(Из тетр. «Ассимиляция на оселке асинусоиды»)
Сейчас в Риге на каждом углу можно увидеть всяких-разных российских знаменитостей, которые не упускают случая в разговорах с бывшими соотечественниками, в большинстве своём неграждан, то бишь алиенсов*, поучить их уму-разуму, как, например, залётный Пиознерc**, почётный шпагоглотатель, ветеран иностранных спецслужб из подразделения чревовещателей электромагического эфира.
Этот улыбчивый Пиознерc, общаясь со страждущими, тоскующими по большой родине русскими латвийцами, настойчиво рекомендует им как можно быстрее ассимилироваться и овладевать государственным языком, а главное – не поддаваться синдрому Евгения Онегинса), то бишь приступам русской хандры, подобной а'нглицкому сплину (по-латышски «Евгенийс Онегинс», но в родительном падеже буква «с» сохраняется только в фамилии...).
И вот такое совпадение – на рижской улице Чака, знаменитой цитадели местных проституток, встречаю Евгения Онегинса собственной персоной, подшофе. Я его сердечно приветствовал, и мы разговорились.
Оказалось, что после достопамятной дуэли (с Ленским, читай – Ленскисом в переводе на латышский) Евгенийс Александра деелс (в смысле Александрович) переминился характером, покончил с убийственной хандрой, оживился духом всепознания и стал путешествовать по российским городам и весям, по крупицам собирая сведения о последних потомках дворянского рода, – и вот, наконец, добрался до заграничной Риги, в зыбкой надежде найти хоть какие-то архивные достопримечательности о предках барона Дельвигса, задушевного, между прочим, друга Пушкинса, их общего любимца, «истого русского», с которым он, Онегинс, бывало, не раз говорил о печальной судьбе русских в главном лифляндском граде, управляемом «истовыми немцами».
«Какой же Дельвигс русский?» – удивился я с той искренностью, которую любитель изящной словесности назвал бы изрядной.
На мой беcхитростный вопрос Онегинс ответил довольно витиевато, если не сказать – сумбурно:
«Да уж, извольте, наш идиллист Антон Антоныч по линии отца форменный рижский немец. Хотя по-немецки нихт ферште'ен и по-французски тоже не парле', что удивительно, но фактически бесспорно. Потому что русский по духу, до мозга белых костей! Какие русские стихи, какие русские песни писал! Соловей мой, соловей, голосистый соловей! За приятие всего русского его рижским предкам уж доставалось от местных гансов. А помните, как на тяжеловесный чреп прадеда Антона Антоныча, тоже Антония, изрядного буяна, посягнул один не менее буянистый студиозус, о чём с усмешкою вспомнил Александр Сергеевич в послании от 1827 года?»
«Извините, – ответил я, – но о таких подробностях не наслышан…»
«Да ладно вам! – с пьяной усмешкой произнёс Онегинс. – Вот послушайте…» – и стал, дирижируя правой рукой, нараспев декламировать:
«Буян задумчивый и важный, // Хирург, юрист, физиоло'г, // Идеоло'г и филоло'г, // Короче вам – студент присяжный, // С витою трубкою в зубах. // В плаще, с дубиной и в усах // Явился в Риге. Там спесиво // В трактирах стал он пенить пиво, // В дыму табачных облаков; // Бродить над берегами моря, // Мечтать об Лотхен, или с горя // Стихи писать и бить жидов...»
Я прервал полупьяного декламатора и задал ему простой вопрос: почему русские на протяжении стольких веков жили не так, как они хотели, а так, как хотели немецкие бароны и прочие жидомасоны?
«Потому что русские в своей умственной стихии не вполне организованы», – подумав, ответил Онегинс и добавил, уже на латинском:
«Neque hominis magis asinоs umquam vidi».***
«Сам ты asinus!» **** – вспылил я, оскорбившись за всех русских, породистых и непородистых.
«Сударь, меня ещё никто в жизни не называл ослом!» – с трудом, едва двигая нервными губами, вымолвил Онегинс и стал нервически снягивать с руки лайковую перчатку.
«Потрудитесь объясниться...»
«Пожалуйста, – сказал я. – Только осёл от рождения способен бранить Гомерса заодно с Феокритсом. Только осёл, прочитав налегке Адама Смитса, сподобится на рассуждения о том, как государство богатеет при отсутствии золотого запаса, займов и вливаний в расширенное производство. Только осёл, проснувшись за полдень, может лежать в постели и перебирать записочки с приглашениями то ли на бал, то ли на детский праздник. Только осёл, явившись в театр во время аплодисментов, идет меж кресел по ногам, а потом, усевшись, в голос зевает и говорит фи в адрес своей сверстницы Истоминсой и пожилого худрука Дидлоса. Только осёл, собираясь на бал, три часа вертится перед зеркалом в уединенном кабинете и пользует, проказник, щёточки тридцати родов! Сие не что иное, как, извините, русская асинусоида…»
«А вам что за дело... до моих проказ?» – как-то неуверенно спросил Онегинс, пристыженный моим монологом.
«Дело в том, – пояснил я, – что именно такие асинусы, как вы, милостивый государь, с вашими подозрительными гормонами, с вашей отравленной нерусским сплином кровью, потребители и неврастеники, становятся, согласно наследственному праву, полными хозяевами заводов, вод, лесов, земель. Отвратительные паразиты в личине хозяев жизни! Именно лютая ненависть к вам, богомерзким асинусам, послужила первопричиной не только Первой, но и Второй русской революции. И вот, называя сие безобразие русской асинусоидой…»
«Интересно, почему я не удостоен чести быть в числе зачинателей Третьей русской революции 1991 года?» – приосанившись, криво усмехнулся последний из отпрысков породистых российских дворян.
«Потому что в этой точке исторической синусоиды, на пике исторической неправды, заявили о себе другие асинусы – непородистые».
«Я вызываю, сударь, вас стреляться! Дуэль, дуэль, немедленно дуэль!» – пропел Евгенийс Онегинс, сорвавшись с лирического баритона на позорное для его бакенбардов драматическое сопрано, и бросил мне в лицо приторно надушенную, как у женщин лёгкого поведения, перчатку.
Мы с ним стрелялись на сцене Национальной оперы, в римейке «Евгения Онегина», заранее мною проплаченном. Мой противник первым разрядил пистолет, но пуля застряла в защитившем мое сердце томике «Евгения Онегина», который для страховки лежал во внутреннем кармане взятого напрокат фрака. Я приготовился к ответному выстрелу, но... в последний момент божественного осла прикрыл грудью выскочивший из суфлерной будки латвийский министр Ма'каровс. Я посчитал за дурной тон стрелять в Ма'каровса из моего «мака'рова» и в знак протеста против вмешательства иностранных граждан в извечный спор титульных славян выстрелил себе в висок, однако промазал, и пуля попала в лоб сидевшего в правительственной ложе известного российского полититолога, клоуна и златоуста, нелегально прибывшего в Латвию под фамилией «Ряжиновскис» (транскрибуция этой фамилии с русского на латышский проблематична).
Слава богу, лоб у этой знаменитости, как и у всех прочих златоустов в этом ранге, оказался медным, в результате чего пуля, пущенная из моего «мака'рова» отрекошетила и превратилась в похожий на дрон крылатый фаллос, который стал кружить над оцепеневшим залом – и вдруг с нарастающим жужжанием спикировал на одну столь же декорированную, сколь и декольтированную даму в десятом ряду…
Визг. Паника. Занавес.
Кончилось тем, что меня обвинили в оскорблении личности, клевете на историческую правду, а также в покушении на изнасилование («в извращённой форме») некой титульной особы и в итоге приговорили к семидесяти пяти годам лишения свободы с конфискацией принадлежавшей мне книги А. С. Пушкина «Евгений Онегин» и запретом на сольные выступления в Национальной опере в течение пяти лет после отбытия основного наказания.
________________________________________________________
*См. «Дельвигс, или Жертва изощрённого геноцида», прим.
**См. «”Пиознеры залётные” // Вести из Рижского ZOO / Трибуна Бонапарта- 4».
*** «Никогда не видел более глупых людей».
**** asinus (лат.). – осёл.