«Какой прекрасный почерк был
у Сладкоструенко Степана.
И внешность тоже без изъяна», —
пожалуй, так начну я быль…
Заметь, читатель мой, не сказку.
К тому ж, брехать — нужна закваска
иная. А душе моей
дороже правда, ей-же-ей!
I
Ещё когда бивал дьячок
указкой маленького Стёпку
и драл вихры, тот понял — трёпки
избегнуть можно: там крючок
иль завиток тяни полегче,
а здесь нажми. И покалечить
ужо не сможет вас никак
ни каллиграфия, ни дьяк.
Смекнув про это, наш Степан
писал старательно, был тихим.
Не то, что этот… э-э… Евтихий,
сосед по парте. Мальчуган
смышлёный, только непоседа —
и дьяк порол его за это
и в угол ставил на горох.
Хоть как учитель был не плох
для сельской местности и он,
с певучим именем Василий.
К «Кагору» был приучен или
преобладал в нём самогон,
не вспомнить мне… Однако, басом
такие ноты брать — не квасом
полночи надобно говеть.
Лужёна глотка, точно медь!
Ну вот, простите же меня —
лишь стоит вспомнить про напитки,
так тут же мысли-сибаритки
ведут на кухню, где огня
развесть для чайника бы надо
да получить свою награду:
опричь рифмованных трудов
стаканчик — липов и медов.
Вернусь к героям я теперь
лишь опосля того процессу,
который мне напомнит мессу:
по меньшей мере, если дверь
на кухню плотно не закрыта,
то звон от ложки знаменито
наполнит дом. И чашек шесть
я пью, пока охота есть!
…Теперь продолжу. Где ж очки?
Пишу: «Степан и дьяк Василий,
быть может, жили б — не тужили,
но тут пришли большевички…»
Конечно, я в своём рассказе
изъял (да-да, в котором разе!)
сюжетных линий вороха,
боясь, что выйдет чепуха!..
2
Герой заглавный был уже
лет пять коллежский регистратор.
Сам ч0рт ему не стал бы братом,
когда б не весть о мятеже,
что революцией назвали.
Не передать здесь все детали,
но писарь (я клянусь, не вру!)
пришёлся красным по нутру.
А что, красивый почерк им
не нужен, что ли? Канцелярий
полно везде, и пролетарий
желает способом людским
навесть порядок в руководстве,
чтоб… это… делопроизводство
всему в стране вело учёт.
Иначе кто же разберёт:
кого в расход — тебя иль ты…
Ох, дай, читатель, передышку!
А то, того… сболтну я лишку
и попаду, как дьяк, в «Кресты»!
Тот за решёткой прописался,
ведь у Советов ныне власть вся.
Тотально заменил царизм
воинствующий атеизм.
…Тут автор снова просит час —
присесть под кроной старой липы,
послушать пчёл жужжанье, ибо
архивный воздух губит нас:
кого-то плесенью бумажной,
кого-то подписью присяжной —
иной увидишь протокол,
и сердце просит валидол.
Так, на глаза попался мне
листок один из папки синей.
Глядел с него тот дьяк Василий
в тюремной робе. Не в цене
была тогда житуха наша:
за трудодни хватило б каши!
Сейчас, коне-ечно, всё не так.
Кто не согласен, тот дурак.
3
Читатель мой, прости меня:
тут объясниться надо б сразу,
откуда нить сего рассказа
пришла ко мне шестого дня.
Да разложить сюжет по полкам,
так нет — разбег претит мне долгий.
Поспешность, братцы, — та черта,
без коей сделать ни черта
я от рождения не мог.
А ведь в архив хожу полвека,
и он, признаюсь, как аптека —
лишь только ступишь за порог,
от суеты тотчас излечит
хотя б на час, подкинув встречу
с былым, что схватится за нас…
Вот дьяков профиль и анфас
я обнаружил в папке той,
что истрепали сотни пальцев,
ища таких же пострадальцев.
Там дьяк довольно молодой,
а ВЧК и сантименты,
как кнут и пряник. Тут моментом
за буквой буква, глядь-поглядь,
а вышла подпись «Расстрелять!».
Я почерк тот и в темноте,
да хоть поверх очков повязку
мне завяжите, без подсказки
узнаю враз. А на листе
ещё приписка с завитками,
от коих кровь в висках толчками
стучит, как молот: «Приговор
исполнен». Дата. На хоздвор
я вышел быстро и рванул
на вышиванке тесный ворот.
Казалось — неба плат распорот
грозой внезапной. Грома гул,
смятенью моему свидетель,
и я, той тайны совладетель,
оторопели. Кто ещё
тот факт поставил на учёт?
А суть его была в статье,
что шили дьяку. К изумленью,
ему светило поселенье.
Годков на пять. Да только те
каллиграфические буквы
вмешались враз, отстав от рук. Вы
осознаете потом,
о чём я.
4
Вот расстрельный том,
который как-то днём листал,
довольно скучный и безликий,
но взор вдруг выхватил: «Евтихий…».
Неужто явлен здесь портал
в давно исчезнувшее детство?
И он, с которым по соседству
Степан за партою одной
сидел тогда? Когда ж страной
рулить пришли большевики,
Евтихий принял их всем сердцем.
Петлюре, ох, подкинул перцу…
То были славные деньки!
Он при царе мог быть гусаром,
а ныне — только комиссаром!
Папаха, шашка и наган —
его запомнил так Степан,
когда однажды как-то в штаб,
где он по писарскому делу
служил, назначен орготделом
был комиссар. И тут масштаб
во всех его поступках сразу
был невооружённым глазом
видать далече. На груди
и орден есть. Но впереди
никто из нас не знает, что:
награды, милость или лихо.
Как кур в ощип, попал Евтихий
то ль по доносу, то ль за то,
что знал поболе многих прочих
про власть крестьянства и рабочих,
ведь слабый орган — голова.
А революций жернова
без остановки трут да трут
самим себе на удивленье.
Но интересно нам явленье
в раскрытом томе: «Ундервуд»
нащёлкал текст, а сверху властно
рукою с почерком прекрасным
(я узнаю его опять!) —
всё то же слово: «Расстрелять!»
5
Тут надо б нам передохнуть
и не копаться в наблюденьях,
а на скамейку, что под тенью
густою, сесть. Припомнив путь,
страной прошедший за столетье,
не сосчитаешь всех отметин,
от коих стонет человек.
Каков подлец двадцатый век!
…Бывает, так прикроешь глаз,
и тут же двинутся картины:
девчонка, платье из сатина,
и чувство первое. А в класс
торопишься не на ученье,
но видеть чтоб предмет влеченья.
«Пусть мир спасает красота», —
наивно думает мечта.
Мечту Степана Симой звать,
он начал ей писать записки —
не по-французски иль английски,
а по-простому — через «ять».
Но ей читать их неохота,
к тому же не даёт прохода
Евтихий Симе нашей то ж.
Степану то, как острый нож
по сердцу юному… (Мы здесь
повествованья часть опустим.)
Ох, сколько в жизни нашей грусти
с любовью рядом! Только влезь
сюжетом в данный треугольник,
так чуешь драму! Тут и стольник
последний сам отдашь тому,
кто разберёт всё по уму.
Читатель разный в мире есть —
и тугодум, и созерцатель,
и торопыга, и мечтатель.
Но лучший — мой! С ним можно несть
подчас сплошную ахинею,
ведь знаю точно, что за нею
он разглядит рассказа суть.
А мне продолжить надо путь,
чтоб каждый без обиняков
постиг сюжет сей никудышный:
Степан был явно третий лишний...
Забыть обиду? Не таков
был от рожденья тихий Стёпка.
Настанет час, задаст он трёпку
своим обидчикам. Пока ж
растёт сюжетец, как партстаж.
6
Ну что, читатель, перекур
возьмём с тобой, чтоб отлежались
слова и мысли? Не скрижали,
чай, чтиво наше. Только, чур,
курить с тобой мы будем «Приму»,
пусть дым несётся аж до Рима.
Табак погарский крепок, ох!
Коню давали — конь издох.
А человек, подлец, живуч.
Пусть Наркомздрав предупреждает,
но от Алтая до Валдая
и далее в составе туч,
укрывших землю, как ватином,
процент немалый никотина.
Мешает жизнь себя с дерьмом.
Вот так, в году тридцать седьмом
и Сима тоже поняла.
В дырявом ватнике в Сибири
поймёшь не то. Нет в этом мире
запасов больших, чем у зла.
Сидеть ей нужно было тихо,
когда в тюрьму попал Евтихий,
а не писать, что, мол, «жена»…
Раз так, то ниточка одна,
и сколь не виться ей, но вдруг
судьба (ох, множит в сердце раны!)
вновь сводит с писарем Степаном,
как по заказу. Бывший друг,
узнав из дела об аресте,
давно мечтавший лишь о мести,
его заполнит. Только так,
добавив маленький зигзаг…
Ведь что решает властный суд,
выводит писарь. Текст верстая,
не то, что слово — запятая
судьбу решают. Повезут
её в теплушке, бедолагу,
отведать жизни суть в Гулаге.
Пойми и ты, читатель наш, —
Степан уже вошёл в кураж.
Там — слово сверху начертал,
Там — запятую между прочим.
Средь тысяч дел кто есть охочий
всё проверять? Девятый вал
подобных бед накрыл Россию.
Следы рубцов, кроваво-синих,
видать и в наши дни порой.
А тать становится герой
по странной воле, господа:
у нас без палочки волшебной
вскочить по лестнице служебной
никак нельзя! У лжеплода
известно, кто отец-родитель,
кто христианских душ вредитель…
Живём без Бога и сейчас,
хотя кресты кругом у нас.
7
Что ж замер ты, читатель мой?
И автор, думаешь, откуда
детали знает? Нет, не чудо
тому причиною. Восьмой
десяток лет к концу подходит,
а почерк мой всех лучше вроде.
Так было прежде, и теперь…
Открою душу вам, как дверь
в мой дом остылый и пустой.
Живу я чаще в прошлом ныне,
где, без нужды в адреналине,
бодрится память. Чередой
своей из закоулков старых
всплывают факты в мемуарах.
Глава последняя уже,
не выверяя падежей,
меня торопит… впереди
всему итог. Невыносимо
узнать мне было то, что Сима…
погост… две даты… крест. Поди,
уже читатель догадался,
каким всю жизнь престранным галсом
шёл тот, о ком немало строк
снесла бумага. Эпилог
повествование замкнёт,
не раздавая охи-вздохи.
От человека ли, эпохи
беречься надо? Этот гнёт
душа несёт, когда без Бога.
А в мемуарах мало проку.
С последней точкой прочь, дурман!
Я ставлю подпись: «Ваш Степан».