.
И сердце мира
в море
превратилось.
Стеклись все слезы,
реки, времена.
Еще минута до начала
потопом
хлынувшего
Суда.
И бьются лодки
у Причала.
ТОПОЛИНЫЙ ПУХ
И вдруг щемящей тихостью все стало.
Я даже и не подозревала,
что есть такая тихость на земле.
Все обмирало. В воздухе дрожало
в том возрасте, когда все не престало,
когда совсем не знаешь про себя
и вдруг из полымя да в полымя.
Пока не вспыхнул и не переплавился твой дух,
все – белый, теплый тополиный пух.
Я всё думал: почему? Почему вселенская грусть и – улыбка? Почему общение с Алексанром Галичем, Юзом Алешковским, Веничкой Ерофеевым, когда во всем предполагается ирония, юмор, сарказм и - сумеречные полутона поэзии?
Почему в такой среде, оказавшись её кумиром, Марина Глазова – не Саша Чёрный? Не Козьма Прутков? А – Цветаева, которая пишет сразу, сердцем, начисто, не обращая внимания на то, как стыкуются окончания её строф и рифм…
А потому, что каждый, самый резкий, самый строгий, ироничный писатель, поэт, в душе всегда немного Марина Глазова. Есть у них там, у тонких сатириков, уголок души, который они никому не показывают, куда не впускают никого. Там они позволяют себе быть самими собой, не скрывая истинных чувств за блеском своего интеллекта и остроумия.
Но никто, никто не скажет, к примеру, о любви пронзительней и ярче, чем, будто бы привыкший всегда шутить, поэт, писатель. Когда у них вдруг вырывается…
«ОТЧЕГО
Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому что весело тебе».
- писал создатель ироничного, бессердечного Печорина, Лермонтов.
«Потому что если не любил -
Значит, и не жил, и не дышал!» - Высоцкий.
Друзья видели, чувствовали, угадывали в остроумной и весёлой Марине Глазовой частичку себя. Ту самую, сокровенную. О которой не знал никто, и знать не должен. И у Бродского, и у Ерофеева, у отца Меня где-то в сердце шевелились такие же строчки – без классических рифм, на полудыхании, на биении пульса…
А Марина произносила всё это вслух…
И здесь нужно бы сделать одно важное замечание: волшебные сочетания слов в стихах Марины отнюдь не случайны. У неё абсолютный филологический слух. Она знает всё о русском языке и о многих других.
Из Предисловия к книге «Слова сбываются»:
Марина Глазова – поэт, филолог, лингвист, бывший преподаватель Института восточных языков (вьетнамское отделение) при Московском Государственном университете, а затем Русских кафедр Гарварда (США) и Дальхаузи (Канада).
Она известна русскоязычному читателю своей первой книгой стихов «Разделение океаном» и исследованием поэзии О. Мандельштама («Подсказано Дантом: о поэтике и поэзии Мандельштама»).
И, кроме Цветаевой, при чтении стихов Марины Глазовой, невольно вспоминается и Мандельштам, у которого от сочетания слов рождались совершенно новые, неожиданные смыслы.
Поэтому так естественно – «Мандельштам. Подсказано Дантом…».
Естественно – насыщенные ассоциациями, литературными образами поэтические мелодии Марины:
ИРОЧКЕ И ЮЗУ
... Мы бренны в этом мире под луной:
Жизнь – только миг, небытие – навеки.
Кружится во Вселенной шар земной.
Живут и исчезают человеки...
Из советского сановного поэта (Ю.Андропова)
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека».
И себеотика. Се – Бяка!
Аборигены съели Кука.
И семиотика. Се – Мекка!
Все повторяется от века и до века.
То оттепель, а то морозы.
«Читатель ждет уж рифмы «розы»».
Страна и мир.
Зовет Таймыр.
Иосиф, Юз
Плюс Леша. Туз
Оставил ВУЗ.
Тройной союз.
Акакий. Улица. Шинель.
Бежит по улице портфель.
За ним перо. За ним сапог.
Висок. Утюг. Бараний рог.
Один был в шубе литератор.
Он был и Лев, и Гладиатор…
…Ура звучит.
Дружок стучит.
Гвадал квирит.
Душа кривит.
Гвадал квивир.
Зовет Таймыр.
Стучит сапог.
Идет урок.
Звенит звонок.
Рассвет. Курок.
Трудно определиться, какие стихи выбрать для статьи о неизвестном поэте Марине Глазовой.
Всякий раз, просматривая Книгу, вдруг задерживаешься, останавливаешься на строчках, которые, как будто, увидел впервые. И, кажется - ну, конечно! И эти бы нужно показать:
В ГОРОДЕ ТОМ
Яшеньке
...Здастуй Папочка... скорей приходи а то нам плохо нету
у нас Папы мама говорит то ты в командировке то больной...
Игорек 6 с половиночкой лет
А. Солженицын. Архипелаг ГУЛаг
В городе том – то ли он, то ли мы – как на том свете,
в городе том, где людей хороших боятся, как перед концом света,
наша память бродит, сама уже не невинна,
и все бредит и бредит пространством немым, где беда приключилась,
старинным…
…Совсем недавно, а почти уже целую вечность,
танец символ великий являл на щите Ахилла,
в самом центре его. А она стояла
с человеком родным и через плечо глядела,
и видела волны и войны, и мира,
и как шел корабль, своим слухом чутким
напрягая парус, и вдали был берег,
где лоза винограда заменялась проволокой колючей,
где Раскольников превращался в Стрельникова-Расстрельникова,
Ванька Жуков в Игорька «шести с половиночкой лет»,
а письмо «На деревню дедушке» в письмо «В больничку (читай –
«На Архипелаг ГУЛаг») папочке»…
* Это прекрасно! Гармония стиха
и энергия мысли хороши!
Юз Алешковский.
Марина Глазова – жена Юрия Глазова. Того самого, которому, Юрий Андропов готовил процесс с обвинениями в терроризме и шпионаже.
«Анализ бесед САХАРОВА с ГЛАЗОВЫМ показывает, что последний ведет себя по отношению к САХАРОВУ провокационно и подстрекательски, по существу толкая его на активизацию антиобщественной деятельности».
(Из рассекреченного, особой важности, Письма Ю. Андропова).
По мнению Андропова, Юрий Глазов занимался политическим растлением академика Андрея Сахарова, сбивал его с истинного пути.
Юрий Глазов. Лингвист, востоковед, переводчик, кандидат филологических наук. Окончил уйгурское отделение Московского института востоковедения. В 1960 окончил аспирантуру Института востоковедения АН СССР, специализируясь в области тамильского языкознания, оставлен на работе в Институте востоковедения, одновременно преподавал в Институте восточных языков при МГУ.
Это Юрий Глазов был одним из тех, кто выступал в поддержку осуждённых диссидентов и подписал коллективное письмо в адрес международного Совещания коммунистических и рабочих партий о нарушении прав и свобод в СССР.
И был уволен из Института народов Азии, а впоследствии был вынужден покинуть страну.
Юрий Глазов, к которому на лекции в университетах Америки и Канады собиралось до пятисот слушателей…
«Философские пароходы» продолжали курсировать между Советским Союзом и странами свободного мира весь период советской истории…
В доме Юрия и Марины Наум Коржавин мог без опаски сказать:
«Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребёнок спит?»
И писала Марина:
О ДИВНЫЙ НОВЫЙ МИР!
Руки, что надевали наручники
невинному, отгоняют
подальше Зануду-Память:
– Не надо! Не ворошите!
Мученики? Какие?
Реальность с иллюзией путать
памяти не пристало!
Лучше бы спели: «Слава!
Слава геройским будням!»
А те, кто в живых остался,
учитесь радости жизни!
Забудьте про руки, про ноги
обрубленные свои!
Про маму с папой, про тетю!
Про дядю, соседа, брата!
Про тех, кто ушел со света,
и, в общем, чьих нет могил!
Учитесь смотреть на солнце!
На травку, на гладь морскую!
На юность, на крепость тела!
В том теле – здоровый дух!
А тем, кто лишился речи,
кому не хватило жизни,
свечи кому не хватило,
лучше хранить молчанье!
Зачем ворошить былое?
1982
По-разному писатели, поэты, друзья Марины пытались определить, «прислонить» стихи Марины к определённому стилю. Стих «белый», «свободный». «Свободный», «вольный» подходит более всего. Намеренное нарушения стихотворной формы (не от неумения) и непременное соблюдение приемов русского стихосложения, их игры и - в части стихов - порождения собственной ритмики.
Но ещё ближе стиль письма Марины Глазовой подходит к понятию «клиповое мышление». Викисловарь: мозаичность и фрагментарность образа, его яркость и кратковременность, быстрая смена другими; алогичность, разрозненность, отрывочность информации, растворение её целостных моделей…
Может, и не в смысле буквальном, но именно такие ощущения рождаются, когда читаешь стихи Марины:
* * *
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.
И. Бродский
Запах первого снега.
Запах хлева.
Запыхавшейся талой весны
и наивных ручьев ее бега.
Моря. Прелой листвы. И сосны.
Запах хлеба и плесени.
Глупых сплетен. Рождественских
елок. Кудесников.
И насмешек ровесников.
Шишек. Шепота. Хвои. Жары.
Слез березовой белой коры.
И волхвов. И тебя неизвестного.
И цветных моих стеклышек треснутых.
Чердака. Чая. Дыма. И горечи.
И дождя. И отчаянной полночи.
Ведь, правда? Будто сейчас мы с вами посмотрели маленький фильм. Мы всё это увидели кадр за кадром. И мы не думали о рифмах и размерах. Как не думаем, когда входим в комнату и привычно стыкуем в голове: общий план – вся комната, средний – ваши улыбающиеся друзья бегут к вам навстречу, маленький котёнок трётся о вашу ногу…
Мы не задумываемся об этом, когда смотрим работы великого кинорежиссёра.
У кино, видеоряда свои законы, а отсюда и своя, отличная от традиционной, поэзия.
И тут, пожалуй, нужно сделать уточнение: у Марины не клипы, где материал распадается, сознательно дробится автором, а именно – маленькое кино. Где кажущаяся хрупкой, но устойчивая, логика. Где музыка и гармония с чистым, выверенным звучанием до последней ноты.
Где сочетание клипового видения и целостного.
В стихах Марины и Тарковский. И Кира Муратова. И – Дзига Вертов…
Я хотел написать о Марине Глазовой. О её стихах. Но задача представлялась мне почти невозможной. Простыми их не назовёшь. Умом я понимал, что поэзия Марины уникальна, что это классика, но нужно было ещё найти слова. Но не Бродский я, не Веничка Ерофеев, и только понаслышке знаю о Гарварде и, ещё меньше – о разных восточных языках. Я не читал столько книг…
Но вот сел за компьютер однажды утром… Когда ещё всё в мире спит… Когда день впереди ещё – белый лист, и на сердце ещё, не замутнённая дневными делами и хлопотами, свежесть, утренняя чистота.
И я открыл «Слова сбываются» Марины Глазовой. И – как будто на меня пролился свет от стихов, которые мне в другое время казались чужими и мало понятными.
И пришло откровение: чтобы читать, чтобы стихи Марины Глазовой полюбить, не нужно быть Бродским, не нужно иметь семи пядей во лбу.
Но к чтению их нужно приготовится, как к молитве. С чистым телом, в опрятной одежде, отодвинув от себя мирское, с лёгким, чистым сердцем нужно садиться и читать Марину Глазову.
Как… Евангелие…
* * *
Гришеньке
Кони Пелеева сына вдали от
пылающей битвы плакали, стоя...
Гомер. Перев. Гнедича
И море, и Гомер – все движется любовью.
О. Мандельштам
И время, и душа – все сделано из света.
Пространство. Книга. Стол. Улыбка. Торжество
при встрече двух людей. Досказанность ответа.
Безмерность. Радость узнаванья. Колдовство
великой тайны. Легкий снег. Необъяснимость.
И краски, кисть и холст – где не хватает слов.
Наития момент, его неповторимость.
Преодоление разлуки силой снов.
Бессонница. Гомер. Последняя страница.
Закрыта книга. Тихо. Только плач коней
еще улавливает слух. И на границе
волненье не имущих смерти журавлей.
1984
«...Что это Вы делаете, Марина? Так писать не разрешается. Только
главное, чтобы Вам не мешали. Я бы хотел все это издать и написать
предисловие…»
Александр Галич
Ноябрь 1977
P.S. Книга стихов и воспоминаний Марины Глазовой называется «Слова сбываются». И в этом названии и сила, и тайна и – предупреждение.
Бережнее нужно быть со словами, осторожнее.
Потому что они, да… сбываются…
СЛОВА СБЫВАЮТСЯ
Как страшно говорить слова –
они сбываются.
И как ни заклинать себя –
они срываются.
И вот непоправимо все –
и все ломается.
И вот – как чудом, говорят –
все вдруг спасается.
Марина Глазова.