…Стучатся к Павлову,
и великий учёный отвечает:
– Академик Павлов занят: он умирает.
Я заболел. Резко и сильно. Ещё вчера я любил и лютую зиму, и жаркое лето, и золотую осень, и всякую весну. А нынче забыл, какое время года за окном. Я любил физическую работу, и вдруг затошнило лишь от одного упоминания о ней. Мне нравилась весёлая компания, а теперь люди уже только своим присутствием меня утомляли. Ещё недавно я возился со своим новым сборником стихотворений, а сегодня лежал пластом и обливался холодным крупнозернистым потом лишь при попытке о чём-то призадуматься. А в часы просвета начали рождаться какие-то заунывные стихи.
Я заболел.
Мне белый свет не бел,
И мелки остальные все проблемы,
Исчезли разом все другие темы,
Осталась лишь одна:
Я заболел…
- Юра, не шути со своим здоровьем! – слёзно бранилась жена, заставляя меня идти к врачу. – Пожалей и себя, и нас!
Но я упирался: всё ждал – вдруг, как всегда, всё пройдёт само собой. А болезнь не проходила, она продолжала угнетать: голова гудела, и этот гул уже не стихал и, казалось, был слышен даже соседям. Сон исчез напрочь, еда казалась травой. Да и вся жизнь сделалась пресной.
- Ну, вот что мы за дураки такие, мы – русские: идём в больницу за три дня до смерти. Надо учиться у наших товарищей евреев: они бегут в лечебницу за три года до болезни, – подшучивал, пытаясь меня взбодрить, мой друг. – Так, хватит валяться и страдать, – поехали к эскулапу!
Тут опять подключилась жена. Нажали. Убедили. И я, после очередной ужасной ночи, поплёлся сдаваться на милость врачам.
На автобусной остановке мне встретился наш художник и скульптор – хороший мой знакомый. Я поздоровался, и хотел было, как обычно, перекинуться с ним парой слов. Однако он сухо кивнул и прошёл мимо. Почему? Впрочем, я слишком был занят собой, чтобы зацикливаться на этом и делать какие-то выводы...
Частная поликлиника встретила меня радушно. И врач показался мне толковым. Задушевно поговорив со мной, он осмотрел-ощупал меня с ног до головы, выписал уколы, настрочил бумажки для сдачи анализов и, назначив время новой встречи, проводил до двери.
А вечером – звонок.
- Юра, это ты?
- Я.
- Да нет: скажи – это ты мне встретился утром на остановке.
- Да.
- Прости, я тебя не узнал. Ты какой-то совершенно не такой. Что случилось?
Я не стал вдаваться в подробности, просто ответил:
- Заболел…
Не скрою – этот звонок напугал, ведь меня не узнал человек, обычно подмечающий и малые детали. Да что там – я и сам перестал себя узнавать...
После уколов стало чуть легче, и появились такие стихи:
Ты говоришь:
«Крепись! Держись!»
А я что делаю? –
Не бегал по врачам ни в жизнь,
А нынче бегаю.
Когда я пришёл в следующий раз, врач, цокая языком, не быстро изучил все бумаги, которые я принёс.
- А вам ходить не больно? – Спросил он вдруг.
- Нет.
- А вы женаты?
- Да.
- А дети есть?
- Есть.
- Надо сделать ещё вот такой анализ, – он протянул мне листок с названием, – и послезавтра опять встретимся. У меня тут закралось одно подозрение и его надо или подтвердить или развеять.
Через день я опять был в медцентре.
- Можно получить результаты?
- Ваша фамилия? – Очень ласково спросила работница регистратуры.
Я назвал.
Улыбнувшись, она приступила к поискам. Но – не находила. И тогда к ней наклонилась рядом сидящая другая красавица и довольно громко шепнула:
- Ну, это тот пациент, что с подозрением на онкологию.
Эти слова меня резанули, ошарашили, ударили током и бросили в жар, голова закружилась ещё сильнее. Ноги стали ватными. Я присел. Но пришлось вставать – результаты нашлись, и надо было расписаться в их получении.
Поднявшись к доктору и увидев порядочную очередь, я присел на диван и достал записную книжку. Беда водила моей рукой:
Оглоушен диагнозом я,
Присмирел и решаю задачу:
Как мне быть?..
Но задача моя
Не решается
И – чуть не плачу…
Тут дверь кабинета раскрылась. Вышел врач. Провожая очередного пациента к кассе, он заметил меня и подошёл:
- Здравствуйте! Пройдёмте ко мне.
В кабинете он углубился в мои медицинские бумаги, потом сочувственно, как мне показалось, посмотрел мне в глаза и задал несколько вопросов, отвечая на них:
- Так, ты же мужик? – Мужик! Молодой мужик! Ты же крепкий? – Крепкий. Буду с тобой прям: подозрения мои усиливаются. Но, во-первых, это ещё лишь подозрения, а во-вторых, крепись…
Я слушал, а земля уходила из-под ног. И вдруг передо мной появился мой добрый красивый отец, который боролся с этой жуткой хворью, вначале не зная, что борется именно с ней. Как же он мучился, бедный. И всё-таки он боролся. Пытался бороться...Вспомнилось, как однажды пришёл проведать отца Михалыч – его двоюродный брат, развесёлый гармонист, вечный председатель сельсовета – и среди беседы вдруг громыхнул:
- Колька! Да у тебя же – рак!
После этого отец стал угасать ещё быстрее и – за две недели до своего сорокалетия – сгорел совсем. Умер великий книгочей, обладавший могучей памятью, умер несусветный добряк, любящий и весёлую компанию, и потрудиться на благо семьи и общества.
...Я слушал врача, и вдруг вспомнились мне старые стихи:
Пред светлым праздником Пасхой,
Под аллилуйя скворца,
Я крашу небесной краской
Простую оградку отца.
Был он угоден Богу,
Был несусветный добряк.
Въелась зараза в ногу:
Съел его заживо рак…
- …Не отчаивайся. – Голос доктора заставил меня очнуться. – И помни: я нормальный врач, я тебя не оставлю один на один с бедой. Сейчас позвоню своему бывшему ученику – в онкобольницу. Съезди к нему на дополнительную консультацию. У него богатый конкретный опыт.
Он позвонил. Я тут же помчался.
- Так, от моего профессора, значит, – спросил молодой доктор. – Ну, жалуйся.
Я пожаловался.
- Так-так. Вот что: ещё раз сдай этот анализ крови. Что-то тут, похоже, слишком. Сделаешь, получишь – и милости прошу: снова ко мне…
И вот – я опять на приёме, с новым результатом. По виду врача, по его взгляду, я понял: новый был не лучше прежнего. Доктор прошёлся по кабинету и, сев за стол, начал что-то строчить. В это время зазвонил мой мобильник. Я машинально потянулся к нему, но вдруг услышал чуть ли не крик:
- Брось! Сейчас тебе не до звонков. Вот, – он протянул мне два листка, – поедешь в новый онкодиспансер и сдашь пунцию, и проверишь кости. С результатами сразу же ко мне.
Я опрометью полетел в онкодиспансер. Но оказалось, что меня там никто не ждал: там своя огромная очередь. Мне было назначено прибыть лишь через неделю.
…А температура уже зашкаливала и держалась сутками. Меня лихорадило. Таблетки почти не помогали. Я не знал, как мне прожить эту неделю. Где-то на третий день, ночью стало совсем худо, и жена позвонила врачу, который обещался меня не бросить в беде. Доктор опять «прописал» уколы, а кроме них ещё и набор пилюль, которые сын привёз в полночь из дежурной аптеки… Подлечился, и вроде бы полегчало. И я настрочил:
Смерть,
Всюду смерть.
Она живёт, живёт
Везде, где жизнь
Зажгла свою лучину,
И пусть её
К себе никто не ждёт,
Она, учуяв свет,
На свет идёт…
Я немного прервался и, по старой привычке сделав крен в сторону оптимизма, закончил стихотворение так:
Но нет –
Не красит хныканье мужчину:
Не буду больше разводить кручину,
А лучше разведу в своём саду,
Как в песне, –
И калину, и малину,
И яблони, и груши разведу…
Наступило утро. Я решил побриться-помыться. Зашёл в ванную и страшно испугался: из зеркала на меня смотрел худой, белый-белый, совершенно незнакомый мне человек. А тут ещё и температура снова полезла к отметке – сорок. Было тяжко. Дошло до того, что я потихоньку стал прощаться со всеми, кого люблю. Но лекарства всё-таки опять сработали, и когда боль отпустила, я даже вспомнил о своей заброшенной работе – о сборнике стихов «Среднерусская возвышенность» – и впечатал только что появившееся:
Держался я,
Как только мог.
Да вот беда какая:
Земля уходит из-под ног,
Земля моя родная…
Но стихи – эта привычная и любимая работа – теперь лишала сил: я быстро утомился и провалился в какую-то бездонную пропасть.
А неделя, слава Богу, прошла. И я – через силу, но всё-таки к своему времени встал и поехал в онкодиспансер. И сдал всё, что было надо. Результаты, правда, как и предполагалось, оказались не ахти. Поэтому направили меня оформляться в стационар. Ожидая своей очереди, которая двигалась неспешно, я смотрел в окно – на поле давно перезревших подсолнухов – и сочинял стихи:
Осень. Не золотая.
Не золотая уже.
Но грусть-печаль не злая
Только ль в моей душе?
Душам виднее стало
Осенью не золотой,
Что остаётся мало
Этой жизни земной.
Но тут опять закружилась голова. Я отошёл от окна и присоединился к товарищам по несчастью, сидящим на диванах рядом с кабинетом. Один из больных был внешне похож на здорового: он резко, с широкой отмашкой рук, ходил туда-сюда, напевая народные песни.
- Ты что, в хоре пел? – спросил его хмурый, до этого погружённый в себя, не совсем пожилой дядька.
- Да! – отвечал довольный певец и, расплываясь в улыбке, сделал шаг в сторону спросившего, видимо, намереваясь завести беседу и этим убить время. Но хмурый осёк:
- Всё! Надоел! – и, сжимая голову ручищами, прошипел, – Замолчи! Замолчи! И чтобы не слышал больше!
Никто не встревал. Все были как бы здесь и в тоже время как бы где-то далеко. Молчание длилось. Лишь минут через пять его нарушил мой сосед – сухонький дедок. С печальной улыбкой он обратился ко мне, как к старинному знакомому:
- Понимаешь, всю жизнь пил-курил – и не болел. И к чему теперь-то болеть? – И сам ответил: – Ну, не к чему ведь. – Помолчал и добавил: – Но лечиться-то надо. – Сказал и притих, наклонив голову, как цветок, ушибленный морозцем.
А с другой стороны от меня молодая подуставшая женщина пыталась поддержать искусственной весёлостью и бодростью свою старенькую мать:
- Ну, давай причипуримся. А то сейчас к доктору, а ты не причёсана.
- Ах, Лиза! – Запрокидывая голову, зашептала-запела, как бы уже и не совсем здешняя, старушка, – ты же не представляешь мои муки…
Меня определили в стационар. При оформлении доктор – молодая красавица, – кроме всего прочего, спросила:
- В роду были онкобольные?
- Да.
- Кто?
- Отец…
И вот лежу – лечусь. Но не так, чтобы очень. Больше обследуюсь. И теперь уже дожидаюсь совсем окончательных результатов. И всё бы ничего, но продолжаю хворать. Особенно – ближе к ночи: начинает невозможно мутить и сильнее закруживать какая-то жаркая вьюга. Ночь быстро превращается в мучение и опять – всё то же самое: срываешься в какую-то ледяную пропасть и летишь, и летишь, – иногда вспоминая молитву, а порой лопоча стихи.
Я жил в ладу с собою,
Был в Белый Свет влюблён.
Но надвое судьбою
Незримо разделён.
Один – всё так же – очень
Желает мир воспеть,
Другой же очень хочет
Порою умереть…
Теперь, всё, что сверкает,
Что производит шум, -
Всё сердце раздражает
И утомляет ум.
Но я терпеть умею,
И если слёзы лью –
Я не себя жалею:
Мне жаль, кого люблю.
...Наконец-то из Воронежа пришли результаты анализов. Опасения врачей подтвердились. И я, хотя подготавливал себя к жутким вестям, был ими чуть ли не раздавлен: рак – последняя стадия. Мне предложили операцию. Я отказался – наотрез. И стал думать о смерти по-настоящему...
И я недавно был счастливым,
И пела радостно душа.
Но вот – иду я над обрывом,
К тому ж – по лезвию ножа.
И не дрожлив, и стоек вроде,
И ладно скроен, крепко сшит,
И всё ж при всём честном народе
Заплакал чуть ли не навзрыд.
Да, счастлив был, а нынче маюсь,
И брежу я, а не живу,
И по привычке лишь цепляюсь
За ширь, за даль, за синеву.
Поддался чёртовой болезни
И задрожал, как лист ольхи,
И прошмыгнули, и залезли
Тоска и боль в мои стихи.
И кто же мне теперь поверит,
Что я ещё позавчера
Хотел на Белом Свете сеять
Лишь зёрна света и добра?..
Да, всё длится и длится моя чёрная полоса. Но – грех не сказать: много добрых людей встретилось мне на пути за это время. Просто мой взгляд сейчас слишком направлен на себя и в себя и это застит остальной мир и тех замечательных людей, о которых у меня есть стихотворение-песня «Соломинка».
...Нелегко такой –
Лёгкой, тоненькой –
Чью-то жизнь держать,
Ведь весь мир дрожит,
Но над пропастью
С той соломинкой
Чья-то жизнь идёт –
Падать не спешит…
Вот и встреча с одним из врачей меня поразила. Он, хороший знакомый моих очень хороших знакомых, однажды пригласил меня в свой кабинет и мягко, никуда не торопясь, заговорил «про жизнь» и, как бы невзначай, и про мою хворь. И почти убедил меня, что с ней можно ладить. А ещё – посоветовал ехать в столицу на экспериментальное лечение. Я согласился, и он в этот же день приготовил мне сопроводительные документы. Забегая вперёд, скажу: и в Москве я повстречал много чудесных людей. А суть лечения такова: вводят в вену лекарство с радиоактивными частицами. Эти частицы вроде бы должны охотиться за раковыми клетками...
Так вот – после того разговора я немного успокоился и чуть-чуть помечтал. И даже построил кое-какие планы. В это время руки мои дошли даже до черновых записей. Оттолкнувшись от одной из них, сделанной в августе, я легко – за минуту – настрочил песенку «Лето» с такой концовкой:
Лето – оно для того,
Чтобы ныряли в него
И чтобы вьюжистым днём
С кем-нибудь вспомнить о нём.
Оттолкнулся и от другой записи. Получилось стихотворение-воспоминание о жгучей крапиве, которая плохо, но защищала сады от наших мальчишеских набегов:
…Жгучая крапива!
Нет, совсем не диво,
Что о ней поётся
Песня от души:
Жгла, но неповинна
Жгучая крапива,
Виноваты яблоки –
Больно хороши!
Потом, полистав черновики, я увидел начало – первые четыре строки – стихотворения-ответа одному литератору, настойчиво просившему меня «поправить» рукопись. Зная его как матюжинника, очень любящего побраниться в стихах, я догадывался, какие труды он мне принёс и наотрез отказался… Так вот: к первому катрену легко присоседился второй, и получилось такое стихотворение:
Ну, зачем ко мне ты липнешь?
Ты ж не понимаешь слов:
Ты в стихах всё бранью сыплешь –
Брани тьма да нет стихов.
Сделай наперво простое:
Не гаси надежды свет,
Не тащи в стихи пустое,
А про грязь – и речи нет.
…И всё-таки болезнь, конечно, никуда не подевалась: она копила силы, чтобы пойти в новое наступление, и уже – всем фронтом. Стало совсем не до стихов. Правда, не знаю сам – как, но иногда и в эти дни строчки приходили. Впрочем, если бы они и не пришли – такие, – горя было бы мало. Радовало лишь то, что в это время голова немного отвлекалась от смертельного греха – от уныния. Но, конечно, не сильно.
Меня болезнь всё ест и ест.
Я на себе поставил крест.
Но не поставила жена –
Со мною возится она.
Я на себе поставил крест,
Но мне уйти из милых мест
Не позволяет чудо-внук
И сыновья, и лучший друг.
И я креплюсь, и я держусь,
И я усиленно лечусь…
Но боль грызёт, сгущая мрак,
И не подавится никак.
А вчера в больнице появилось ещё одно стихотворение – «Моему доктору».
…Мы квиты, доктор: я пою
О вас простые песни,
А вы – вы пишете мою
Историю болезни…
И надо ль очень-то грустить?
Ведь квиты мы, поверьте:
Вам в жизнь меня не излечить,
Мне вас – не обессмертить.
… А что будет завтра – не ведаю. А впрочем, я просто забылся – завтра уже наступило. Вот, раскрыл шторы и вижу: катится солнце по полю – берёт разгон, сейчас начнёт свой чудесный взлёт. С добрым утром, добрые люди! Я для вас ночью сочинил такие стихи:
...Жизнь – это чудо-песня:
Новой, конечно, не сложим,
Но расчудесно, если
Эту продолжить сможем.
Близится новая ночь. Что же делать? – Опять затуманились мозги: и ходить стало тяжко, и лежать невозможно. Хотя ещё ясно вижу и чувствую, что слова «до свидания» красивей и радужней, чем слово «прощайте». И надежду не теряю: вдруг и вправду отскочим от ямы и в этот раз? И родные, и друзья молятся. А Бог – он ведь милостив. Может, услышит? И врачи здесь с огромным опытом.
- Что, Юра, умирать собрался? – спросила меня однажды мой районный врач.
Меня душили слёзы, и я кивнул.
- Значит, собрался. А давай посмотрим статистику. – И, не спеша раскрыв пузатый журнал, похожий на амбарную книгу, она продолжила: – А статистика говорит вот что: в этом месяце у нас от рака… никто не умер. Да – никто. А вот подавились и задохнулись – двое…
Эта жуть, как ни странно, меня приободрила. И вдохновила на стихи, которые я посвятил своему замечательному онкологу:
Жизнь любил! Вдруг – среди лета
Белого невзвидел света
И всю душу обступила ночь.
Гору целую таблеток
Слопал я, да только это,
Что припарки мёртвому – точь-в-точь.
Вы же тихим, твёрдым словом
Без таблеток, без уколов
Мне смогли чувствительно помочь.
Ах, мы родственники с вами:
Я и сам стремлюсь словами
Не впустить в людские души ночь.
Ожил я! Ну, что ж, и дальше
Я попробую без фальши
Этот Свет любя, и петь, и жить,
И кому-нибудь, быть может,
Помогу взбодриться тоже
И на Свет – на Тот Свет – не спешить.
…И всё-таки – не знаю, ничего не знаю. Опять голова идёт кругом. И стихи пишутся лишь на одну тему.
…Сходи в наш храм, зажги свечу
И помолись, моя родная.
С земли болезнь толкает злая,
А я на Небо не хочу…
На одну тему. И так уже целый год.
Золотая моя! Изумрудная!
Ты прости, что я вновь сам не свой –
У меня ведь задача претрудная:
Как тебя не оставить вдовой…
Но – держусь. Кто помогает? Конечно, – Бог. Впрочем, я всегда помню слова о том, что у Господа нет других рук, кроме наших. Поэтому, спасибо, люди! Родные и близкие! Сослуживцы! Друзья детства и юности! Пишущая братия! – Всем спасибо! А докторам ещё и – низкий поклон.
...Май! Не в бреду, а наяву!
О Всецарица-мать! О люди!
Спасибо вам, что я живу!
Что сердце вновь горит и любит!
Кстати, и народными рецептами я не брезгую. Многое, очень многое, что растёт на наших луговинах, я уже перепробовал за это время!
Я упал в траву, и вот лепечут
Надо мной ромашки-васильки:
Травы красотой и песней лечат
Сердце человечье от тоски.
Здесь, куда ни глянь, повсюду лекарь:
И крапива, и болиголов,
И цикорий, встретив человека,
Пожелают здравия без слов.
Вереск, зверобой, кипрей, душица,
Донник… – диво-дивное земли!
Это всё – давнишняя больница,
Где лечились прадеды мои.
Вот и я
порядком искалечен:
Кончились весёлые деньки.
Но упал я в травы, и лепечут
Надо мной ромашки-васильки.
И я снова стал за жизнь бороться,
И поверил всей своей душой,
Что помогут мне бродить под солнцем
Травы нашей Родины большой.
А сейчас у меня в большой чести амарант. И его мне захотелось воспеть.
На спокойный пламень амаранта
Не могу спокойно я смотреть:
Мне остатком певчего таланта
Хочется опять его воспеть.
Ах, цветы! Быть может, в мелкотемье
Утону я с ними. Ну и пусть!
Мне без них и в милом Черноземье
Дни темней и беспросветней грусть...
Да, моё грядущее в тумане,
Но цветы мне шепчут сквозь туман:
«Не горюй! Мы смерть твою обманем!
Мы умеем смерть вводить в обман»…
Ну, что ж – на этом завершаю свои беспорядочные записи. Вести их было непросто. Но я старался не забывать, что нет у меня права на измену себе, на трусость и мелочность.
Оставайтесь все живы и здоровы! А если что – не поминайте лихом!..
2016 – 2017 гг.
И вот – прошло ещё полгода. Я жив. Но теперь это уже совсем не жизнь. В конце апреля внутри меня произошло как бы извержение вулкана. Весна перестала радовать:
Опять весна – какой кошмар!
Я думал жить и жить,
Но наш Земной чудесный Шар
Стал бешеней кружить.
Опять весна… О жизни бег!
Он всё слышнее мне.
За годом – год, за веком – век
Мелькают на земле.
И пусть влюбляюсь всё сильней
В родимые края,
Но всё же, всё же всё грустней
Теперь душа моя.
Её легко бросает в жар,
Ей трудно не тужить,
И наш Земной чудесный Шар!
Стал бешеней кружить…
Да и как могла она радовать, когда показатель, который в норме равен четырём, а на фоне лечения должен стремиться к нулю, вдруг взлетел до тридцати. Загорелась спина, в шею при малейшем движении стали ударять молнии. Я – к врачам. А у кабинета всё та же картина: только что попавшие в эту жуткую катавасию балагурят, пристают с вопросами, шутят, не понимая своего опасного положения, а старожилы ждут своей очереди молчком. Вот и я дождался своей. Дождался, чтобы увидеть, как врачи чуть ли не развели руками: этого, мол, не должно было произойти, мол, теперь надо готовиться к поездке в Москву, на лечение самарием.
Готовиться – это готовить пакет документов с результатами всяких анализов. Но в этот раз всё усложнилось тем, что я совсем ослаб, перестал спать напрочь, ночами выл от боли и ничего, вплоть до сильнейших лекарств, не помогало. Меня шатало, как на палубе в непогоду. И всё же иногда у двери очередного кабинета я брал карандаш и строчил.
* * *
Я превратился в кость,
Меня хвороба гложет.
В хворобе пышет злость –
Из-за того, что кость
Разгрызть она не может.
* * *
Говорю, как есть:
Умираю! – Весь.
* * *
Хотя измучился я весь,
Ещё чуток терпенья есть,
И потому ещё я медлю:
Не лезу, не бросаюсь в петлю.
Но погибаю, земляки.
Да, жил по чести, по-людски:
Зла не творил, не делал худа,
Откуда эта боль? Откуда?..
МРТ
Меня вновь загрузили
Медтехнике в утробу:
Мол, привыкайте к гробу,
А заодно – к могиле.
Как говорится: умирать готовься, а стихи пиши…
Но вот, когда я получил результаты анализов, меня подкосило: тот показатель, который должен был стремиться к нулю, был уже – сто двадцать. Впрочем, такой взлёт я и сам уже чувствовал.
Напуганный, звоню врачу:
- Ответьте: уже – сто двадцать! Это – всё…
- Об этом говорить не стоит.
- А ещё – левая рука перестала слушаться. Отойдёт?
- Не знаю. Пока продолжайте наше лечение, забирайте выписку, оформляйте квоту – и в столицу. А потом поразмыслим…
А меня всё бросало и бросало в жар. Я полыхал! И полыхал всё сильней и сильней. И ежедневно, часам к семи вечера, кто-то, как нарочно, подливал масла в огонь.
Опять меня бросает в жуткий жар,
Опять на грудь Земной взвалился Шар,
И снова нечисть, мой услышав стон,
Летит ко мне, визжа, со всех сторон.
И чудится, что дюжина чертей,
Костёр сложила из моих костей,
И с треском полыхает мой скелет,
И спасу, никакого спасу нет.
А черти затевают пляс и вой,
И слышу:
- Что он там?
- Ещё живой.
- Вот люди: смерть пришла, а им – дай жить.
Что ж, подождём! Нам некуда спешить.
Верните, что осталось от костей,
И вскорости пусть снова ждёт гостей.
Пусть думает – избавился от нас,
А мы примчимся и продолжим пляс,
Мы будем жечь его и жадно грызть,
Чтоб он возненавидел эту жизнь.
А то – распелся, будто соловей,
Что Белый Свет он любит всё сильней,
И что готов про Русь он петь лет сто,
И что он нас не ставит ни во что,
И заражает, рым пройдя и крым,
Он юных жизнелюбием своим.
Нет, этого нельзя уже терпеть,
Всё – он не будет больше песен петь:
Рыдать его заставим и стонать
И Белый Свет повсюду очернять.
И лишь тогда мы остановим месть,
Когда его заставим в петлю влезть…
Вдруг – тишина: я провалился в сон.
Но тут же – визг и вой со всех сторон.
И чудится, что дюжина чертей
Костёр сложила из моих костей,
И слышится мне гогот до зари:
«Гори! Гори! Гори! Гори! Гори!».
И голову безумную свою,
Как будто в петлю, я в луну сую.
И мне на помощь прилетает Бог,
Но Шар Земной уходит из-под ног...
… В Москву меня сопровождала моя любимая, терпеливая жена. Как раз в эти дни и родились такие строчки.
И смотрю, и говорю, любя:
Жить и прежде без тебя не мог;
А теперь подавно: без тебя –
Я и как без рук, и как без ног.
Кажется, ещё чуть-чуть – сорвусь,
Полечу туда, где не живут,
Но когда я даже не держусь,
Ты меня удерживаешь тут.
Я не лгал и раньше, видит Бог,
А теперь – тем более не лгу:
Я и прежде без тебя не мог,
А теперь подавно – не могу.
Да, без неё мне бы не справиться: я ходил, осторожно передвигая ноги, каждый мой шаг отдавался страшной болью в шею, голову поднять было невозможно, меня всё время куда-то клонило, а камушки и неровности подкашивали. А ведь поломаться в эту пору мне было ну никак нельзя. Как объяснили врачи, кости мои и вправду выгорели, в них мало что осталось живого и, в случае перелома, срастись им было более, чем проблематично. Но, слава богу, добрались мы с моей Ниной-Нинаглядкой куда следует целыми и, если можно так сказать в моём случае, невредимыми. И чудесные врачи сделали мне чудесный укол.
- Всё! Ждём Вас через месяц, со всем пакетом документов.
- Спасибо! Буду как штык.
И мы поспешили на вокзал, потому что огонь внутри меня продолжал бушевать. Он бушевал ещё дней пять, после чего наконец-то пошёл на убыль. Иногда я как бы слышал бодрый голос сводок с моего фронта: «Вчера, после продолжительных боёв, освобождена область поясницы! А сегодня, после ночных боёв, освобождены область шеи, правая лопатка и правая рука!». В это время даже появились такие стихи.
Болезнь – теперь она обходит с тыла,
Теперь она берёт меня в кольцо.
Но – насмерть бьюсь. И чую – отступила:
Моя победа нынче налицо.
И всё же нет в помине обольщенья:
Ещё повоевать придётся мне,
Ведь одержал победу я в сраженье,
А надо победить во всей войне.
Правда, когда я встал с своей «раскалённой сковородки» и начал потихонечку, всего остерегаясь, ходить выяснилось, что левая рука полностью повисла – сделалась плетью. А глубоко в левом плече что-то продолжало грызть и, казалось, болит вся рука и болит она не только за себя, но и за свою сестру. Я чуть не плакал: я надеялся, что после Москвы рука начнёт работать. Но – нет. И я причитал про себя: «как же я теперь буду играть на баяне? Ведь многие свои стихи я читаю под баян, под свою простую мелодию». Да, хотелось рыдать. Ведь был я весёлым и компанейским был, а ныне…
А ныне – избегаю встреч,
А ныне я ужасно скучный:
Нарушена немного речь,
И руки стали непослушны.
А ныне все мои дела –
Лежать на койке, обескрылив,
И кажется, что зеркала
Хотят, чтоб их скорей прикрыли…
Левая рука! По утрам я смотрел на неё: она спала как бы в стороне и как бы чужая. А правая подтаскивала её и вскидывала. Там, вверху, они обнимались и летали. Но когда правая, продолжая парить, оставляла левую одну, та падала на диван. И тогда правая спускалась и кружила над ней, немного удивляясь бескрылости своей родной сестры.
Да, левая рука! И дело тут не только в баяне. – Я стал калекой…
К тому же, во мне живёт вулкан. Он пока дремлет – нет, его усыпили. Но он может опять проснуться – в любую минуту. И что тогда? Вряд ли я выдержу его очередного страшного извержения… Впрочем, он, кажется, проснулся: я получил свежие результаты. Превышение нормы уже в сорок раз. И это на фоне лечения. Дело – дрянь…
Ну что ж, чему быть, – того не миновать. Но – вот ещё одно стихотворение:
Сходит со склонов снег,
Тает, но, как всегда,
Ближе к ночи свой бег
Чуть замедляет вода.
Не удивительно ль:
Всюду темень и боль,
Только – и там и тут –
Свет этот Белым зовут.
Значит, свеченье луны,
Грёзы и хмель весны
Всю темноту – там и тут –
Всё ж перевешивают.
Значит, былая любовь
И вера в счастье вновь
Всё же сильнее, чем боль –
Не удивительно ль?
Ах, я смешной человек:
Тоже таю, как снег,
Но всё цепляюсь за жизнь –
За эту землю и высь.
Да, конечно, хватит уже и прозы и стихов. Но сегодня мне приснился сон. Я встал и зарифмовал его, назвав «Огонёк».
Терзала боль меня весь день,
И вдруг из полночи, как птица,
В моё окно впорхнула тень
И стала пламенно молиться.
А я-то думал: я – один,
Что в тупике моя дорога
И что я пасынок – не сын
Меня оставившего Бога.
Но вдруг я вижу огонёк,
И кем-то я к нему направлен.
Нет – я совсем не одинок,
Нет-нет – я Богом не оставлен.
И стало мне казаться вновь,
Что это матушка молилась:
Её бессмертная любовь
Сумела вымолить мне милость.
И я теперь не одинок,
Не в тупике моя дорога
И светит мне мой огонёк –
Подарок любящего Бога.
Всё! За сумбур ещё раз прошу прощения. До свидания! А если что – прощайте! И – не болейте!
2017 – 2018 гг.