ОДИССЕЯ
Песнь девятнадцатая
Все разошлись. В опустевшей палате остались Паллада,
Царь Одиссей и наследник его Телемах. Обратился
К сыну отец: «Мой любимый! Теперь надлежит нам отсюда
Вынести скрытое в нишах оружие. Если же спросят
Что-то о нём женихи, отвечай им: – Какое уж время
Дымно в палате и сыро. Оружие ржавчиной стало
Сплошь покрываться. Почистить его уж давно подобает. –
Также еще и другую мне Зевс подсказал отговорку:
Может, от хмеля меж вами вражда разгорится лихая;
Кровью тогда сватовство и торжественный пир осквернится».
Так он сказал. Телемах, повинуясь родительской воле,
Старую няню свою Евриклею позвал из покоев:
«Няня, – сказал он, – смотри, чтоб служанки сюда не входили
Прежде, покуда наверх не снесу я оружья отцова.
Здесь без присмотра оно. Всё испорчено дымом. Я раньше
Как-то не думал об этом. Давно уже надо почистить.
Вдруг да вернётся отец, и оружье ему пригодится».
Няня ему отвечала: «Вот это, родимый мой, дельно.
Взяться за разум давно уж пора, и пора господином
В доме своём становиться, храня Одиссея богатства.
Только вот кто освещать тебе станет во время работы?»
Ей отвечая, сказал рассудительный сын Одиссеев:
«Кто? Да вот этот старик. Получая мой хлеб в моём доме,
Думаю, даже чужой оставаться без дела не должен».
Так ей сказал Телемах. Евриклея все двери тех горниц,
Где проживали служанки, на ключ заперла. Одиссей же
С сыном своим Телемахом принялся щиты боевые,
Медные с гребнями шлемы и остроточёные копья
Снизу на верх выносить. И богиня Афина Паллада
Им освещала дорогу, держа золотую лампаду.
Это заметив, сказал Телемах Одиссею: «Родитель,
В наших глазах происходит великое, думаю, чудо.
Гладкие стены палаты, сосновые брусья, колонны
И потолка перекладины светятся так необычно,
Словно пожаром охвачены в нашей ограде постройки.
Видно, из вечных богов здесь присутствует кто-то незримо?».
Так он спросил. Отвечая, сказал Одиссей хитроумный:
«Сын мой, молчи. Ни о чём не расспрашивай. Бойся об этом
Даже подумать. Такой Олимпиец имеет обычай.
Время тебе на покой. Ну, а я ненадолго останусь.
В мыслях держу Пенелопу сердечно встревожить, чтоб, плача,
Нынче меня обо всём расспросила». Царевич немедля
Вышел из светлой палаты и, факел зажжённый направив
Перед собой, поспешил он в покой почивальный, в котором
Сну предавался. И тут же заснул в ожиданье Денницы.
А Одиссей в это время остался с Афиной в палате
Смерть замышлять женихам. Пенелопа разумная вскоре
Вышла сюда из покоев своих, с золотой Афродитой
И молодой Артемидой лицом своим схожая. Кресло
Слуги к огню ей подвинули. Мастер из кости слоновой
Выточил дивно его, серебром чужеземным оправил.
В стиле таком же скамейку для ног изготовил. На кресле
Мягко-широким покрытьем овчина лежала. Устроясь
В кресле удобно, царица смотрела, как ловкие слуги
Кубки и множество чаш со столов убирали, как в угли
Жгучих жаровен добавили дров, чтобы тепло настоялось.
А Меланфо, Одиссея заметив, ругать его стала:
«Здесь ты еще, неотвязный? Не хочешь и ночью покоя
Дать нам, бродя словно тень по палате столовой. Тебе я
Вновь говорю. Убирайся. Довольно ты нынче наелся.
Дом наш, бродяга, покинь. А не то головнёй запущу я!»
Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей хитроумный:
«Что ж так неистово ты на меня, сумасбродная, злишься?
Или противно тебе, что в грязи я, что, в рубище бедном
Шляясь по миру, прошу подаянья? Что ж делать? Я нищий.
Жребий такой уж нам всем, безотрадно бродящим скитальцам.
В прежние дни я и сам меж людьми не совсем бесприютно
Жил. И богатоустроенным домом владел. И доступен
Всякому страннику был. И охотно давал неимущим.
Много имел я невольников, много всего, чем роскошно
Люди живут и за что величает их свет богачами.
Всё уничтожил Всевышний. Так было угодно Владыке.
Ты, безрассудная, так же (кто знает, как скоро!) утратишь
Всю красоту молодую, которою так здесь гордишься.
Станешь тогда ты противна своей госпоже. Да и может
Сам Одиссей возвратиться – надежда еще не пропала.
Ну, а пока Телемах, Одиссея наследник, у власти.
Знает он каждой служанки грехи. Он уже не ребёнок».
Так он сказал. Пенелопа, услышав сужденье скитальца,
Гневную речь обратила к служанке: «Бесстыдница, знаю,
Тайные мысли твои. Ты за них головою заплатишь.
Разве не слышала ты, как сюда пригласить я велела
Этого странника, веря, что может сказать мне хоть что-то
Об Одиссее моём, о котором так долго я плачу?»
Тут, обращаясь к служанке, сказала она: «Евринома,
Стул пододвинь поскорее, покрытый овчиною мягкой.
Должно, чтоб здесь иноземец удобно сидел и свои нам
Все рассказал похожденья, и мне отвечал на вопросы».
Так говорили она. Евринома немедленно гладкий
Стул принесла и покрыла его белошерстной овчиной.
Сесть приглашён был на стул Одиссей благородной женою.
Так, обращаясь к нему, начала говорить Пенелопа:
«Странник! Сначала тебя я сама расспрошу. Отвечай мне.
Кто ты, дородный старик? Кто отец твой? Кто мать? Где родился?»
И, отвечая, сказал Одиссей, закалённый в страданьях:
«Радуйся, свет мой царица! Все люди земли беспредельной,
Словно богиню, тебя превозносят. До высшего неба
Славою ты доросла. Я без лести скажу, о царица, –
Ты уподобиться можешь царю беспорочному. Страха
Божия полный и многих людей повелитель могучий,
Правду вершит он. В его областях изобильно родится
Рожь, и ячмень, и пшено, тяготеют плодами деревья,
Множится скот на полях и кипят многорыбные воды.
Праведно царствует он, и его благоденствуют люди.
Ты же, царица, меня вопрошай обо всём. Не касайся
Только отчизны моей, и семьи, и семейного дома.
Горе мне душу пронзит, если только, о них вспоминая,
Буду тебе говорить. О, страдал я немало. В чужом же
Доме, в беседе с людьми, предаваться слезам неприлично.
Слёзы напрасны. Они не приносят душе исцеленья.
Да и к тому же подумать вы можете, ты и служанки,
Что мои слёзы не горем рождаются тяжким, а хмелем».
Так Одиссею в ответ говорила царица Итаки:
«Странник, мою красоту я утратила волей бессмертных
С тех самых пор, как пошли в кораблях чернобоких ахейцы
В Трою, и с ними пошёл мой супруг, Одиссей богоравный.
Если б он жизни моей покровителем был, возвратившись
В дом, несказанно была б я тогда и знатна и прекрасна.
Нынче в печали я вяну. Враждует мой демон со мною.
Все, кто на разных у нас островах знамениты и властны,
Первые люди Дулихия, Зама, лесного Закинфа,
Первые люди утёсистой, солнечно-светлой Итаки,
Нудят упорно ко браку меня и наш дом разоряют.
Мне же никто не по сердцу. Один есть желанный, супруг мой,
Мой Одиссей. Лишь его неотступное требует сердце.
Те же твердят непрестанно о браке. Прибегнуть вначале
Я попыталась к обману. И демон меня надоумил
Стан преогромный поставить в покоях моих. Начала я
Тёмно-широкую ткань и, собрав женихов, им сказала:
– Юноши, ныне мои женихи, потому как на свете
Нет Одиссея, отложим наш брак до поры той, как будет
Кончен мой труд. Благородному старцу Лаэрту хочу я
Выткать покров гробовой, чтоб ахейские жёны не смели
Слова упрёка сказать, что Лаэрт погребён без покрова. –
Так я сказала. Они покорились мне мужеской волей.
Целыми днями я ткала, а ночью при факеле слабом
Всё распускала сама. Эта хитрость простая три года
Выиграть мне помогла. Женихов убеждать я умела.
Но, обращеньем времён приведённый, когда совершился
Год по порядку четвёртый, одна из служанок открыла
Тайну мою, и тогда женихи меня ночью застали
За распусканием ткани. Была приневолена ими
Я свой закончить безрадостный труд. Не придумало больше
Сердце моё, как еще избежать мне противного брака.
Хитрости новой на ум не приходит. Меня все родные
Нудят к замужеству. Сын мой печалится видя, как дом наш
Грабят. А он уж созрел и хозяином быть в своем доме
Время пришло. И к нему уважение Зевс пробуждает
В людях. Ответь же мне – кто ты? Уж верно, не крепкая поросль
Славного древнего дуба, не камень с вершины утёса».
Ей возражая, ответствовал так Одиссей богоравный:
«О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа,
Вижу, что ты о породе моей неотступно желаешь
Выведать. Всё расскажу, хоть печаль и усилит рассказ мой
В сердце моём. Так бывает со всяким, кто долго в разлуке
С милой семьей, сокрушённый, как я, меж людей земнородных
Странствует, их посещая обители, сам бесприютный.
Но отвечать на вопросы твои я с охотою буду.
Остров есть Крит посреди теплоструйного моря, прекрасный,
Тучный на всякую живность, садами, людьми изобильный.
Там девяносто больших городов, не считая посёлков.
Разные слышатся там языки. Там находишь ахеян
С первоплемённой породой критян, обожающих войны.
Там обитают киноны, дорийцы кудрявые, племя
Древних пеласгов из города Кноса. Там в возрасте раннем
(Только лишь девять исполнилось лет) стал правителем Кипра
Мудрый Минос, собеседник достойный великого Зевса,
Дед мой, родитель известного Девкалиона, который
Идоменея родил и меня. В корабле крутоносом
Идоменей, многославный мой брат, в отдалённую Трою
Вместе с Атридом поплыл. А меня нарекли Аитоном.
После него я родился. Он старший и властью сильнейший.
В Крите гостил Одиссей. Встреча с ним для меня как подарок.
В Крит же его занесло буреносною силою ветра.
В Трою плывя и у мыса Малеи застигнутый бурей,
В устье Амнисия ввёл он свой быстрый корабль и в опасной
Пристани стал близ скалы Илифийской, богами спасённый.
К Идоменею он в город пришёл, утверждая, что гостем
Лучшим был брату. И точно – любил его брат несказанно.
Но уже несколько дней, как уплыл он в далёкую Трою,
И Одиссея встречать довелось не кому-то другому,
А Аитону. Он был угощён мной по-критски, обильно.
Фруктами, мясом, вином, свежим хлебом двенадцатидневный
Пир наш столы тяготил. Одиссеевы спутники тоже
С нами в обители были. Признаюсь, на улицу выйти
Редкий смельчак побоялся бы – грозный Борей с небывалой
Силой всё с улиц сметал, а вокруг бушевавшее море
Волны швыряло почти до небес. На тринадцатый только
Кончилось день штормовое ненастье. Пучина смирилась,
И наши гости отправились в путь». Так за чистую правду
Выдал царице неправду бедняк, Телемахом пригретый.
Слезы из глаз Пенелопы и тех, кто работали в зале,
Дружно и щедро ручьями лились. Так, наверное, тает
Снег на вершинах высоких, заоблачных гор, теплоносным
Эвром согретый и прежде туда нанесённый Зефиром, —
Им же, растаенным, реки полнеют и льются быстрее.
Так по щекам Пенелопы прекрасным ручьями стекали
Слёзы печали о милом, пред нею сидевшем, супруге.
Он же, до сердца проникнутый горьким её сокрушеньем,
Очи свои, как железо иль рог недоступные, крепко
В тёмных ресницах сковав и смотря на нее, не мигая,
Воли слезам не давал. И, насытившись горестным плачем,
Так начала говорить Пенелопа, царица Итаки:
«Странник, я способ имею, тебя испытанью подвергнув,
Выведать, подлинно ль ты Одиссея и спутников, бывших
С ним, угощал в критских залах царя, как теперь уверяешь.
Можешь ли мне описать ты, какое в то время носил он
Платье, каков был он видом и кто его спутники были?»
Ей отвечая, сказал Одиссей, в испытаниях твёрдый:
«Трудно тебе отвечать на вопрос твой, царица. Уж много
Времени с этой поры утекло, и тому уж двадцатый
Год, как наш славный дворец посетив, твой супруг богоравный
В море ушёл. Но, что в памяти старой осталось, царица,
Я расскажу. Он был в мантии шерсти добротной, по цвету
Ярко-пурпурной, двойной. С золотыми крючками держала
Бляха её. Изваял дивный мастер на бляхе искусно
Грозного пса и в могучих когтях у него молодую
Лань. Как живая, она трепетала. Но грозно, по-царски,
Пёс разъярённый глядел на неё. И, из лап выдираясь,
Билась ногами она. В изумленье та дивная бляха
Всех приводила. Хитон, я приметил, носил он из чудной
Ткани, как плёнка, с головки сушёного снятая лука,
Тонкой и светлой, как яркое солнце. Все женщины, видя
Эту чудесную ткань, удивлялись её утончённой
Выделке – видно, большая в работе была мастерица.
Я же, понятно, не ведаю, где он такую одежду
Вял? Надевал ли уж дома ее до отбытия в Трою?
В дар ли её получил от кого из своих при отъезде?
Взял ли в подарок прощальный как гость? Одиссея любили
Многие люди. Сравниться же мало могло с ним ахеян.
Меч медноострый, двойную пурпурную мантию, с тонким,
Сшитым по мерке хитоном ему подарив на прощанье,
С почестью в путь проводил я его в корабле крутобоком.
С ним находился глашатай. Немного постарше годами
Был он. Его и теперь описать вам могу я. Горбатый,
Смуглый, курчавые волосы, чёрная кожа на теле.
Звали его Еврибатом. Его всех товарищей больше
Чтил Одиссей. Был он всех, по моим представленьям, разумней».
Так говорил он. Усилилось горе в душе Пенелопы.
Все Одиссеевы признаки гость описал ей подробно.
Вдоволь наплакавшись вновь о любимом, далёком супруге,
С речью такой обратилась к скитальцу царица Итаки:
«Странник, одно сожаленье к тебе до сих пор я имела.
Будешь отныне у нас ты любим и в почтенье великом.
Платье, которое мне описал ты, сама я сложила
В складки, достав и ларца, и ему подала, золотою
Бляхой украсив. И мне уж его никогда здесь не встретить
В доме семейном, в отечестве милом! Зачем он покинул
Нас в ту минуту! Бесчувственный демон его с кораблями
В море увёл, к роковым, смертоносным стенам Илиона».
И, возражая, ответил ей так Одиссей благородный:
«О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа,
Нежной своей красоты не губи сокрушеньем. Не сетуй
Так безутешно о милом супруге. Тебя укорять я
В этом не буду. Нельзя не крушиться жене об утрате
Мужа, с которым союз заключили ей вечные боги.
Но успокойся, однако. И выслушай то, что скажу я.
Правду одну я скажу, ничего от тебя не скрывая.
В области вещих феспротов, от вас уж не так и далёкой,
Я разузнал, что плывёт Одиссей к вам живой, невредимый.
И на его корабле — целый склад несравненных сокровищ,
Щедро подаренных сыну Лаэрта царями народов,
Земли которых ему довелось посетить. Но ахейцев,
Спутников верных, утратил он всех. В наказанье беднягам,
Съевшим запретных священных быков, вопреки многократным
Предупрежденьям царя Одиссея не трогать животных,
Гелиос молнией судно разбил, погубив святотатцев.
Он же, оторванный киль корабля охватив, был на остров
Выброшен, где обитают родные богам феакийцы.
Почесть они оказали ему, как бессмертному богу.
Щедро его одарили и даже сюда безопасно
Сами хотели его проводить. И давно бы в Итаке
Был Одиссей, но, размыслив, он принял решенье, что прежде
Разные земли ему для скопленья богатств надлежало
Видеть. Никто из людей земнородных не мог с ним сравниться
В знании выгод своих и в расчетливом, тонком рассудке.
Так говорил мне о нём царь Федон благородный, который
Клятвой святой мне поклялся, что судно почти уж готово,
Чтобы Лаэртова сына отправить в Итаку. Меня же
Выслал вперед на уже отходившем феспротовом судне.
Но перед этим, по просьбе моей, показал он богатства,
Те, что скопил Одиссей и ему на храненье оставил.
Даже и внукам в десятом колене достанется много.
Сам же он в город Додону пошёл, чтоб великий оракул
Тёмносенистого Диева дуба его бы наставил,
Как по отсутствии долгом, в отчизну, в желанную землю
Милой Итаки ему возвратиться надёжнее будет.
Правду тебе говорю – жив, царица, супруг твой любимый.
Скоро прибудет сюда. Я готов подтвердить, что сказал я,
Клятвой великой, самим Громовержцем, отцом и владыкой
Смертных людей и бессмертных богов, очагом негасимым
Вашего дома. Клянусь – Одиссей возвратится не позже,
Чем завершит предназначенный круг золотое светило
И народившийся месяц сменён наступающим будет».
Так отвечала ему Пенелопа, царица Итаки:
«Если твоё предсказание, гость чужеземный, свершится,
Примешь от нас угощенье как друг, и дарами осыпан
Будешь настолько обильно, что люди от зависти лопнут.
Мне же не то предвещает моё сокрушённое сердце.
Нет! И сюда Одиссей не придёт, и тебя не отправим
В путь мы отсюда. Недобрые люди господствуют в доме.
Здесь никого не найдётся, кто был бы супругу подобен.
Странников всех угощал он и много подарков богатых
Им раздавал.
А теперь, дорогие служанки, омойте
Нашего гостя, постель приготовьте покрытую тёплой
Мантией, чтобы до первых лучей златотронной Денницы
Спал он спокойно. А утром в купальне елеем натрите,
Чтобы, опрятный, он сел с Телемахом обедать. И горе
Будет тому, кто обиду ему учинить пожелает.
Место тому никакого в застолье не будет, хотя бы
Крепко обиделся он на меня, разозлившись. Иначе,
Странник, я чем бы от всех наших жён отличалась, каким бы
Царственным даром возвышенным лучше была, если б только
Грязным тебя и нечисто одетым за стол посадила?
Нам ненадолго земная юдоль достаётся на свете.
Кто здесь живёт без любви и в поступках любви не имеет,
Тот ненавистен, пока на земле он живёт, и желают
Зла ему люди. И мертвый всегда поносим он бывает.
Кто же душой не испорчен, в поступках своих беспорочен –
Имя его, с похвалой на земле разносимое, славят
Все племена и народы, все добрым его величают».
Ей возражая, ответствовал так Одиссей богоравный:
«О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа,
Тёплая мантия мне и роскошное ложе противны
С тех самых пор, как покрытые снегом вершины на Кипре,
Из виду я потерял, в длинновёсельном судне отчизну
Волей бессмертных навеки покинув. Царица, прошу я,
Дай мне в каком-нибудь здесь переспать уголке, как привык я,
В старой одежде моей и на жёсткой постели. И ноги
Я никому из рабынь молодых обмывать не позволю.
Старые, грязные ноги… Вот если бы в доме старуха
Службу какую несла. Вот она мне была бы по чину».
Так, отвечая скитальцу, царица Итаки сказала:
«Странник, немало гостей у нас было за всё это время,
Но никого мне умнее тебя повстречать не случилось.
Речи твои рассудительны. Есть в нашем доме старушка.
За Одиссеем ходила она. Он в минуту рожденья
Ею был на руки принят и грудью её был он вскормлен.
Ей, хоть она и слаба, о тебе поручу я заботу.
Встань, Евриклея, моя дорогая разумница, вымой
Ноги ему, твоего господина ровеснику. С ним он,
Может, и видом стал схож, изнурённый тяжёлою жизнью.
Скоро стареют в несчастье своём земнородные люди».
Так говорила она. Евриклея закрыла руками
Очи, но слёзы пробились сквозь пальцы; рыдая, сказала:
«Свет мой, дитя моё милое! Где ты? За что Олимпиец
Так на тебя, столь покорного воле богам, негодует?
Кто из людей перед громоигрателем Зевсом такие
Тучные бёдра быков на кострищах сжигал, гекатомбы
Так приносил изобильно, моля, чтоб он светлую старость
Дал бы в семье провести, расцветающим радуясь сыном?
Были напрасны молитвы. Не будет ему возвращенья.
Горе! Быть может, не нужный уже никому, на далёкой чужбине,
Впущенный в дом богача, он от глупых служанок услышит
Грубую брань точно так, как услышал её ты, пришелец,
И потому, как мне кажется, не соглашаешься, чтобы
Ноги омыли тебе недостойные слуги. Но дан мне
Милой царицей приказ за тобой поухаживать. Свято
Выполню слово её. И не только его выполняя.
Нет! Для тебя самого. Несказанно мою ты волнуешь
Душу. Послушай, я выскажу мысли свои откровенно.
Странников бедных немало в наш дом приходило. Но сердце
Мне говорит, что из них ни один не похож был настолько
На Одиссея – ни ростом, ни голосом, ни поведеньем.
Не удивлять меня это не может». Сказал сын Лаэртов:
«Правда, старушка. И сам от людей я слыхал многократно,
Что удивительно схожи мы с ним, как сейчас говоришь ты».
Так отвечал он. Сияющий таз принесла Евриклея.
Свежей водой на две трети наполнив его, кипячёной
Тут же разбавила. Таз Одиссей отодвинул подальше
От очага, чтоб в тени оказался. Рубец, о котором
Знала кормилица, так он надеялся скрыть. Но лишь только
К тазу она подошла, хорошо ей знакомая рана
Перед глазами предстала.
Свирепого вепря клыками
Юноша ранен был в ногу, когда посетил на Парнасе
Автоликона, по матери деда, известного в мире
Хитрым притворством. Бессмертный Гермес наградил этим даром
Деда Лаэртова сына за то, что почти беспрестанно
Жертвовал богу и коз, и овец. Одиссей богоравный
В деда пошёл, в хитроумности родичу не уступая.
Дед многохитрый приехал в Итаку, когда его дочка
Внука ему родила, Одиссея. Немножечко выждав,
Как он окончит свой ужин, ему Евриклея-рабыня
Внука пришла положить на колени и тихо сказала:
«Автоликон, богоданному внуку ты выдумать должен
Имя, какое угодно тебе самому. Ты усердно
Зевса о внуке молил». Дед, приняв предложенье, ответил
Зятю и дочери: «Вашему сыну готово уж имя.
Вас посетить собираясь, рассержен бы я несказанно
Многими смертными. Пусть назовётся мой внук Одиссеем,
Что означает – сердитый. А если, когда повзрослеет,
Он пожелает мой дом посетить на Парнасе, он будет
Мной угощен и с богатым подарком обратно отпущен».
Внук возмужал и пришёл за подарком обещанным к деду.
Автоликон с сыновьями своими его благосклонно
Встретил пожатьем руки и ласкательно-сладостным словом.
Бабка ж его Амфитея в слезах у него целовала
Голову, руки, глаза, от волненья рыдая. Богатый
Пир приказал сыновьям многославным своим приготовить
Автоликон. И они, исполняя отцовскую волю,
Тотчас пригнать повелели быка пятилетнего с поля.
Быстро разделав его, разрубили на должные части,
На вертела нанизали и начали жарить. Изжарив,
Всем разнесли, как традиции дома велели. До ночи
Пир продолжался. Сидевшие в длинно-богатом застолье
Ели прекрасное мясо и сладким вином запивали.
Солнце тем временем село. И ночь наступила. О ложе
Каждый подумал. И сна благодать ниспослали им боги.
Встала из тьмы молодая с перстами пурпурными Эос.
И сыновья многославного деда, готовясь к охоте,
Быстро собрали собак. Сын Лаэртов отправился с ними.
Долго они по крутому, покрытому лесом, Парнасу
Шли и достигли глубоких, пронизанных ветром, ущелий.
Гелиос только что начал поля озарять, подымаясь
С медленных вод Океана, струящихся ровным потоком.
В дикую чащу проникли охотники. След обнаружив,
Стаей бежали собаки. Сжимая охотничьи копья,
Автоликоновы дети и гость из Итаки за ними
Молодо мчались. Охота к тому уж приблизилась месту,
Где в непролазных кустах, недоступных ни ветру, ни солнцу,
Старый кабан себе логово сделал. Когда он услышал
Лай разъярённый и топот бегущих – стрелы быстролётней
Прянул страшила лесной им навстречу, и вдруг оказался
Рядом с Лаэртовым внуком. Клыками разинутой пасти
Мускулов вырвал кусок на ноге. Но, копьём поражённый,
Мёртвым свалился вблизи Одиссея. Охотники быстро
Заговорили текущую кровь, неглубокую рану
Перевязали заботливо и возвратились с добычей
В дом хитроумного деда. Когда Одиссеева рана
Зарубцевалась, итакского гостя, осыпав дарами,
С миром отправили в землю отцову. Родители были
Рады приезду любимого сына. О битве со зверем
Были готовы прослушать рассказ, если б сын их об этом
Тысячу раз был готов повторять о полученной ране.
Эту давнишнюю рану старушка узнала, как только
К ней прикоснулась руками. Отдёрнула руки. Скользнула
В таз, опустившись, нога. И тончайшая медь зазвенела.
Таз покачнулся, водою наполненный. На пол плеснулась
Тёплым потоком вода. И, заплакав, старушка сказал:
«Ты – Одиссей. Ты моё золотое дитя. Но тебя я,
Прежде, пока не ощупала раны твоей, не узнала».
Так говоря, на свою госпожу обратила поспешно
Взоры она – возвестить возвращение милого мужа.
Но госпожа Пенелопа смотрела в то время в другую
Сторону, так как Паллада вниманьем её овладела.
Резко рукою своей Одиссей свою няню приблизив,
На ухо тихо шепнул ей: «Ни слова! Меня ты погубишь.
Да, Одиссей я. Меня ты вскормила. Немало за двадцать
Лет претерпел я по воле богов. Но домой воротился.
Если мне Дий истребить женихов многобуйных поможет,
То при условии строгом одном – чтоб ни слуги, ни гости,
Ни Пенелопа не знали об этом. И ты, дорогая,
Тайну узнав, не надумай о ней рассказать ненароком
Даже супруге моей». Отвечала Лаэртову сыну
Так Евриклея: «Из уст твоих странное слово слетело.
Ведаешь сам ты, как сердцем тверда я и волей упорна.
Всё сохраню молчаливее камня и крепче железа.
Выслушай, друг, мой совет и заметь про себя, что услышишь.
Только нам Зевс истребить женихов многобуйных поможет,
Всех назову я рабынь, обитающих здесь, чтоб меж ними
Мог отличить ты худых и порочных от добрых и честных».
Но, возражая, ей так отвечал Одиссей хитроумный:
«Нет, Евриклея. Тебе называть их навряд ли придётся.
Сам всё увижу и сделаю выводы неторопливо.
Только молчи. Произволу богов предадим остальное».
Так говорил Одиссей. И поспешно пошла Евриклея
Тёплой воды принести, потому что вся прежняя на пол
Вылилась. Вымыла ноги, умаслив их лучшим елем.
Снова скамейку свою Одиссей пододвинул к жаровне.
Сев к ней погреться, рубец свой отрепьями рубища скрыл он.
Умная, так обратившись к нему, Пенелопа сказала:
«Странник, послушай меня, а потом на вопрос мой ответь мне.
Скоро наступит пора насладиться покоем. И счастлив
Тот, на кого и печального сон миротворный слетает.
Мне ж несказанное горе послал неприязненный демон.
Днём, сокрушаясь и сетуя, душу свою подкрепляю
Я рукодельем, хозяйством, слежу за работой служанок.
Ночью ж, когда всё утихнет и все погрузятся в глубокий,
Сладостный сон, отдыхая беспечно, одна я, тревогой
Мучась, в бессоннице тяжкой сижу на постели и плачу.
Плачет Аида, Пандорова дочь бледноликая, плачет.
Звонкую песню она заунывно с началом весенних
Дней благодатных поёт, одиноко таясь под густыми
Сенями рощи. И жалобно льётся рыдающий голос.
Плача, Итилоса милого, сына Зефосова, медью
Острой нечаянно ею сражённого, мать поминает.
Так, сокрушённая, плачу и я, и не знаю, что выбрать –
С сыном ли милым остаться, смотря за хозяйством, за светлым
Домом его, за работой служанок, за всем достояньем,
Честь Одиссеева ложа храня и молву уважая?
Или же мне предпочесть из ахейцев того, кто усердней
Брака желает со мной и щедрее дары мне приносит?
Сын же, покуда он отроком был неразумным, расстаться
Часа со мной ни хотел и супружеский дом мне покинуть
Сам запрещал. Но теперь он, уж мужеской силы достигнув,
Мне намекает, чтоб вышла я замуж, обитель покинув.
Он огорчается, видя, как наше имущество грабят.
Ты же послушай. Я видела сон. Растолкуй, если можешь.
Двадцать гусей у меня есть домашних. Кормлю их пшеницей.
И, умиляясь, смотрю, как в пруду они после играют.
Вот что мне снилось. С горы прилетевший, орёл крутоносый,
Шею свернув им, их всех заклевал, и в просторной столовой
Мёртвые были они на полу поразбросаны. Сам же
В небо умчался орёл. И во сне я стонала и горько
Плакала. Вместе со мною и много прекрасных ахейских
Жён о гусях, умерщвлённых могучим орлом, сокрушались.
Он же, назад прилетев и спустясь на высокую кровлю
Царского дома, сказал человеческим голосом внятно:
– Старца Икария умная дочь, не крушись, Пенелопа.
Видишь не сон мимолётный, событие верное видишь.
Гуси – твои женихи, а орёл, их убить прилетевший
Грозною птицей, не птица, а я, Одиссей твой, богами
Ныне тебе возвращённый твоим женихам на погибель. –
Так он сказал мне, и в это мгновенье мой сон оборвался.
Я осмотрелась кругом. На дворе, я увидела, гуси,
Возле корыта толпясь, золотую клевали пшеницу».
Умной супруге своей отвечал Одиссей богоравный:
«Сон, государыня, твой толковать бесполезно. Он ясен
Сам по себе. Сокровенного нет в нём значенья. И если
Сам Одиссей предсказал их погибель – погибнут
Все. Ни один не уйдёт от судьбы и от мстительной Керы».
Так отвечала Лаэртову сыну царица Итаки:
«Странник! Конечно, бывают и тёмные сны, из которых
Смысла нельзя нам извлечь. И не всё, что приснится нам – правда.
Есть, говорят, ворота для вступления снам бестелесным
В мир наш. Одни роговые, другие из кости слоновой.
Сны, приходящие к нам воротами из кости слоновой,
Лживы, несбыточны. Верить никто из людей им не должен.
Те же, которые в мир роговыми воротами входят,
Истинны. Всё, приносимое ими, сбывается точно.
Но не из этих ворот мой чудесный, я думаю, вышел
Сон – сколь ни радостно было бы то для меня и для сына.
Слушай теперь, что скажу, и заметь про себя, что услышишь.
Завтра, наступит он, день ненавистный, в который покинуть
Дом Одиссеев принудят меня. Предложить состязанье
Я им из лука хочу. Мой супруг Одиссей здесь двенадцать
С кольцами ставил, бывало, жердей. И те жерди не близко
Ставил одну от другой. И стрелой он пронизывал кольца
Все. Ту игру женихам предложить я теперь замышляю.
Тот, кто согнёт, навязав тетиву, Одиссеев могучий
Лук; чья стрела пролетит через все (их не тронув) двенадцать
Медных колец, – удалюсь с тем из этого милого дома,
Дома семейного, светлого, многобогатого, где я
Счастье нашла, о котором и сонная буду крушиться».
Так благородной супруге сказал Одиссей богоравный:
«О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа!
Этой игры, мой совет, не должна ты откладывать. Верь мне,
В доме своём Одиссей многохитростный явится прежде,
Нежели кто между ними, рукою ощупав точёный
Лук, тетивою натянет его и сквозь кольца прострелит».
Так, отвечая, сказала царица Лаэртову сыну:
«Если б ты, странник, со мною всю ночь согласился в палате
Этой сидеть и меня веселить разговором, на ум бы
Сон не пришёл мне. Но вовсе без сна оставаться нам, слабым
Смертным, не должно. Здесь всем нам, землёй многодарной кормимым,
Боги бессмертную меру, особую каждому, дали.
Время, однако, наверх мне идти, чтоб лежать одиноко
Там на постели, печалью застеленной, горьким потоком
Слёз обливаемой с тех самых пор, как супруг мой отсюда
Морем пошёл к роковым, бедоносным стенам Илиона.
Там отдохну я, а ты ночевать иноземец, останься
Здесь. И ложись на постель или на пол, как сам пожелаешь».
Это сказав, Пенелопа пошла по ступеням высоким,
И все служанки за ней поспешили. В покое привычно
Двери закрыли рабыни. И в спальне, среди приближённых,
Плакала горько она о своём Одиссее, покуда
Сладкого сна не свела ей на очи богиня Афина.
6.05.15 г.,
День рождения А. С. Пушкина
КОНЕЦ ПЕСНИ ДЕВЯТНАДЦАТОЙ