(Повесть о неразделённой любви)
Мы встретились не только случайно, но и совсем неожиданно, на одной из железнодорожных платформ, одного из московских вокзалов. Почти пятьдесят лет прошло с тех пор, как мы всей студенческой группой отмечали в ресторане при "Советской" получение своих институтских дипломов. Боже мой, сколько утекло воды! Так у нас проходит и вся жизнь! А мы так и не замечаем этого за её повседневной сложностью. Уж очень суматошной оказалась она особенно по обе стороны нового тысячелетия. И многие из нас оказались совершенно неготовыми к поджидающим неожиданностям, а не редко, даже драмам и трагедиям. И когда это происходит с близкими знакомыми, друзьями, родными, остаётся в душе след, кровоточащая, иногда не заживающая всю жизнь рана. И вот теперь, растворившись в беседе с тысячами вопросов друг к другу, мы, наверно забыли бы зачем стоим на платформе, какую электричку ждём и куда едем. Но её прибывающий свисток нас "разбудил". Была отменная погода, начало осени! И всё располагало не только к откровенности, искренности, но и к потребности высказаться, быть хотя бы услышанным. Междугородняя электричка-экспресс точно по расписанию распахнула свои двери. Мы с Толькой, Анатолием Ильичом Ратниковым, моим, бывшим сокурсником по институту, заняли свободное купе в середине вагона, готовясь продолжить беседу в относительном уюте, благо путь наш был не короткий. Но пассажиров было не много, хоть электричка дальняя. И когда расположились, Ильич тут же, как будто боясь не успеть, начал свой занимательный рассказ о своей после институтской жизни. Причём он не скрывал мест, о которых может и не надо было бы рассказывать.
- Женился я поздно, ты знаешь. Сказать,- не до этого было, - не скажешь. Но не встречалась такая, чтобы увлекла всего и навсегда. И вот, в конце четвёртого курса (я сохранял это в тайне перед вами всеми, в том числе и перед тобой) решил я поздравить своего дядьку 9-го мая с днём Победы. Приехал, пообедали, даже за одно и поужинали, и тётка стала уговаривать меня остаться ночевать. И я, в принципе, был согласен, хоть и уехать в студенческую "общагу" свою, времени было достаточно. Но чёрт дёрнул меня всё же узнать про очередную электричку. А позвонить на станцию можно было через городское "Справочное бюро". И в этом "бюре" я погиб! Время было, около восьми часов, дорога на платформу - через телефонную станцию, а у них там будет сейчас "пересменка". Как меня тётка с дядей не уговаривали остаться, я всё равно покинул их. В торопях покинул, якобы торопясь на электричку. На самом деле я был обворожён голосом и скромной манерой разговаривать молодой телефонистки. Она не то что бы была против знакомства, она даже указала время и липу, под которой мне надо было ждать нашу встречу. Где-то через пол-часа я наконец-то увидел, из под начинающейся вечерней тени придорожных лип, "нечто" очень хрупкое, маленькое, тонконогое и милое. Ты знаешь, не ошибся! - это была она! Наверно, уже с этой минуты, как увидел, не её, нет!.. а какую-то ещё незнакомую, таинственную неожиданность, уже тогда оказался пленником! Прямо с этого, судьбой подаренного вечера, у нас с нею и началось! Я так страстно и преданно, даже жертвенно, принял этот её подарок, как, говорят ещё, "бросился с головой в омут". Он, этот омут, меня в последствии и поглотил. Ночь, а правильнее утро, я встретил в пустой электричке, уходящей ко мне в Москву первой из тупика. Я даже не задумывался тогда, почему она меня оставила в майской ночи, не проводила. Но всё равно я был на "седьмом небе"! Она заслонила мне всё! Сейчас я даже думаю, как мне удалось тогда совмещать учёбу с моим счастьем? Для неё, учёбы, не было у меня места. И днём, и ночью, и на семинарах, и на лекциях - она, Лена! Одна она! И ни кого больше! - Толян пылающим взором нервно смотрел на меня, и как бы спрашивал, не понимая - "Неужели тебе это всё равно? Как ты не поймёшь, что я был пленён счастьем!" Потом он как-то стих, то ли успокоился, то ли стыдно стало за свою безмерную, не мужскую откровенность. Даже уставился в окно и на некоторое время замолчал, уступая "микрофон" весёлому перестуку колёс. Потом, всё таки не вытерпел и продолжил, но не с таким азартом, не с таким порывом, как было до этого.
- В институте я больше спал, отсыпался после ежедневных своих поездок к моей Лене. Счастливей меня в то время не было никого на свете! Один я! Но длилось это только неделю, может две. Рисую как-то за чертёжной доской, (моё место было в углу большого конструкторского зала, перед светлым, таким же большим окном) что меня заставило посмотреть в него, не знаю, наверно какое-то предчувствие. И я, сначала не поверил! По улице, за проходной института, шла моя Лена под ручку с каким-то парнем-студентом, который, оставив её, скрылся за проходной, (за "первым" учебным корпусом). Я "осатанел"! Меня затрясло! Такого вероломства я не мог ожидать от моей милой хрупкой Лены. Я не знал что делать, мысль лихорадочно искала выхода! Я не придумал ничего лучшего, чем срочно выйти к ней, за проходную! Зачем? что спрашивать? что выяснять? я не знал! Во мне всё бурлило! Я сдвинул в ящик стола свои чертёжные принадлежности и, не отвечая ни на чьи вопросы, выбежал в коридор и на лестницу, ведущую на первый этаж. Проходная рядом, а я не знал, зачем выхожу и верил, надеялся на какое-то недоразумение, ошибку. Страстное желание увидеть Лену, которая ещё даже, наверно, не знала где находится моя проходная, заслонило передо мной всё! Не знаю, как я пролетел проходную, показывал ли развёрнутым пропуск, но открыв дверь на выход не увидел своей Лены... Они уже заворачивали по тротуару за массивный институтский забор в сторону наших общежитий. Я рванул вдогонку, но, почти тут же, уставшая мысль, смирилась с своей безысходностью. Только ноги зачем-то всё равно вели за моей Леной, следом. Я видел, как они вошли в дверь второго корпуса, не моего общежития. Мне туда одному, без кого либо из знакомых ребят, войти было проблематично. Да и зачем? Помню только, что я почти плакал, мысленно упрашивал Лену, не делать этого, я не буду ничего вспоминать! Только пощади,- молил я! Она в этот день должна была работать, но звонить ей с автомата, как обычно, я боялся подтверждения этой, может ещё неправды. Я ещё надеялся, может это не она. Мобильников тогда не было ещё, а я надеялся всё равно, что она работает. Может ошибка? Позвонил я завтра, в первой половине дня, с трудом решившись. Я всё ещё не знал о чём и как разговаривать, но вопрос разрешился для меня быстро и мучительно больно - она ласково попросила, даже предложила закончить наши отношения прямо сейчас, сегодня! На что я только тихо заметил, что они закончились уже вчера. Я не находил себе места ни в "общаге", ни в институте, ни в кино! И если бы не предпоследний курс, обязывающий одуматься, сосредоточиться, я, боюсь, не стал бы инженером.
Эта болезнь продолжалась до самой осени, до её, Лениного, дня рождения, с которым я рискнул её поздравить. В трубке зазвучала искренняя радость и горькое разочарование о случившихся ошибках. И даже её осторожная, не требовательная просьба воспользоваться сегодняшним днём для поздравления, для встречи. Я был негаданно-нежданно опять счастливее всех! У меня не было лекций, семинаров, лабораторок! Была одна Лена! Я уже был в электричке, я уже держал Ленину руку в своей, я ни о чём не думал, кроме Лены! Она заслонила всё! Так не кончалось до самой нашей женитьбы с периодическими, даже пусть частыми и продолжительными разрывами, до последнего курса. Но всё равно они всегда уступали место нашему примирению, которое всегда было для меня счастьем, спасением.
Почему Толий называл примирение со своей Леной спасением, я понимал. Потому что любил свою жену тоже очень сильно и преданно. А любовь всё прощает. Я не мог усомниться в правильности его действий, не осмеливался. Уж очень наивно-преданны были его чувства к Лене! Уж очень они были обнажены и беззащитны! Так не хотелось видеть их обманутыми. Анатолий Ильич пошарил по карманам, потом полез в свою дорожную сумку и наконец, найдя сигареты и зажигалку, встал, но тут же неожиданно передумал. Я не курил уже больше двух десятков лет, со времён появления "талонов". Но обращать внимание на эту его "дурь", которую бросил даже я, не стал. Немного задумавшись, он продолжил -
- За это время я познакомился с Лениной мамой, женщиной незамужней, сильно "мужиковатой", допускающей грубость и "не нормативные" обороты речи (следы недавней работы учётчицей в карьере, в мужском шофёрском коллективе). Лена была незаконно рождённой, послевоенной девочкой. У неё были две тётки, тоже обе незамужние по причине "рослости" своей и недавно прошедшей войны, и жившие совершенно обособленно. Позже я узнал, что они не знаются с самого рождения Лены. Что стало причиной этому, я никогда не знал, то ли обычная женская зависть, то ли строжайшее "блюдение" целомудрия. В общем родства не было. Лена всё детство и всю школу провела в детдомах и интернатах, но связь со своей мамой не потеряла. И я с нею познакомился после того, как она получила "аттестат зрелости" и работала уже на телефонной станции, во время проживания их уже в отдельной комнате, дома гостиничного типа. Лена как-то вспомнила не очень смешной случай из своего детства, когда она потерялась от мамы 3-х летней девочкой на каком-то всенародном гулянии, то ли на майские праздники, то ли на Троицу или День молодёжи, но летом. Праздник проходил в городском парке, при стечении большой массы народа. Тогда она, как-то оказалась одной и плакала очень долго, приведённая домой, в барак, каким-то дяденькой. С мамой они встретились только вечером, а радости хватило на долгие годы. Случай, вроде бы простой, но не обычный, не каждодневный.
Жанка, наша дочка, родилась слабенькой девочкой, а отсутствие молока у Лены спровоцировало диатезную сыпь на её тельце. Жанна далась нам не легко. Чтобы женщины, Лена с мамой, хоть немного могли отдохнуть от ежедневной ночной усталости, я будучи на дипломе, забирал маленькую с собой в детской коляске, на весь день, на безлюдный, дикий, заросший камышом берег местной речушки. Обилие летнего солнца и запас детского питания с пелёнками, позволяли нам с Жаночкой находиться в "изоляции" практически весь световой день без ущерба для здоровья и работы над дипломом. Звали меня тогда "кормящим отцом" и управлялся я с маленькой Жанной не хуже измученной бессонницей, моей Лены. И вот случайно, не обращая особого внимания, я увидел на прибрежной рыбацкой тропинке в камышах, прибитый еле видимым течением, какой-то белый комок, похожий на тампон ваты. В течение дня неоднократно охлаждаясь речной водой и смачивая в ней грязные Жаночкины пелёнки, я всё таки заинтересовался этим таинственным свёртком или комком. Сломанным камышовым стеблем зацепил тампон за самую макушку сверху и ... от брезгливой неожиданности обомлел! То был младенец! И он, плавал в камышах в полу-склонённом положении и казался судорожно держащимся за белую свою "пуповинку", как за соломинку. Я не знал, что делать! Рядом тихо посасывала из детской бутылочки свою "Малютку" моя Жаночка, а мне стало так страшно и плохо, что я торопливо засобирался домой, беспорядочно укладывая в коляску, и всякие тряпки, и конспекты с дипломной литературой. Сейчас не вспомнить, как мы с Жанной преодолели обратный путь с этого пустынного берега речки. Когда я, волнуясь, рассказал о случившемся Лене, она была очень возмущена и растрогана, и настаивала на заявлении в милицию. Но поостыв, мы оставили это дело. У милиции и так, дел и забот предостаточно было всегда без таких мелочей. Но всё равно у меня перед глазами ещё долго всплывала, показавшаяся мне ватным тампоном маленькая головка младенца.
Электричка на переездах пронзительно свистела. Так свистела, что было слышно даже в срединных вагонах состава. Толян задержавшись немного, махнул рукой с вынутой сигаретой и снова передумав курить, продолжил, немного прервав свой захватывающий рассказ.
- Прошло, наверно лет пятнадцать или больше. Мы уже переехали на новую, полученную мной от работы квартиру. Уже наступали знаменитые, лихие 90-е, когда, как-то вечером, "отоваривая" полученные на месяц "талоны", мы с Леной бегали по пустым магазинам. За эти годы я уже десятки раз был "отлучен" от дома, стола и постели, и часто жил настоящим холостяком, папой, скучающим по маленькой ещё нашей Жанке и измучившей меня Лене. Причины ссор были разные и, как правило, смешные, вплоть до того, что - "куплен не свежий хлеб". И не было у Лены чувства жалости, боязни потерять друг друга. Помню, она с лёгкостью согласилась на драку со мной двух пьяных ребят, которым не понравилось моё им замечание - не курить в зрительном зале кинотеатра. Мне женщина виделась возмущённой до крика в такой ситуации! А она не видела в этом ничего особенного, необычного, страшного. Но только драться "надо по-честному, один - на один". Мне до сих пор кажется странным, непонятным, не женским, это давнее "судейство". И вот теперь, в такой мирной семейной обстановке, только на улице, рядом с продуктовым магазином, Лена, вдруг, ошеломила меня новостью, открыв мне свой семейный секрет, в который я сначала не поверил, а когда всё таки поверил, то с большим трудом и не сразу. - "А ты знаешь, - спросила она, - что у меня могла быть когда-то сестрёнка?" - она посмотрела на мою реакцию и добавила, - "Она умерла в грудном возрасте от воспаления лёгких". Я, ошарашенный такой новостью, помню, только, не понимая ничего, спрашивал: -"Откуда ты взяла? Кто тебе сказал? Это правда? А где же она похоронена?". На что вразумительного ответа не было, и думаю по искреннему незнанию. Кроме того, она узнала об этом случайно, в старых маминых документах. Было не привычно и странно слышать, что рассказывает об этом Лена, как-то обычно, не волнуясь, как будто пересказывая какой-то фильм или книгу. Она только очень просила не посвящать в это маму, не волновать её. Теперь уже всё равно ничего не изменишь, не вернёшь - говорила она. И вообще никогда при маме не поднимай эту тему, просила она. А узнала она про сестрёнку из справки о её смерти, не только случайно, но и тайно, никто не видел. Эта новость меня взбудоражила на столько, что я потерял дар речи наверно, до самой смерти самой её мамы.
Ильич сделал новую попытку закурить и в очередной раз, взмахнув безнадёжно рукой, всё таки продолжил свою историю, но уже встав зачем-то с сиденья. Видимо продолжалась внутренняя борьба - курить или рассказывать.
-А скоро она умерла и сама. Мирно, тихо, не такая, которую её знал я и соседи по квартире. И эта смерть тоже всколыхнула нас неожиданной новостью. Приехала проститься с ней её старая, и в прямом, и в переносном смысле, подруга - тётка Клава. А может и не подруга, потому что у нас она не была ни разу. По крайней мере, я о ней никогда даже не слышал. Они жили вместе ещё в послевоенных общежитиях-казармах до середины 60-х годов, когда Ленина мама заслужила своей "карьерной доблестью", а ещё и рождением самой Лены, отдельную комнату, в которой я стал, и мужем, и зятем, и папой. Через некоторое время после похорон, Лена моя, по большущему секрету, рассказала мне новое ошеломляющее известие! В это время у нас с нею были очень тёплые отношения. Года полтора я был допущен к "столу и кровати", находясь в "разведённом" состоянии, при непосредственном активном участии в этом Лены. И вот она, вдруг, посвящает меня в то, что её старшая сестрёнка умерла когда-то, мягко говоря, не без помощи мамы. Она, со слов тётки Клавы, хотела избавиться от только что рождённой на пустынном берегу речки, у омута, за железнодорожным мостом, от своей малютки. Память невольно вернула меня в то далёкое преддипломное лето, на пустынный берег нашей речки, с маленькой нашей Жанкой, когда я вытащил неожиданно из воды брошенную новорождённую малютку. И вот снова, почти повторяется, такой же невообразимый случай, на той же излучине речки, только ранее на три десятка лет. Тогда помешал случиться ему, случаю, откуда-то появившийся там солдат из соседнего военного городка, гарнизона. Он и успокоил, и привёл в чувство роженицу, и помог добраться до больницы. Дошло ли дело до воды, осталось загадкой, но воспаление лёгких малютка подхватила и осталась только на бумаге, в справке, без имени и места рождения. Я не поверил и возмутился "трепачеству" этой тётки Клавы. Но она в подтверждение своих слов, оказывается, приводила примеры "оскорблений", даже женских драк на этой почве. Ленину маму окружающие соседки обзывали "кикиморой болотной", обличали в дружбе с "водяным" и всё из-за гибели её первого несчастного младенца. И Лена всё это видела, и помнила, но не понимала смысла этих "дразнилок", причин тех частых женских дрязг. И почему "родственница" держала в тайне от нас всю эту историю, и зачем-то хранила старую справку о своём "первенце", тоже было непотятно. Я очень просил Лену, больше никому об этом не рассказывать, зная её неодолимую потребность делится всем, чем располагает, что знает, и с любым кто, хоть чуть-чуть этим заинтересован. Я очень хотел, чтобы об этом знали только мы с Леной и никто больше! Но первой обо всём этом всё равно узнала Жанна, уже почти самостоятельная во всём девушка. В который раз подтвердилось неумение Лены держать "за зубами" всё, что составляет какую нибудь тайну.
Толий изобразил попытку сплюнуть, но посмотрев вдоль вагона, снова засуетился, нащупал сигареты с зажигалкой и всё же, наконец-то, не одолел желания покурить. Он вроде бы, как-то обиженно, как-то стесняясь, ушёл за тамбурную дверь вагона. А я задумавшись уставился в окно, с его уплывающими назад картинами наступающей осени. То ли август, то ли сама дорога, навевали совсем не весёлые мысли. Вспомнился Толстой с его "счастливыми и по своему несчастными семьями и их судьбами". Где мог ошибиться мой Анатолий Ильич? Там, у липы, что росла около телефонной станции? Или в автомате телефонном, поздравляя с днём рождения свою, до сих пор незабываемую Лену? Когда появилась их маленькая Жанка, уже поздно было называть время и место ошибки. А может и никакой ошибки не было? Так распорядилась жизнь. "У плохого корня не бывает хороших побегов" - когда-то очень давно мне врезалась в память эта умная цитата из чьего-то высказывания или книги. Боялся Толян, а зря, всё начать сначала, когда ещё можно было. Наверно уж очень сильно любил свою Лену. И каждый возврат из своего "отлучения" казался ему "спасением". Может так оно и было. Но спасением чего? кого? только себя? и спасением ли? Мы ведь всегда видим лучше то, что лежит на поверхности, не спрятано. И счастье, только счастье, не даёт разобраться, изучить всё детально, скрупулёзно. Горели, мучались и гибли на этом всегда и, видимо, всегда будут гибнуть, пока есть на свете это слепое безграничное счастье, иногда приводящее к несчастью. Я всё смотрел в окно и думал о Тольке. Слишком неожиданно он мне встретился и слишком ошеломляющие эпизоды своей жизни он мне поведал. Не верилось. И не хотелось верить. Казалось это произошло, но не с ним, а вообще, где-то, с кем-то! Выдумка! А может быть и правда это выдумка? Вернувшись потом на своё место, когда утолил жажду к пагубной привычке, он оправдывался: - Я ведь тоже курю только когда взволнован. Как знал, захватил про запас и сигареты, и зажигалку. А так я не курю -
Надолго задумавшись, он опять продолжил, но уже, похоже, без явно выраженного желания говорить. Электричка шла ходко, как будто торопилась уйти из чужого прошлого. Или успеть кого-то об этом предупредить. Зачем? Никто не знает.
- Я снова жил на съёмной квартире, т.е. в очередной раз отлучённым от стола и кровати, с пошатнувшимся здоровьем. Прошла "перестройка". Началось массовое строительство "новой жизни". Был самый настоящий "бум, наплыв" рабочих из наших бывших братских республик. Всё вокруг закрывалось, открывалось, сокращалось, разворовывалось! Лена, уволенная по сокращению штатов, наверно уже даже не вспоминая прошлое, жила частично на мои деньги, а в основном, получаемые от сдачи в наём двух, бывших наших комнат (моей и освободившейся - Жанны), как рассказывали, целому "кишлаку" приезжих таджиков. Жанну мы не сумели уберечь от "самостоятельности". Похоронили её в конце прошлого века. Она умерла от "передозировки". Не смог я её оградить и защитить от этой беды. А потом, когда ужесточили паспортный режим и регистрацию, исчезла и Лена. Уехала с каким-то таджиком в Азию. Что с нею сейчас, не знаю, уже четырнадцать лет прошло. Анатолий Ильич замолчал, то ли устав от дороги, то ли от рассказа, и надолго уставившись в окно.
Электричка подходила к своей первой остановке после Москвы. Она тоже перестала отчаянно свистеть на каждом изгибе своего пути, как будто смирилась с бесполезностью предупреждения об опасности. Или опасных поворотов и переездов стало меньше. Я должен был выходить на платформе этого маленького городка и не знал как. Наши с Толькой пути здесь расходились и наверно навсегда. Предчувствие мне подсказывало, что так же навсегда, как в этой истории, его самого с его Леной. А электричка ещё шла быстро, тревожа пригородные улочки городка незатихающим стуком своих колёс на рельсовых стыках.