Не раз над брошенной церквою ночами ворон пролетал,
Носился тенью над рекою и криком ведьму призывал.
Она кружилась меж развалин, закрыв лукавые глаза,
И словно дьявольские змеи вилась меж ребрами лоза.
Качнув кудрявой головою и диким смехом изойдясь,
Манила черного колдунья, к стене прогнившей прислонясь.
- Послушай, демон, - говорила, - уже прошел сто лет как срок.
И хоть ты болью изведися, ни в жизнь не сгинет тёмный рок.
Я знаю, был ты к ней привязан, она всю жизнь была с тобой,
Но разве Боги не сказали тебе ей петь за упокой?
Всем срок отмечен, даже птицам, крылатым вестникам судьбы,
Чего ж не хочешь с ней проститься, забудь уж все свои мольбы!
Садился чёрный на осину, блестящи крылья распрямив,
Стремился каркать так тоскливо, чтоб в чаще, жалобно скулив,
Волчицы поднимали морды и филин умолкал на миг.
Чтоб крик тот, долгий и протяжный, души чуть тлеющей достиг.
- Ах, ладно, ладно, дьявол, ладно. Прошу, умерь свою тоску.
Ты мертвого загонишь в краску и дезертира на доску.
Возьми, но знай, что вечно духов держать в цепях я не могу.
Пускай погибнут ваши души, но хоть свою я сберегу.
Кинжалом гнутым, безобразным, будто держал его колосс,
Колдунья воздух полоснула, отрезав прядь своих волос.
И тут же взвился ворон статный, схватив подарок на лету
И, благодарно клювом щелкнув, взял курс на горную гряду.
Да, путь лежал ему неблизкий, чрез мертвых душ пустынный край:
Не каждой сущности бесплотной судьбой подписан пропуск в рай.
Но птице черной, одинокой в своей пронзительной тоске
Их всех нести на берег тусклый к туманной пепельной реке.
Парил крылатый над домами, полями с сорною травой,
И телом девушки прекрасной, не ставшей чьей-нибудь женой.
Сквозь дождь из скорбных слез багряных себе дорогу пробивал
Туда, где город водопадом в глухую бездну ниспадал.
В тот час, когда рассвет небесный пустынные долины золотил,
Дрожал, как флаг, остывший демон, уверенней в полете был.
В его пустых, зияющих глазницах, сознанья тайны чуть приобнажа,
Звездой сверкала нежность молодая, цветущая на лезвии ножа.
Ведь помнил ворон, как когда-то вместе, лучами обернувшись, как плащом,
В той пропасти они сражались вместе с благих надежд ужасным палачом.
И в чувственном, раскованном полете, друг другу став и ветром, и волной,
Он был свободы крепким луком, она же гибкою стрелой.
Неслись два сокола над миром, спинами горе заслонив,
И громким клекотом триумфа удачу блудную пленив.
Однако все к концу приходит, и, словно дерева кора,
Покрылись золотые крылья тьмой воронового пера.
Путь черного в бору закончен, среди сереющих могил:
Туман чуть мутным покрывалом погост покинутый накрыл.
И где-то тонко и коварно во мгле смеется козодой,
Давая знать, что смерть кого-то накрыла сморщенной рукой.
Она сидела на надгробье, костлявый клюв склонив на грудь.
Ей черный шел, но боги видно другой для ней писали путь.
Не может ясна соколица примерить дьявола наряд
Душа в тоске слепой томится, зовет, зовет ее назад.
Глаза потухли, побелели: она ослепла за сто лет,
И пепел мертвых душ расплавил алмазом точенный скелет.
Ее товарищ, тихо каркнув, присел, крылом ее обнял
И тонкий рыжий ведьмин волос на шею птице повязал.
Он знал, что спета его песня – такого Боги не простят,
Но вдруг когда-нибудь чрез годы с ней вместе, как тогда, взлетят?
Возможно стоит раствориться в чуть сладкой жертвенной крови
Чтоб снова с воплем звонким взвиться в пьянящем пламени любви.