(Евгений Евтушенко)
Моей бабке не по нутру
было слушать пластинку Лещенки,
и поэтому поутру
я просил у неё затрещины,
но смывался сразу в кино,
не давая бить себя бабушке.
Променял я на эскимо
её томик заветный Батюшкова,
поддавал коту под ребро,
каратэ изучая, —
кедами.
Не желал я дружить с Рембо,
Северянинами и Фетами.
С дня рожденья я не был тих
и любовь проявлял к булыжникам.
На Тишинке Пушкина стих
по пятёрке толкал барышникам.
Получал не раз по горбу
за свои сверхнаглые акции.
Закусил добела губу,
стал стихи приносить в редакции.
Дал на лапу за шифоньер.
Обзавёлся вонючим примусом.
Вдохновлял меня интерьер
на поэмы с народным привкусом.
На халяву ездил в метро
как рабочий при коммунизме.
Как поэт изучал нутро
беспросветной подпольной жизни.
На денёк махнул за кордон
познакомиться лично с лордами.
Парижанкам шептал: «Пардон».
«I love you», — витийствовал в Лондоне.
Когда женщин весной любил,
был, как шмель, шаловлив и назойлив.
Не прощу себе, что сгубил
миллиарды сперматозоидов.
Щеголял я в чёрном шарфе,
опьянев от блоковской важности.
Клялся бабке:
«И подшофе
я не сдамся своей продажности».
Прохрипела она:
«Слабо», —
умерла, наградив проклятием,
и тогда себя самого
заключил я в своё объятие.
Как политик, я был не прост:
чтил по Дарвину эволюцию,
но врагам навязывал тост
за кубинскую революцию,
а потом в похмельном бреду
на такси тащился
до рая
я,
окружающую среду
сквернословиями засоряя.
По ночам мне грезилась жуть:
Евтушенко против милиции,
и молил я:
«Пусть не рожусь
и не буду больше пиитствовать!» —
но с утра опять сочетал
«конституции» и «реакторы».
Мне сказал один санитар:
«Мрут, как мухи, твои редакторы».
С клумбы я ворую цветы
по такому грустному случаю
и втыкаю их под кресты
тех,
которые мной замучены.
На себя мне страшно взглянуть.
Нам нужны в поэзии Цезари,
а за всю печатную муть
перед Богом ответят цензоры.
1983–2018