Никто не возвращается из путешествий таким,
каким он был раньше.
Мой прадед познал вкус жизни: на расписном блюде жития собаку съел. И, пожалуй, даже не тогда, когда получал второго «Георгия» за служение Царю и Отечеству, не тогда, когда расшатанными цингой зубами раздавливал картофелину, чтобы поделить её на шестнадцать детей...Наверное, привкус наступающего ХХ века постучал в калитку дома Ткаченко рукою соседа – корейца Джи.
Хозяин дома – царский полковник Емельян Михайлович, ещё открывая затвор, услышал знакомое пришёптывание: «Мельян, отдай собаська. Холосий собаська – зылный собаська. Мине шибко нада». Неоднократно уже отказывал Емельян в этой просьбе соседу: собака Белка даже спала вместе с детьми. Но уже несколько дней тянуло за сердце предчуствие чего-то страшного и неотвратимого. Именно поэтому увели сегодня со двора, несмотря на приближающиеся роды жены, корову Варьку, продали набор серебряных ложек и портсигар... Махнул рукой Емельян, отгоняя муху и рой дурных мыслей, широко перекрестясь, схватил подбежавшую Белку за ошейник. Пока нашарил на двери сарая верёвку, да привязал её к кольцу, да вывел собаку за ворота, до комка в горле ждал и боялся детского вскрика с крыльца. Но берёг Господь: дети были в доме.
Недели через три пригласил Джи полковника на праздник – императорскую трапезу – обед, во время которого подаются двенадцать закусок, в честь особо уважаемого человека. Потчевали дорогого гостя и кимчхи, и супом посинтхан, и пибимпап, и пулькоги, и сунде. Емельян с трудом произносил названия блюд вслед за Джи, вызывая улыбки присутствующих корейцев. Истекало соком порубленное мясо, щерилась листьями голова нарумяненной капусты, томилось в чашках разноцветное мессиво овощей.
Когда вышел Емельян Михайлович во двор проветрить отяжелевшую голову, то вспугнул вдруг из-под смородинового куста лисицу. Заинтересовавшись тем, что могло привлечь осторожного зверя у человеческого жилья, полковник подошёл ближе, приоткрыл ветвистый занавес: приперчённые землёй чьи-то внутренности украшал выцветший глаз.
Трое суток Емельян ничего не ел, отпивался колодезной водою. Когда семья садилась за стол, уходил он за сарай: при малейшем запахе еды выворачивало его наизнанку, а память подсовывала картинки – собака Белка лежит у крыльца, парится на тарелке красноватое мясо, стынет под кустом глаз. Мучительные приступы рваным туманом накрыли последнее радостное событие в жизни: рождение дочери. А потом за семьёй пришли...
Почему эти люди появлялись в селе Тютюнниково Уссурийского края вечером, не знают даже древние старики. Быть может, потому, что в сумерках проще делать тёмные дела: рубить иконы, отбивать прикладами головы и спины, упиваться слезами.
Дальнейшее в памяти Емельяна сохранилось отдельными кусками. Так бывает, когда листаешь в малознакомом доме старый альбом с фотографиями: незнакомые лица не вызывают никаких эмоций, сливаясь в один поток, и вдруг выскочит из него играющим лососем узнаваемый образ. Запомнился Емельяну дом с сорванной с петель дверью, телега, на которой их с детьми везли куда-то, лицо новорожденной девочки в тот момент, когда он крестил её, умирающую, в реке, холмик у слияния рек Шилки и Аргунь, под которым похоронили Леночку...
А ещё, ещё была перевёрнутая телега, где жила вся семья, писк голодных детей и лопата. Лопата, ставшая продолжением руки. Опираясь на неё, выходил Емельян утром копать землю, стучался в стынущую грудь земли весь день, а вечером приносил на ней угли от общего костра под свою телегу, чтобы хоть немного нагреть песок, на котором, настелив еловых веток, будет спать семейство полковника.
Спать ли? Или маяться сном? В одну из таких ночей убедила жена Наталья Емельяна, что нужно уходить. «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас, грешных,» - услышал Емельян шёпот супруги, вытаскивая из-под телеги последнего из детей, Михаила. Подумалось вдруг со злостью: «А в чём грешен-то этот дитятя? Разве только тем, что сызмальства мучения принял?» Михаил открыл рот – и вдруг увидел Емельян отчётливо зуб ребёнка, тот, который уже сильно шатался и кровоточил из-за цинги, который был последним аргументом жены, что нужно спасать детей – пробираться в Китай. «Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода...» Видел Емельян уже такой же окровавленный зуб, когда ударил после смотра прапорщика Синельникова на плацу. Нету уже царского полковника Ткаченко, и смотров больше не будет, а вот зуб остался. «Господи, помилуй!» - взвыл про себя Емельян и не замечал уже ледяной крошки, битым стеклом вьедающейся в стылые ноги.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...