Би-жутерия свободы 223

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 223
 
С последним словом бульварно-многоэтажной песенки, чёрной кошкой перебегающей дорогу в будущее, и с последующей перестройкой в обратном направлении, в замке (дважды по 90 градусов) повернулся ключ на 180 градусов. В коридор под популярную песенку военных лет «Бьётся в тесной девчурке огонь...» вплыла основательница «Общества защиты от животных наклонностей нетерпеливых» его королева Шантэклера, держа в руках коробочку с эклерами величиной с мизинец из французской кондитерской.
– Наконец-то ты дома! А я ужин приготовил. Активно помогал пылесосу целоваться взасос с полом, удерживая его обеими руками.
– Вижу, вижу, что толстогубая похоть пылью запорошена.
– А что было делать? Поизносившийся пылесос вспылил и смиренно утих. Так и человек себе неподвластен. Ему редко удаётся выйти из умозрительного заключения без отголосков прошлого.
– Какой ты хороший – незаменимое подспорье в быту. В квартире прибрано. Просто приятно к себе в дом зайти. Чистота непролазная. Порядок немецкий. Чугунок у тебя варит что надо. А из ванной, того и гляди, раздастся оклик: «Хенде хох!» Ну как тут с тобой не стать чистоплюйкой?! Иди сюда, Маленький, взгляни на то, что я купила. Лифт в магазине не работал, так я умудрилась пробежать глазами по всем пяти этажам! Кстати, по дороге какой-то псих-ненормальный предложил мне заняться любовью на третьем этаже в сопровождении струнного оркестра разносившего по вызовам имя композитора Бородина. Но я вспомнила, что ты испытываешь глубокое отвращение к классике и послала его к чёрту, – радостно воскликнула Лотташа. – Не огорчайся, желанный, я случайно потеряла порядком надоевший мне кошель. Зато новый кошелёк (из кожи лапок полярной лайки) обошёлся  намного  дешевле того, что я приобрела в твоём хвалёном Брюквине.
– Прошу, не пугай, – засуетился Лёлик – любимый ученик пленного немецкого асса Фоки Вульфовича Стуки, добавочно получившего три года за разложение бытовой техники противника коалиций, – ты  же знаешь, что я в принципе выступаю против эхолотного отлова и забоя кашляющих кашалотов. Но самое главное, что ты уже дома, и что тебя не переехала дорогая машина без страховки. А то, что я утром вытащил у тебя из сумки музыкальное портмоне «Во рту расцветали левкои», не имеет никакого значения. Хочешь, верну? Но за моё чистосердечное дефибриляторное признание я требую от тебя жаркого поцеЛуя.
Однажды Лотточка, ходившая в бахилах на высоком каблуке, сползая с тумбочки, опрометчиво поцеловала Лёлика куда ему захотелось. От этого жаркого поцелуя посередине комнаты на столе загорелась лампа и он решил, что так будет продолжаться всю его мытарную жизнь если ему придётся  объезжать полмира без кнута и пряника, позабыв о своей патологической жадности, к которой он относился не как к пороку, а как к общенациональному продукту.
– Оставь кошелёк себе на короткую память, – по-лисьему фыркнула рассерженная Лотташа из ванной комнаты (купаясь, она имела обыкновение вынимать бриллиантовые серьги из дорогостоящих ушей). На её проколотой золотой серёжкой нижней губе выступили капельки вспотевшей обиды, она критически взглянула на родимое пятно в зеркале и перенесла его на лицо, и это заставило женщину серьёзно задуматься о пятнах на солнце, хотя неоправданный труд она относила к разряду мелких преступлений.
– Как я тебе, моя милая косметика? – выдала мысль-нержавейку Лотташа, отличавшаяся кучностью попаданий высказываний.
– Очень, – еле выдавил из себя тюбик с кремом.
Удовлетворённая ответом, подвижница бережно погрузила загоревшую фигуру в пену (от Гуччи), размышляя, какой же Лёлик головотяп, если думает, что нелёгкая лобная доля – не женского это ума дело, считая её то ли Лобным Местом, то ли подиумом.
– Между прочим, – лесисто аукнула Лотточка из туалета, – доцент Зулусов, эдакий гиббонистый сорванец с крючка на стене и ловкий укрыватель нетрудовых доходов, обещал мне помочь избавиться от галифе на бёдрах, не прибегая к хирургии.
– И к тебе тоже? – злорадно откликнулся эхом Лёлик. Он – дилетант со своей и эксперт с чужими женщинами, был убеждён в том, что признание в любви не умаляет его одиночества. Но если женщина признаётся в измене, это накладывает на неё наложные обязательства. Классическим примером посредника он считал подследник между мозолистой ногой и женской туфелькой.
Шум воды в ванной заглушил его размышления нетранспортабельного больного  и спас  от неминуемого наказания.
Лотточка знала, что Лёлик из тех кто забредает на огонёк по судебному предписанию и не обжигается, но и не просто так, а чтобы перекантоваться с обслуживающим персоналом. Он любил её в букварном и переносном смысле – от кушетки до кровати. Она же умудрялась авансом завидовать девушкам грядущих поколений – тем, кто будет с ним в качестве пионерок. И ещё она завидовала непрокрашенной Мальвине, которой всегда можно было постучать по буратиновой деревяшке. Когда-нибудь, надеялась Лотта, претендентов будут подгонять по женской фигуре шпицрутенами. Разве эти оскудевшие человекобезобразные гуманоиды, понимают, что в эмансипированной даме, безудержно листающей глянцевые журналы, засела потенциальная модель, где возлежит, как Земля на слонах, неприкрытая натурщица, жаждущая реализации своих возможностей. Неприятна лишь обманчивая перспектива времени – этого беспощадного реформатора женского тела, не идущего  на уступки и сделки с самим собой.
Лотташа: вздохнула глубже обычного; подумала, что спасение утопающих – дело рук  утопающих в роскоши, и что ей не помешает искупать своё прошлое, но при этом рискует попортить причёску с прививкой; откинула головку на подушечку, вышитую золотом; высунула из пены напедикюренные пальчики в колечках раскрыла годовалый юбилейный томик Довлатова и густо покраснев в тон перезревшей клубнички, захваченной пухлыми губками из вазочки со взбитой сметаной, прочитала: «Она нахмурила свой узкий лобок», и почувствовав себя взмыленной лошадью в пене шампуня, Лотта опустилась на фаянсовое дно.
Это соответствовало попаданию в аккуратно подстриженную мышеловку любви, принимая во внимание её утрированные по вечерам величаво раскинутые ноги. Она любила вешать лапшу на уши и канитель на ёлки, предаваясь эротическим измышлениям и варясь в собственном  Малом тазу. И стоит ли удивляться? Со школьной скамьи Лотта обожала былины и подсказки подростков.
Втайне Лотташа мечтала о гуле юпитеров и жужжании камер, о том, чтобы её снимали под разными углами, особенно под любимым на 42-й стрит и 2-й авеню. Там её снял (тогда ещё новобранец в её объятиях) Лёлик, и избежав утечки газов, поместил в пожизненный личный альбом. На интимную близость она пошла с ним  в виде поощрения за его исполнительность и покорность в постельном прямоугольнике. Всё это началось восемь лет назад, и за давностью любовного преступления перед не вовремя разбуженной совестью не имело  никакого значения. А что он, собственно говоря, представляет собой сейчас? Никакой тебе финансовой помощи. Даже отчисления в фонд «Помощи импотентам дипломатично застывшим в постели» выдираются из её кошелька. Он не смог до конца раскрыть ей душевных чувств и качеств, ссылаясь на то, что кто-то вытащил из бокового кармана ключи и вынашивал маниловскую мечту о поцеЛуе восемь несносных месяцев и три неполных недели. Вот и сиди себе дурой с ним и его сложными выкладками взаперти и не рыпайся, пчёлкой подзуживала себя Лотташа.
Но цитата не стала последней каплей долготерпения в ванной, где она подвергла себя излишним хлопотам ладошками по крем-брюле щёк и намечавшемуся третьему подбородку. Выйдя из пахучей пены новоявленной Афродитой, она вывернула помаду «Кристиан Диор» и размашисто набросала на зеркале послание старому балбесу, принадлежавшему ей от начала, которое никто не мог определить, до конца, который никому кроме неё не был нужен:
«Ты можешь занимать ванную комнату сколько тебе угодно, но зачем же развлекать её? Все примазавшиеся к кафельным стенкам банные принадлежности до сих пор дрожат от смеха!»
Поставив в конце жирный восклицательный знак пренебрежения, Лотта поняла, что у неё остались два настоящих друга – Шампунь и Кондиционер. А после лёгкого флирта со струёй в душе она вовсе не нуждалась в Лёликиных приставаниях, срок годности которых давно истёк, тем более, что соло его загрудного мотора барахлило, а поступательные движения языком ограничились в амплитуде. Пусть этот зачуханный приспешник денежного возврата в постели и комиссионках падает навзничь и целует ей разрозненные ноги, слюнявя каждый гуттаперчевый пальчик в отдельности.
Сегодня Лотте не хотелось жариться куском мяса на подушке, взбитой его взбалмошной головой или, ощутив томление в животе и превознемогая отвращение, жеманиться с ним на простыне в душистый горошек и выслушивать его осипшие, замаливающие грехи оправдания, сливающиеся в бурлящие ручейки сладкоречивого  тона под дробный стук расцементированных фарфоровых коронок. Это в корнях противоречило её восприятию выравнивания кожного рельефа эпиляцией и пиллингом, на которые она записалась к косметологу Роже Пинцетову, девизом которого было: «Мы не любим свиней, но почему-то едим бекон». Когда, снедаемые инкапсулированными желаниями, опрятные мысли выдохлись (она считала, что в мужской бане силовые структуры более заметны, если внимательно разглядывать их приборные панели), Лотташа вернула пышное тело в душистую пену. В изломе удивления её насурмлённые брови погрузилась в чтение более достойной литературы, чем эмигрантско-зековские повествования бухого гиганта, редактора журнала «За проколом прокол», освещающего иглоукалывание у дико-образов в поэзии в условиях зековского режима питания.
Лотте чудилось, что она живёт не в Конфеттэне, а в Букингемском дворце, и что сама она проводит время (это безжалостное измерение пересортицы женщины с расплывшейся телесным пятном фигурой) в рокировке спешившейся королевой. Да-да-да, завтра же отправляюсь к экстрасенсу Эдгару Попилюкину, пусть он вплотную займётся моим раздвоением личности, решила Лотта, подмигнув себе в зеркале со словами: «История нас рассудит, дорогая».
Она представляла Эдгара стройным офицером, с распростёртыми по всей длине шёлковой простыни объятиями с прогалинами в кавалькаде безумных слов. Я возьму реванш за пережитое и за внушительную сумму потребую от специалиста по иллюзиям воспроизвести понравившегося в угодных мне параметрах.
Лотташа нажала кнопку в кафельной стене и на неё полилось божественное меццо-сопрано Мины (Анны Марии Маззини). Она пела «Un po’ di piu’» (немного больше) композитора и аранжировщика Сани Шапиро. Лукавые глаза слушательницы утопали в луковичном рассоле слёз, готовых пролиться в пуховую кадушку.
А в это время опальный Лёлик (он же Иван Панариций), поглощённый пучиной раздумий, пришёл к финальному заключению, что старая курага тоже была золотистым абрикосом, но не персиком, во времена, когда желудок крепчал и ему требовался открепительный талон. Если бы она прятала от меня непочатую бутылку водки, я бы ещё кое-что мог понять, но зачем она прячет от меня зарёванные глаза, подумал он и погрузился в беспокойный сон, с досмешного сжавшимся поршеньком между тонкими ножками.
Ему снилось, простокваша тумана в зачинающемся дне и что мастерица на все руки Лотточка в предвкушении новой интрижки изменила ему с направлением ветра, и ветреник опрометью кидается... перебродившей лечебной грязью с конопляным семенем. Он смотрел на Лотту неустанным взглядом – создавалось впечатление, что он вот-вот грохнется в голодном  обмороке. В зимних снах миролюбивый Лёлик, веривший в коммунизм форелевых островов и капитализм в складчину, предпочитал тыловых крыс канализационным. Он считал, что истекать кровью можно только в борьбе за почётное звание донора и завидовал Данику Шницелю с его кладовкой в черепной коробкой чёрте какого наполнения, а также льняным волосам его пассии, ниспадающим водопадом на заниженную самооценку талии. Странно но он завидует даме Шницеля Мурочке – поклоннице Дарьи Свинцовой, пишущей обездоленным языком, рассчитанным на полуграмотных и призывающей любить ближнего, как грудного ребёнка в инвалидной коляске. Непередаваемо завидует он этой шимпанзе-Спичке на репетиции гримас, подогретых неуправляемыми страстями перед зеркалом, с её сдвинутой набок фестончатой головкой и вовсю вопящей шляпкой, отделанной искусственным горностаем и лёгким испугом.
Поражается однобоко развитой неверующей женщине Мурке, ворочающейся с Бога на бок и ищущей рабовладельцев с задатками добродетельных матерей в надуманном Зазеркалье под запредельную мелодию «По поверьям и по вздорьям шла...». Завидует той самой Спичке, из которой слово-занозу вытянуть невозможно, что до встречи с не порционным Шницелем она проживала божьей коровкой в спичечном коробке, даже не мечтая о реконструкции приятных неожиданностей любви. А может быть её, представлявшую собой интеллектуальную баржу, груженную поверхностными знаниями, отличает крайняя застенчивость, переданная ей по наследству в исправительно-трудовом лагере «Молодая крапива»?
В тупиковом положении, не в силах ответить на навалившиеся на него во сне вопросы, Лёлик сомнамбулически маятничал по комнате. Он залез в комод с подслушивающим устройством, нарядился астероидом и начал угрожать себе в зеркале столкновением с Землёй, забывая, что вышел из аристократических кругов, чтобы больше в них не вернуться и никогда не встретиться с шофёром Витьком Примулой-Мышцей, страдавшим всего лишь одним недостатком – он приковывал к себе внимание золотыми цепями.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #224)