ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ
ДЯДЯ БОРЯ
Дядя Боря погиб как-то так стремительно, что ничего и сделать было нельзя. Ещё вчера вечером он был жив и полон жизненных соков, радовал глаз своим причудливым – сморщенно-скрюченным – внешним видом, но наутро стремительно скукожился, засох, а внутри – полностью сгнил. С тяжёлым сердцем встретил я эту утрату, но поделать ничего было уже нельзя. Дядю Борю пришлось выбросить на помойку – вслед за засохшей за полгода до этого геранью и сгнившей толстянкой.
Мой дядя Боря был старшим братом отца. Мать их – баба Оля, а в устах деда Лёни – её мужа – Вольга, всем своим детям дала прозвища. Старшего из выживших – Бореньку, отличавшегося с раннего детства склонностью постоянно морщиться сверх всякой меры, она прозвала Морщенным, в устах самой же бабы Оли – Морщщаным, пожалуй, что и Моршшаным. Так дядя Боря: для кого – дядя, для кого – сын, муж, брат, отец, – стал Морщенным в раннем детстве и таким остался на всю жизнь. Мне Морщенный приходился родным дядей со стороны отца. Стрыем, если по-древнерусски. К дяде Боре у меня всегда было какое-то особенное чувство, очень сложное, не такое, как к другим родственникам. И тому есть объяснение.
Морщенный был единственным родственником со стороны отца, кто присутствовал на свадьбе моих родителей. Баба Оля – Вольга – была женщиной сурового нрава, властной и бескомпромиссной. “Ты мяне гарадскую не вяди”, – с суровой непреклонности заявила она отцу и слушать не захотела, когда он только попытался заикнуться, что женится на городской. Внешне мягкий, отец проявил упорство и на маме женился. Баба Оля, жёсткая, чтобы не сказать – жестокая, и снаружи и внутри, тоже проявила упорство и никто из родственников отца на свадьбе моих родителей не присутствовал, – за исключением дяди Бори, на которого, на правах любимца бабы Оли, никакие запреты никогда не распространялись.
Отцу, чтобы объяснить маме демарш своих родственников, пришлось сочинить, что было ему не впервой, а в остальных случаях – и в радость, – целую легенду: дед Лёня, отец моего отца, будучи председателем колхоза, должен был присутствовать где-то на Урале, или – в Сибири, или – на Дальнем Востоке, словом – где-то очень далеко, – на лесозаготовках для родного колхоза, где он, как лицо ответственное и руководящее, контролировал ход этих самых лесозаготовок, чтобы колхозники заготовили бы лес такой, как нужно, а не абы какой, дабы в колхоз поступил лес высшей категории. Без председательского догляда, конечно же, организовать лесозаготовку на высшем уровне было решительно невозможно. По словам отца, конечно же.
Понятно, что куда иголка, туда – и нитка: верная и безответная, по словам отца, Вольга последовала за мужем. На Урал, или – в Сибирь, или… Словом, куда-то туда, куда долг председателя колхоза позвал деда Лёню, бабу Вольгу, а вслед за ними, надо полагать, – и всю отцовскую родню. Оно и понятно – были на Руси царские время, тогда, вслед за декабристами, следовали, хотя никто их об этом особенно и не просил, декабристские жёны. А нынче – не царское время, вот вся родня, как один человек, последовала за отцом семейства на колхозные лесозаготовки. И лишь дядя Боря от поездки, почему-то, уклонился. Как ему это удалось – легенда сочинена не была, да мама и не потребовала объяснений. Поэтому было решено: свадьба будет весной – роспись в загсе и скромное застолье с родственниками мамы, а вот осенью, когда дед-председатель и вся родня вернётся в родные пенаты, вот тогда-то и устроить грандиозную свадьбу – пир на весь мир…
И только дядя Боря, повторимся, сумел, каким-то чудом, избежать командировки в дальние края, в конце-то концов – он же не декабристская жена, в самом-то деле, вот он и смог быть на свадьбе.
А вся остальная родня отца, которая, разумеется, никуда не ездила, так как лесозаготовки существовали исключительно в сознании отца, и в его рассказах, довольно путаных, но красочных, да и дед Лёня давно уже не был председателем колхоза, – вся родня и полгода спустя, когда отца призвали в ряды Советской Армии, на проводах, устроенных мамой и бабулей, – вся отцовская родня, отсутствовавшая на свадьбе, про которую баба Оля сказала своё веское “Не бывать тому!”, упорно делала вид, что ничего не знает о свадьбе отца и мамы. И знать не хочет.
И продолжала делать этот вид всё время, что был жив отец, а когда он, тридцатилетний, неожиданно погиб, то напрочь забыла о моём существовании. Это было тем более легко, что самого отца его родня вычеркнула из списка родных сразу же, как только он ослушался запрета и женился на моей маме – “гарадской”. Справедливости ради: баба Оля нередко, уже когда отец погиб, признавалась, что своего сына “взнянавядяла” с шести лет, а до этого – просто недолюбливала. И если сказать честно, то у неё, по её утверждению, были весьма серьёзные мотивы, поводы и основания для такой ненависти. Судите сами.
Маленькому Алику, когда началась война, исполнилось аккурат два годика, – догадал Бог родиться ему 22 июня. Отца – будущего деда Лёню – мобилизовали на фронт, и он, командир кавалерийского взвода во время службы в Армии в конце двадцатых годов, на войне дослужился до звания гвардии капитана, командира гвардейской сапёрной роты. А когда отец вернулся победителем из поверженной Германии, то юному Алику, на тот момент – самому младшему в семье, – было уже шесть лет. Устроили, как оно и положено, встречу: накрыли стол. Отец привёз из Германии невиданные тогда в разорённой войной стране конфеты в красочных обёртках. А когда пирующие хорошенько подвыпили, отец, желая и поразвлечься, и… Словом, отец объявил детям, что тот, кто скажет фразу, что “ходили к мамке чужие дядьки, пока батька был на фронте”, тот и получит эти желанные конфеты. Одиннадцатилетний Борис и восьмилетняя Тамарка, хоть и не до конца поняли истинный смысл фразы про “ходили к мамке чужие дядьки, пока батька был на фронте”, но догадались о каком-то её двойном, грязно-похабном, смысле, почуяли во фразе отца подводные камни. А шестилетний Алик, по малолетству, – нет. А конфет уж очень сильно хотелось. Он и сказал, к всеобщей радости подвыпивших пирующих, что да, “ходили к мамке чужие дядьки, пока батька был на фронте”.
Гости отхохотались, выпили ещё, закусили, потом ещё и ещё – выпили и закусили. И баба Вольга закусила. Баба Вольга закусила – удила.
– Вот с тех пор я яго и взнянавядяла, – всю оставшуюся жизнь поясняла она свою нелюбовь к сыну. А потом выяснилось, что ещё:
– Когда я Аликом ходила, то запах борща на дух не переносила, а варыть яго чуть не каждый день прыходилось.
Алика мать постоянно сравнивала со старшим сыном и это сравнение всегда было не в пользу Алика. О старшеньком Барысе с болью в голосе не раз говаривалось, что он – не сегодня-завтра “нашахнэться”, а про Алика, с большим раздражением, что его “и чорт нэ вхватя”.
Словом, список прегрешений Алика носил долгий, обстоятельный и открытый характер… И не последнее место в нём занимало намерение жениться, а потом – и женитьба на “гарадской”.
Дядя Боря всё это время занимал позицию “ни нашим, ни вашим”. На свадьбе был, но на проводах отца в Армию делал вид, что находится во всеобщем неведении о свадьбе, хотя именно от него все и знали о подробностях бракосочетания: где, когда, в каком загсе, как были одеты жених и невеста, кто был в гостях, что было на столе…
И он был первым человеком за пределами моего тогдашнего мира: я, мама, бабуля, папа, – о котором я узнал, родившись на этот свет. И с дядей Борей было связано первое моё столкновение с этим, таким неоднозначным, внешним миром, с его несовершенством, с осознанием того, что праву и справедливости противостоит в нём сила и произвол. И, увы, право и справедливость побеждают и торжествуют в этом мире не всегда. Отнюдь не всегда.
Я очень рано стал помнить себя. Самое раннее воспоминание относится к родильному дому – смутное, как бы прикрытое лёгким газовым покрывалом: комната с открытой дверью, отчего виден полутёмный коридор с окном, женщина средних лет в нём – толстая и одетая в белый халат, немного неопрятная женщина, как вспоминается мне, сидящая на стуле и что-то рассказывающая, но что – то ли забылось, то ли осталось неуслышанным или неинтересным, или непонятым…
Никто, конечно, не верит, что воспоминание о столь раннем возрасте могло остаться в памяти. Я и не настаиваю, допускаю как рабочую гипотезу, что это не воспоминание, а ставший воспоминанием рассказ о роддоме, который я некогда слышал, а потом стал воспринимать как пережитое лично.
Но вот случай с дядей Борей я хорошо помню, я первый поведал о нём родным и только после этого о нём вспомнили и подтвердили, что это действительно было. И было именно так, как и поведал я. Точь-в-точь.
Родился я в сентябре. А в декабре, когда было мне едва три месяца, дядя Боря проведал нас. О чём шёл разговор, пока его, дорогого гостя, кормили обедом, я не помню. Видимо, ничего, что заинтересовало бы трёхмесячного человека, не обсуждалось. Но вот дядя Боря изъявил желание посмотреть строящийся дом, в котором будет наша квартира: бабуля – вдова кадрового офицера Красной Армии, погибшего на полях Великой Отечественной войны, отчаявшись получить положенное ей, вдове с дочерью-сиротой (а теперь уже – и с её семьёй), жильё от государства, вступила в первый в городе жилищно-строительный кооператив, где и приобрела пай с правом получения и оплаты однокомнатной квартиры. Родственники отца, наотрез отказавшиеся помочь отцу и его новой – “гарадской” – семье денежным займом с гарантией возврата занятых денег, тем не менее с большим интересом следили за тем, как идёт строительство и будет ли от всего этого толк. Родственникам отца очень хотелось бы, конечно, чтобы ничего не вышло – жилищно-строительная кооперация в наших краях дотоле была делом неслыханным, а оттого – пугающим своей неизвестностью. А если бы ничего не вышло и бабулины деньги пропали бы, то тогда, о!, сколько тогда было бы радости, сколько удовольствия говорить отцу: “Вот, Алик, а мы это и сразу знали и видели и предвидели – что оно так будет, вот и отказывались тебе помочь с жильём – из лучших побуждений. А ты – не верил и обижался. А вышло по нашему. Но ты нас не послушался. И в этом вопросе, и в вопросе с женитьбой. Так тебе и надо. Впредь это будет тебе наукой. Будешь знать, как ослушиваться родительской, точнее – материнской, воли и жениться на «гарадских»”. Но дело пошло, а признать своё поражение родня отца не хотела. И всё ещё надеялась, что случится что-нибудь нехорошее.
Дядя Боря, ему-то терять лицо было нечего, он же на свадьбе присутствовал, а потому был отряжён разведчиком, чтобы всё хорошенько разузнать-разведать и обо всём доложить родне отца. И он, отобедав, изъявил желание посмотреть и проверить, как идёт строительство – так ли хорошо, как рассказывал отец. Или, всё-таки, ещё есть надежда, что ничего не выйдет и можно будет позлорадствовать: “А мы – так и думали. Мы – так и знали. Нас надо было слушать. Не послушали – вот так и надо. И поделом. Вот и расхлёбывайте. Городским – так и надо. Вот, Алик, говорили тебе, чтобы не связывался с городскими, да ты нас не послушал. Вот и получай. Будешь знать в другой раз”.
Правда, вслух дядя Боря это всё не выразил, объявил лишь только, что готов идти смотреть на строящийся дом. Хоть сейчас готов идти. И сразу же стал одеваться, чтобы не случилось каких возражений или проволочек.
Никто и не стал возражать дяде Боре, отговаривать его от походя и проверки на месте, как идёт строительство. Стали одеваться.
Я почувствовал приятное оживление: я не помню другие аналогичные прогулки, но раз воодушевился, значит, меня брали уже в такие походы, – вот поэтому я и обрадовался. И немудрено, ведь обычно мир вокруг меня ограничивался одной комнатой, а в ней, сколь бы много ни было разных интересных предметов, было их неизмеримо меньше, чем в том мире, который оказался за пределами комнаты, в которой я жил. И куда меня регулярно выносили на прогулки. А предстояла не просто прогулка на свежем воздухе, предстоял поход.
От предстоящего этого похода я ждал множества приятных моментов, тем более, что пошли мы всей семьёй, да ещё и дядя Боря оказался с нами. Поход к строящемуся дому обещал множество приятных и интересных вещей. Ведь это была не простая прогулка, а целая экспедиция, коль скоро в ней, кроме обычных путешественников, принял участие и дядя Боря. Я улыбался от счастья. Тогда я ещё не знал, сколь щедра жизнь на проявления всяких неожиданностей, и неожиданностей – не всегда приятных.
Да, недолго мне пришлось радоваться. По вполне понятным причинам я не мог идти сам. Кто-то должен был нести меня на руках. Обычно это была бабуля, так как мама оставалась ещё очень слабой после родов. Большая часть забот обо мне легла на её плечи, в том числе – носить меня во время прогулок (коляски у нас не было), но иногда меня носила, очень недолго – сколько хватало сил, – мама.
А в этот раз нести меня вызвался дядя Боря. Я не почувствовал в этом подвох – так мал, неискушён в жизни, так наивен был я. Подвох же выскочил со стороны, откуда, как всегда, его никто не ждёт: дядя Боря взял свёрток – меня, закутанного в одеяло, – вышел на улицу и… Даже теперь, когда прошло столько лет, сердце начинает биться учащённо от возмущения, которое я не могу никак забыть: дядя Боря, полагая, что декабрь – месяц, даже и в наших южных краях – месяц зимний, закрыл моё лицо углом одеяла.
Сразу стало: темно, душно и очень скучно, – так как этим своим поступком дядя Боря отрезал меня от внешнего мира. Все они – взрослые – остались во внешнем мире, а я – в тёплой и скучной духоте конверта из одеяла, обмотанного вокруг меня. Им было светло, свежо и очень интересно, а я страдал в душной, тесной и скучной темноте.
Я очень этим остался недоволен. Я возмутился. Я закряхтел и подал голос, сначала – тихо, а потом и громче, так как боялся, что меня могут не услышать из моего одеяльного плена.
Мои потуги не остались без внимания. Мама услышала меня и пришла мне на помощь. Она сказала:
– Боря, открой Владику лицо.
И Боря, дядя Боря – возразил маме. Возразил! МАМЕ!!!
Это было неслыханно! Это было чудовищно! Это была наглость.
Это была неслыханная наглость со стороны дяди Бори. Это было возмутительное попрание основ мироздания и правды в нём. Кто мог быть большим авторитетом вообще, а в отношении меня – и подавно? Мама. Чьи распоряжения относительно меня носили характер Закона? Мамины. Кто мог отменить распоряжения, касающиеся меня? Никто, кроме мамы. Никто! Кто мог дерзнуть ослушаться маму? Никто в мире!
А дядя Боря дерзнул. А дядя Боря – ослушался. Это было чудовищное, неслыханное прежде и невозможное нарушение миропорядка, права и справедливости. И как только мир не рухнул в тот миг?! Как только земля не расступилась под его ногами и бездна не поглотила его? Наверное потому, что тогда, вместе с дядей Борей, бездна поглотила бы и меня – невинного младенца. Да, точно – только из-за меня, только благодаря мне дядя Боря не провалился тогда в тартарары.
И ведь он об этом никогда так и не узнал. Я не сказал ему ничего об этом. Ни тогда не сказал, так как тогда ещё и говорить-то не умел, ни потом. Никогда.
– Боря, – повторила мама своё распоряжение, – открой ребёнку лицо.
Надежда, что всё ещё обойдётся, мелькнула в моей душе. И в тот раз я впервые узнал, что надежда, чаще всего, бывает ложной – дядя Боря не только не подчинился законному маминому распоряжению, он сам возмутился:
– Молода ещё мне указывать. Я сам – отец двоих дочерей. И мне лучше знать, как обходиться с детьми.
В этот момент я задохнулся. И не только, даже не столько, из-за духоты конверта из одеяла, в котором я находился, сколько из-за законного возмущения: дядя Боря посмел снова ослушаться маминого распоряжения! И какую смехотворно нелепую отговорку он привёл: отец двоих дочерей. При чём тут он, если мама распорядилась не закрывать лицо мне? При чём тут его дочери? Я-то ведь – сын! И не его, а мамин и папин. Если он отец, пусть бы и двоих дочерей, то пусть ими и распоряжается. Я-то здесь при чём? Какие права он имеет на меня? Никаких прав на меня у него нет.
Я снова подал голос. Мама снова пришла мне на помощь:
– Боря, открой Владику лицо.
Но дядя Боря проявил фирменное семейное упрямство:
– И не подумаю. Зима на дворе. Ты что, хочешь простудить ребёнка?
– Но мы никогда не закрываем Владику лицо.
Это был аргумент так аргумент. Довод высшей пробы и на него нечего было возразить, но дядя Боря нашёл контрдовод – тот, который уже раньше приводил:
– А я повторяю: молода ещё меня учить, а я – сам отец двоих дочерей и лучше знаю, как обходиться с детьми.
Всё моё существо восстало против возмутительного попрания детских моих прав и свобод. Против неслыханного до тех пор попрания.
Я снова подал голос, надеясь, вопреки складывающейся ситуации, докричаться до совести дяди Бори. Это нужно было сделать ещё вот по какой причине: нелегко, находясь в тесном и душном плену, держать глаза открытыми. Я держался из последних сил, но глаза, как бы сами собой, закрылись. А я очень хорошо уже знал, что это означает: пройдёт ещё совсем немного времени и я засну. А заснувши, лишусь всякой возможности участвовать в предстоящей, сулящей много новых впечатлений, экспедиции.
Я собрался со всеми своими детскими силёнками, заёрзал в одеяле, подал голос вновь, но понял, что противостоящие мне силы – громаднее: ерзать не получилось, а голос я подал столь тихо, что и сам его еле-еле услышал.
“Ну, вот, я засыпаю”, – с обречённостью подумал я и понял, что бороться со сном у меня уже просто нет сил. Но и засыпая, я слышал самодовольный голос дяди Бори:
– Ну, что я говорил? Я был прав: Владик согрелся и заснул.
И я заснул…
Я был очень покладистым ребёнком. От моего раннего детства сохранилось не много, но достаточно фотографий: я и мама; я и бабуля; я и папа; я и родственники отца и мамы; я и кто-то ещё… Среди таких фотографий есть и такие, где я – на руках у кого-то, кого не знаю или не помню и нужно объяснять мне, кто это, почему я у него (у неё) оказался на руках.
И везде можно видеть ребёнка, который спокойно, а то – и с удовольствием, или – просто без возмущения или раздражения, относится к тому, что его держит на руках кто-то – пусть бы и малознакомый субъект. Но только на одной фотографии, сделанной несколько месяцев спустя после того памятного случая с дядей Борей, можно увидеть малыша на руках у взрослого мужчины и малыш явно и недвусмысленно выражает крайнее неудовольствие чем-то.
Малыш, сморщившийся не хуже Морщенного, это – я, а мужчина, меня держащий – дядя Боря – Морщенный. И никому невдомёк, почему у младенца такой недовольный, такой сморщенный вид. И только я знаю точно – почему у ребёнка на старой фотографии такой недовольный вид. Я не помню ту свою фотосессию, но ясно, что в момент фотографировании я помнил о беспримерном попрании права и справедливости, которое несколько месяцев до того учинил Морщенный дядя Боря…
Жизнь сложилась так, что дядю Борю, как впрочем, и других родственников отца, я видел нечасто – раз в несколько лет, а потом, когда отец погиб и обо мне предпочли забыть, то и раз в несколько десятков лет. Что же поделать: жизнь есть жизнь. Но связь наша окончательно какое-то время не прерывалась и редкие встречи случались.
Дядя Боря становился всё более и более морщенным. Но седина – “фирменное” свойство отцовой родни (я стал седеть с двадцати лет) почти не трогала густые тёмно-каштановые (дядя Боря был самым светловолосым из всех нас) волосы Морщенного, в застолье он мог победить кого угодно, дав какую угодно фору, но почти не пьянел и так и не располнел нисколько.
Я мало думал о нём, вспоминал редко. Относился к дяде Боре спокойно. И хотя то моё детское воспоминание и осталось в архивах памяти на легкодоступном месте, этот эпизод нисколько не повлиял на моё, в целом – положительное, восприятие дяди Бори. И я очень ему благодарен за то моё детское впечатление. Не будь его, я бы себя не помнил так рано.
Виделся я с дядей Борей редко, реже, чем с другими родственниками отца, у которых принято было считать, что Морщенный – себе на уме. Возможно, что так оно и было. Ко мне дядя Боря относился ровно – спокойно, чтобы не сказать – равнодушно. Я тоже не рвался с ним особенно родниться.
С годами мы не только виделись всё реже и реже, но и желание встречаться не возникало, хотя дядя Боря, при редких этих встречах стал с особенной, какой-то затаённой, гордостью напоминать мне, что он – единственный, кто был на свадьбе моего отца и мамы из всех родственников со стороны отца. Видимо, он чувствовал, как подло они отнеслись тогда – не к маме моей, вернее – не только к ней, но, в первую очередь, к отцу, когда не просто игнорировали свадьбу, но и потом, годы спустя, делали вид, что ничего не случилось.
Про знаменитую ту нашу экспедицию ни он, ни я никогда не вспоминали и не говорили. Он, скорее всего, забыл о ней, а я понимал, что он не поверит, что я мог что-нибудь запомнить, а потому станет отпираться и что-нибудь на ходу придумывать, чтобы оправдать своё тогдашнее поведение. Да и когда было завести разговор про это, если мы почти не виделись.
Словом, моя жизнь и жизнь родственников отца, особенно – после его гибели, сильно разошлись и линии этих жизней в какой-то момент и вовсе перестали пересекаться. В таких случаях принято говорить, что так распорядилась жизнь…
Среди моих увлечений, одно время, было комнатное цветоводство. Но увлечение это носило хаотичный характер, видимо, серьёзно относясь к учёбе, а потом и службе, я подспудно искал увлечение, которому мог бы отдаваться бессистемно.
И вот у меня появился необычный кактус. Принесла его домой мама. Она была в гостях у своей знакомой и обратила внимание на этот кактус причудливой формы. Выяснилось, что от основного тела растении отвалился небольшой фрагмент. Хозяйка кактуса сообщила, что кактус этот неприхотлив, а потому можно взять отломок, посадить, без всякой подготовки, в горшок, слегка полить и… И всё – кактус приживётся и пойдёт в рост, не требуя особой заботы. И предложила отломок взять и проверить, повторив, что кактус обязательно приживётся. Так оно и случилось: мама не преминула возможностью пополнить мою коллекцию суккулентов, а я с радостью принял неожиданный подарок.
Кактус, как и было обещано, прижился легко и бурно пошёл в рост. Хозяйка цветка даже сообщила, что необычный кактус имеет и необычное название – старческий. Сообщила и повторила:
– Да, именно так и называется – кактус старческий.
Я и поверил. Но проверил. Оказалось, что меня немного обманули. Так, кактус старческий – это Цефалоцереус (точнее – цэфалоцэрэус, древнее же чтение – кэфалокэрэус) сенилис (точнее – сэнилис), на латыни Cephalocereus senilis, иначе – Цефалоцереус старческий, названный так из-за того, что он покрыт сероватыми волосками, очень похожими на седины стариков. Мой же выглядел совсем не так: из основного ствола, весьма скрюченного, как пальцы стариков, изуродованные полиартритом, отходили столь же скрюченные отростки, из которых со временем стали появляться такие же скрюченные новые отростки. Долгое время я и считал, что мой кактус именно за это качество получил своё странноватое имя, но оказалось, что женщина, сообщившая маме название кактуса, скорее всего, спутала название старческого кактуса, то есть Цефалоцереуса старческого (сенилиса) с названием цереуса перуанского, а именно этим суккулентом и был мой новый питомец.
И вот какая странность приключилась у меня с этим кактусом: практически на следующий же день, как только он у меня появился, я, бросив беглый взгляд на растение, вдруг вспомнил… дядю Борю. Одновременно с этим в голове, как будто молния сверкнула. И сами собой всплыли из подсознания слова: “дядя Боря”.
Я не придал этому значение, но и в следующий раз, как я бросил взгляд на цветок, именно дядю Борю я вспомнил, и слова “дядя Боря” всплыли в моём сознании вновь.
И так стало повторяться раз за разом. Просто наваждение какое-то6 дядя Боря, да дядя Боря.
Но потом я понял, что цветок, действительно, очень похож на дядю Борю: весь сморщенный, колючий… Ну, вылитый дядя Боря. Морщенный.
Так и стал причудливого вида суккулент – цереус перуанский – Дядей Борей.
Я заметил со временем, что не только мне, но и всем остальным моим домашним перуанский кактус напоминает дядю Борю и с моей лёгкой руки так и стал цереус зваться Дядей Борей. Итак, Дядя Боря был Дядей Борей, то есть – кактусом, а не дядей Борей, в честь которого и был назван. Дядя Боря жил не тужил у меня в спальне на подоконнике, бурно шёл в рост, правда, ни разу не зацвёл, на что мама отреагировала не без юмора:
– А ты вспомни, сколько ему лет. Минула его пора цветения.
Замечание про годы относилось, как нетрудно понять, к дяде Боре, а не к Дяде Боре, который был ещё достаточно юн, хотя... Ведь мой Дядя Боря вырос из отломка от более старого кактуса, а тот,скорее всего, тоже был отломком от ещё более старого растения.
Так или иначе, но Дядя Боря благоденствовал у меня на подоконнике и напоминал мне папиного старшего брата. Я с ним разговаривал. Многие цветоводы рассказывают, что беседуют со своими растениями. Я не был исключением, но согласитесь, что беседовать просто с геранью или бегонией – это совсем не то, что с Дядей Борей. Казалось, что идиллия эта будет длиться вечно. Ничто не предвещало беды. Ещё вчера вечером Дядя Боря был свеж и полон жизненных соков, а наутро…
Наутро я нашёл Дядю Борю скукожившимся, сморщившимся сверх всякой меры, лежащим безжизненно…
Цветок – это всего лишь цветок. Но не всякий цветок – Дядя Боря. Вид погибшего Дяди Бори больно поразил меня, как если бы все колючки Дяди Бори разом вонзились мне в сердце. И мелькнула мысль, что с дядей Борей могла случиться, непременно случилась беда…
С тех пор я не завожу больше комнатных цветов.
Краснодар
01.08.2018 г. – 20.08.2018 г.
© 16.08.2018 Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2018-2339829
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2018
Свидетельство о публикации №218081600868