… Подаренная мне на международном литературном фестивале «Петроглиф» книга Светланы Василенко «Дневные и утренние размышления о любви», с первых же страниц сразила своим романом «Дурочка». Сегодня я прочитала его… И сегодня же не смогла не написать свой отзыв.
Отзыв на роман-житие Светланы Василенко «Дурочка».
Что-то ущербное, недосозданное природой… или специально… для неозначенного постижения ума нашего: Ребёнок – дурочка? Страна – ребёнок? Эпоха сбрендившая? Кто здесь, по истине «даун»?
«Надька рожала солнце.
Оно поднималось и поднималось, и вдруг, просияв, показало себя все.
Солнце было совсем другое, чем прежде.
Это было новое солнце.
Оно лежало в небе, словно младенец в пелёнках, и глядело на новый, простирающийся перед ним мир».
… Кто-то из критиков сказал, что не та это концовка… Вот я и прочитала сначала концовку, а потом – сначала и, не отрываясь, до конца, весь роман. Вот где, действительно, дух захватывает! С мнением критика о «не той концовке» сразу не согласилась. Великолепная и очень уместная аллегория! Если учесть, что Надька – это 13-тилетний ребёнок «даун» вроде бы, по определению, выброшенный в никуда и прошедший весь ад времени, смертей и крови повидавший, и насилие, то сама картина её ухода из жизни «Надька рожала солнце» - это апофеоз возвышения над всем, что осталось внизу… Над безумием разрушения устоев российского народа, над разорванностью, растоптанностью, злобно болезненным оскалом нарождающейся эпохи.
И потому это рождённое Надькой солнце «лежало в небе, словно младенец в пелёнках, и глядело на новый, простирающийся перед ним мир» - звучит как реквием, как мечта о возможном выздоровлении общества.
Великолепная концовка! Как великолепен и сам роман-житиё. Удивительно в нём само сочетание - жёсткая проза и притчевая аллегория. Светлана Василенко сумела выполнить нечто парадоксальное – уместить в аллегорическую форму трагедию олигофренного времени. Только в олегофренном времени семья может избавиться от ребёнка, пустив его в своеобразной «люльке» по течению реки. Мотивация чудовищна – ребёнок, глухой, писается, портит репутацию отца. Ну, «даун» - зачем семье такое?! Пустить по реке, а там – куда течение вынесет! И вынесло… Вынесло больную девочку в аллегорические «хождения по мукам»
Надя – это она в глазах своего братишки. Она и такая была ему человеком дорогим и любимым. В самом повествовании девочка – Ганна. И только в концовке, когда через 13 лет течение реки вернуло девочку той же семье, но уже с большим округлым животом, брат говорит о ней, как именно о Наде.
Сама сюжетная линия романа опять же столь парадоксальна, что в уме не укладывается, как автору пришла в голову такая невероятная задумка?! Аллегория цепко держит реальность. Больной ребёнок ступает по обломкам разрушающегося мира. В детском доме дети играют в то, как ночью «энкэвэдэшник» приходит и забирает «мужа». И Надя-Ганна, играющая роль мамы, со всем неистовством души бросается его спасать…
А потом уже – нет детдома… Потом уже девочка-ребёнок бросается спасть себя. Но чувство неприятия злобного и несправедливого не позволяет ей быть приручённой. Она уходит ночью из хлева той семьи, которая хотела её удочерить. Уходит, не смотря на мольбы дяденьки из этих, кого не принимает её маленькое сердце, её детское, но в то же время рано взрослеющее сознание. И тут же у меня возникает вопрос: «Ну, какой же она «даун»? Она не смиряется. Она не идёт против своих внутренних убеждений. А вот дяденька из этих, служивых… Ведь не хочет служить жестокости, а смиряется. И сразу возникает вопрос: «Так кто же из них реально «даун»?
Одна фантастическая картина, в которой возможно и приручение и возможная забота взрослых, и возможная новая семья, всегда обрывается и сменяется другой… Обрывается всегда нелепо и страшно. Вот в очередной раз сбежавшая девочка Ганна, измученная, засыпает у дороги в пыли. Канарейка с мужем, развозивщие покойников хоронить, подбирают её и везут хоронить с другими. Пьют самогонку. Уже очнувшаяся, не выброшенная в могилу с остальными покойниками, Ганна слышит их разговор:
«- Мы как птицы живём. Одним духом! Потому и болезнь не берёт! -
Выпили и запели по-птичьи, засвистели, защёлкали, будто две птички – две невелички – на облучке сидят, верблюдом правят. Засмеялась Ганна»
Верблюд здесь выглядит очень экзотично, как часть иного человеческого сознания. Вроде всё должно быть хорошо. Девочка семейной паре Канареек приглянулась. Вот они на бахче. Вот Канарейка говорит мужу:
«- Зарежь нам этого гарбуза и эту дыню!»
А дальше – потрясающая образность авторской стилистики:
«Муж всадил кривой нож в арбуз, провёл кругом – будто горло тому перерезал: заалело под ножом, закапало. Потом дыньку вспорол, кишки ей вычистил. Разрезал на дольки».
Образная система автора, такая метафорически оживляющая всё система, поражает на протяжении всего романа:
«На белом платке её сидела зелёная муха, потирая руки»
«У стрекозы было лёгкое, почти невесомое, будто ненужное ей, сухое тело…. На круглой же голове её помещались два огромных глаза. Они были во всю голову и вместо головы – глаза. Она будто думала глазами. Стрекозу, словно лёгкую и невесомую душу, спустили с небес на землю – смотреть.»
Уход из жизни жены и мужа Канареек будет неожиданным, скоротечным, страшным. И не пойми зачем, останется Ганне этот верблюд… И она пойдёт в реку… Чуть не утонет, запутавшись в сетях. И попадёт к рыбакам на Ахтубе. И её примут за русалку, и рыбаки станут рассказывать легенду про ханскую дочку Тубу… Её укроют, обогреют. В голодное, суровое время ей всё же встречались заботливые люди с нормальной человеческой душой… Но как же хочется кому-то выслужиться… И вот, пока все рыбаки ловят в реке рыбу, один тихонько прокрадывается, уходит… Наверно, доносить…И снова, почувствовав неладное, возможное предательство, Ганна отчаянно бросится в бега. Жажда, и ужас степи…
«Она обернулась, чтобы посмотреть на далёкую реку с прохладной водой. Река, сверкая и извиваясь, вдруг улыбнулась Ганне злобно сверкающей, лукаво ускользающей змеиной улыбкой и исчезла.»
Будто закольцовано ощущение змеиного укуса в самом начале романа….
Удивительно органичен автор! Во всех мучительных испытаниях ребёнка, в передаче самых разных самобытных характеров, ужасающих картин, мастерски тонко удаётся Светлане вплетать и сказания, и притчи. Вот изумительный по своей правдивой и в то же время метафорической силе эпизод с Крещением. Зима уже. У отца Василия зазвонил чудом отлитый язык колокола. Неподвижного мужика жена привезла к целительной воде. Окунули, ожил… И другие, по русскому православному обычаю разделись, бросились в воду, испытывая ту первородную силу исцеления…. И тут отряд комсомола пришёл. Пришёл силой своей вбитой в головы идеологии утверждать, что Бога нет. Сцепились сын с отцом. Завязалась бойня. А следом и «энкэвэдэшники на конях прискакали, стали людей давить… И всё это на глазах у едва спасшейся Ганны.
«Друг бил друга, брат – брата, сын – отца, отец – сына. Как щепа с сырого дуба летит, валились на лёд бойцы.
- Братья! Опомнитесь! Побойтесь Бога! Братья! – ходил между бившимися и взывал к ним отец Василий. – Избави нас, Господи, от ненависти, немирности и нелюбы… - взывал он к небу. Вставал меж дерущихся: - Братья…
… Ослепнув, били его с двух сторон: оттуда и отсюда…»
Или вот мать, выползшая из этой битвы, пытающаяся спасти сына:
«Подползла, заглянула в бездну.
- Никола! Сынок! – позвала.
Вызывала его из полыньи, будто с гулянки звала, с улицы ужинать.»
Весть разносилась, правда обрастала легендами. О том, как отца Василдия убили. мужики рассказывали. А кузнец говорил, как отец Василий с собой его брал за кладом Стеньки Разина… Чтобы язык для колокола отлить… И мудрая мысль в словах кузнеца звучала. Любовь и боль за настоящую землю свою сквозила в ней:
«Русь одна, - строго кузнец сказал.- Русь делить – всё равно, что человека на куски резать: мертва будет.»
И то, о чём я говорю сейчас – это лишь крохотная толика того языкового и смыслового богатства, которым плотно насыщен весь роман. Много хороших людей встречалось Ганне, а после дикого побоища, где отца Василия убили, и много люда у креста ледяного погибло, нашлись и мерзавцы. Солдаты держали «распятую» больную девочку и насиловали.
Вот и снова принесла её река к отчиму дому. Прибило течением того самого неизведанного и неосмысленного времени. Прибила с уже округлым большим животом. Её, 13-тилетнюю девочку… «Дауна» вроде бы, по определению…. И братишка снова радуется встрече с сестрой Надей… И переживает её странное состояние…
Роман настолько удивителен своей фантастической правдивостью, настолько непривычно всё и больно… Но больше всего меня поразил совсем не сразу открывающийся смысловой пласт. Пласт особого смысла. Сколько всего выдержала отпущенная некогда по течению реки девочка, сколько реальных ужасов и страданий перенесла. Только вот в реальных ужасах времени она всё-таки выживала, выносила все тревоги и настоящие страхи. А вот ложной тревоги с репетицией эвакуации школы… Вроде как репетиции ядерного взрыва… - вот той самой ложной тревоги и не вынесла.
И видел братишка, как его Надя, с большим круглым животом, в нелепой одежде, поднимается над заполненными ужасом глазами детей. Ужасом перед страхом смерти… Отец говорил, что скоро родит… Вот там, в небе , она и родила СОЛНЦЕ!
Прекрасная аллегория. И та же мысль в подсознании: так кто же поистине «даун»? Девочка-ребёнок? Страна- ребёнок? Обезумившая эпоха, посыпающая землю смертями через бребовость своего абсурднного смысла? Смысла, в котором уничтожение всего исконного, привычно крепкого, чем богата была русская земля, чахло здоровое зерно разума.
А девочка родила СОЛНЦЕ!