...занавес пошел и вот уже мы с вами не читаем книгу, но летим голышом через мокрый ночной сентябрьский сад…
http://www.stihi.ru/2018/07/31/1099
В конце аллеи этого заброшенного городского сада мы с вами неизбежно попадаем на волшебную сцену. По факту это обычная пролетарская сцена-ракушка, каковые были в каждом городском саду для проведения лекториев и других программных мероприятий, и по жизни мы именно здесь начали репетировать сценки из «Мистерии для Маргариты». Место выбрал Мастер Лео. Тогда театра у нас еще не было, текста постановки еще не было, актеры просто читали роман и импровизировали по эпизодам, даже по отдельным кадрам, еще не по-взрослому, как на кинопробах. Это, если кто не знает, еще не работа, а так, проверка на кураж, замер уровня наглости. Когда я поступал во ВГИК второй раз, меня не приняли, сказав, помню дословно: "Вы слишком провинциальны, в вас не хватает московской наглости". Но я и сейчас горжусь тем, что по жизни интеллигентен и скромен. Потому я и не актер, а автор реприз, но и скромных
авторов реприз тоже не бывает!
Потому моя версия «Мистерии» начинается с появления самого меня в золотом цилиндре по центру сцены. Разумеется, Зритель меня, автора, как всегда не видит. Потому что в прочтении режиссера цилиндр здесь в прямом геометрическом понимании слова – золотая афишная тумба, а я внутри. Я – без ложной скромности - настоящая Афишная тумба, в том виде, как это было задумано англичанином Джорджом Самуэлем Харрисом в 1824 г. Тогда она размещалась на запряженной лошадью повозке и подсвечивалась хитроумно устроенными фонарями.
Лошади у меня на сцене нет, но цоканье копыт присутствует. Это степ, или, если найдутся настоящие специалисты ретро – чечетка. Для зарубежного читателя уточняю: в западной хореографии этот термин неизвестен. У вас употребляется слово «теп», от английского "tap" - "стучать", "лёгкий стук". И под этот легкий стук в видимом зрителю пространстве появляются два танцора, черный и белый. И сама сцена справа от золотого цилиндра теперь черная, а слева белая.
И под этот легкий степ два голоса читают текст на фоне пантомимы. Или танец-пантомима идет на фоне текста:
Мы ночью горим, как свечи. Мы утром белее елей. Мы ветром качаем вече.
Мы воздух, на самом деле.
Мы - мимы на шумной сцене. Мы мимо рампы летаем. Мы - молоко у цели.
Мы малых сих умоляем.
Мы - мимы...Мы - хор за сценой... Мы - охра эхинацеи...
Мы - Мастеру панацея...
Мы точки молочной пыли. Мы грозди зимней рябины. Мы точно знаем, что были
Молитвой Божьего Сына.
Мы ночью горим как свечи. Мы утром - буквы в тетради. Мы - шаль на Марии плечи.
Мы - плач ее Христа ради.
Мы – мимы…
…и свет прожекторов на белой половине становится жадно желтым, да именно таким, как было этой осенью, каждый раз, когда мне снился бело-желтый сон, очень спокойный и очень жестокий сон. Словно я опять вернулся в этот город. И иду по
каким-то белым хирургическим коридорам. Мне надо найти главного хирурга и выбраться. Вывести отсюда человека. Имя говорить нельзя. Это как у Орфея и Эвридики – «не окликай, не оглядывайся!» И выхожу в холл, а там, в аптечном киоске, торгует моя первая любовь. Пусть она так располнела, изменилась. Это она. Есть же и вас такое Чувство несловесного взаимопонимания, да? Почти как от сердца к сердцу. Почему – «почти»? Я слышу. Я даже не спрашивал вслух, что делать, но сердце-то кричит и плачет. Она слышит. Жалеет по-женски. Более чем жалеет.«Останься здесь». Это можно понимать и как «останься со мной». Это те слова, за которые я бы жизнь отдал. И тогда и сейчас. Но только свою. А я же пришел сюда не за своей. Мне надо отсюда человека вывести. Эту жизнь я не могу отдать. Кто свою отдает – тот герой. Кто другую жизнь – предатель. Так научен.
Как говорится, «по жизни». А Она мне опять, не разжимая губ, проговаривает «Другую жизнь. Другую женщину. Что же ты так со мной, за что?»
И каждый раз после этих слов я вышибаю дверь плечом. Даже болит плечо потом. Утром. Правое. Наше дело правое. Это мысли уже за порогом. И я уже на улице. Дождь. Ночь. Очень поздняя осень. Очень больно и всё-таки хорошо. Шаги за спиной. Значит, я не один ухожу. И действительно, где-то совсем рядом голосок высокий, беззащитный, почти детский, поёт осеннее моё мизерере:
Помилуй, Боже, взрослое дитя! Я слышу, громко как шаги Твои хрустят.
И утром чистым о Тебе я мыслю.
Спасенье осенью
хрустит на мерзлых листьях.
Не знаю, был ли я в любви зачат, об этом, Господи, пожизненно молчат.
И лишь Тебя спросить могу - любим ли истинно?
Спасенье осенью
хрустит на мерзлых листьях.
Дождинки пахнут синим зверобоем, грудным узваром сила тело моет.
И сладок иней на рябине красной кисти.
Спасенье осенью
хрустит на мерзлых листьях.
О, дай мне радость Духа Твоего! О, дай мне милость Сердца Твоего!
И - Волею Твоей верну я к Чистоте Твоей –нечистых!
Спасенье осенью
хрустит на мерзлых листьях.
Я помню, Ты не любишь жертв сожженья! Но мой костер - иное возношенье.
И догорает рукопись моих телесно сладких мыслей.
Спасенье осенью
Горит! - на мерзлых листьях - помилуй, Боже, всё, что здесь ничтоже...
А не пойти ли и прогулять собаку? Сколько счастья в этих преданных глазах от одного слова «гулять»!
*
далее
http://www.stihi.ru/2018/08/02/4423
*