Опять на море шторм и неуют,
опять звереет ветер одичалый,
горят иллюминаторы кают
большого теплохода у причала.
И музыка слышна, и, вроде, джаз,
и чёткий ритм ловлю стихотворенья;
луна отполирована, как таз,
для варки алычового варенья.
Огней так много в ялтинской ночи,
что стал желанным сумрак для поэта:
сверчки – ночные эти скрипачи, –
в кустах не умолкают до рассвета.
А ветер в море бесится, он псих,
барашки гонит он, валы пихает,
врываясь ненароком в этот стих,
и вырваться не в силах, он стихает.
А потому что грозный Аю-Даг
сбил спесь с него, что, в общем-то, не странно,
и звёзды – эти скопища бродяг, –
поразбрелись по кромкам гор туманных.
Когда заря позолотит восток
и потянусь, превозмогая лень, я,
в могучих кронах истинный восторг
охватит в Ялте птичье населенье.
И окна заблестят, начнёт светать,
и, как гласит народная примета,
весь шторм ночной тихонько, словно тать,
за мысом Ай-Тодор исчезнет где-то…