***
На переходе с "Театральной",
когда свернешь в "Охотный ряд",
глаза у Маркса так печально
с картины каменной глядят,
что даже хипстер голоногий
почувствует на дне души:
героев кончилась эпоха
и Маркса сдали торгаши.
***
Такие были времена
при мне - простые, как мычанье.
Брели поэтов племена
средь полумрака умолчаний.
И только самый смелый мог
сказать его свободно, прямо -
но как звучало слово "Бог",
как бы в пустом и голом храме!
***
Влетая в тьму с какой-то целью
из незатвореных окон,
мешалась музыка с метелью
и падала в микрорайон.
И жизнь, казалось, шла по кругу,
И было нам ее не жаль.
Но как тогда звенел сквозь вьюгу
Таривердиева рояль!
20-й год
Трубач затрубил поутру на ветру
дающими маху губами.
Глаза открывай, надевай кобуру,
вставай под червонное знамя.
Поселок, где полк твой вставал на постой,
прощай, оставайся с покоем!
Короткий поход и по вечеру бой
в горящей степи над рекою.
Цветастый платок на груди запахни,
махни на прощанье рукою.
Ты тоже ей легкой рукою махни:
"Прощай. Запасайся мукою".
Эдди Рознер. золотой трубач
Польша лежит в коме.
Слушай, Адольф*, приказ –
секретарю обкома
будешь играть джаз.
В черном огне Европа.
Выдуй всю душу, трубач.
Думаешь – это синкопа?
Это еврейский плач.
Жизнь сейчас вырвут, как гланды –
в зале один Сталин.
Эдди шипит музыкантам:
«Smiling, psja krev, smiling».
Эдди трубит по полной –
зоны не слаще тюрем...
Господь все слышит – Верховный
сдох аккуратно в Пурим.
В воздухе вновь заноет
сладкий мучительный стон.
Он разведется с женою
и соберет стадион.
Это труба твоя, Эдди,
гаркнет – «Грядет Человеческий Сын».
Он наконец-то поедет
в сладкий смертельный Берлин.
Ты, как и я, калека.
Что мне сказать тебе?
«Если судьба играет человеком,
человек играет на трубе».
* Адольф - Эдди - уменшит. от Адольф
***
Укропом пахнет детство,
как овощной салат.
Гремучее наследство
тебе осталось, брат.
В ребяческие годы,
простым игрушкам рад,
невиданной свободы
впитал ты аромат.
Под занавес эпохи,
на склоне диктатур
тебе достался чохом
скептический прищур.
И эти два закваса
легли на дно в душе
и ждали чутко часа,
как Ленин в шалаше.
И забродили шало,
когда пришла пора.
И жизнь, как оказалось,
игра. И не игра.
***
Текстили* вы мои, Текстили!
Оттого ли, что жил я в Подольске,
и меня электрички везли,
я перрон вспоминаю ваш скользкий.
И когда, проскочив поворот,
появлялся фонарь вожделенный,
в электричку врывался народ,
будто варвары лезли на стены.
Но привратный стихал скоро бой,
и, добычу закинув на полки,
возвращались устало домой
инженеры, фарцы, комсомолки.
Их встречал городок над рекой,
развозили автобусы в спальни,
в допотопный древлянский покой,
в быт простой, как рисунок наскальный.
И, как ясли - вола и осла,
укрывало их небо седое.
И провинция тихо спала,
как младенец под яркой звездою.
-------------
* станция Текстильщики Курской железной дороги
ст. Новокузнецкая. Фролов
Шатнется и лязгнет сквозной перегон
в подземных ходах под. горами.
Шагнешь из вагона на терпкий перрон -
с прожилкой коричневой мрамор.
Подземная речка тебя понесет,
в мелькании джинсов и маек
глаза ненароком подымешь на свод
и видишь там небо мозаик.
На это цветенье огромных щедрот
ты снизу глядишь в высоту:
там в небе лазурном летит самолет
и поезд бежит по мосту.
Внизу поездов непрерывен черед,
здесь хватит железа и так-то.
Но в небе чугун из ковша кто-то льет
и с неба спускается трактор.
А девушек руки срывают плоды
зеленых полуденных яблонь,
и в ласковом свете лепечут сады
и думаешь - рай тебе явлен.
И ты под сияньем небесных даров
идешь в мельтешенье и шуме…
В блокаду их делал Фролов.
Он сделал и умер.
Примечание: Станция московского метрополитена имени Лазаря Кагановича "Новокузнецкая" была открыта в 1943 году. Мозаики для нее сделал Владимир Александрович Фролов (1874-1942), который, говорят, и выбрал для мозаик эскизы Дейнеки. В свое время Фролов участвовал в создании по эскизам Васнецова мозаик петербургского храма Спас на крови. Мозаики для "Новокузнецкой" Фролов делал в блокадном Ленинграде осенью-зимой 41-42 г. Стекла мастерской были выбиты при бомбежках и заколочены фанерой. Фролов написал письмо властям и получил 16 литров керосина. При свете керосиновой лампы он и набирал мозаики. Отправив мозаики на "большую землю", Фролов вскоре умер. Похоронен в братской "профессорской" могиле.
Новослободская. Корин
Это станция-калейдоскоп.
Ее делал совсем не холоп.
Зорок, памятлив, стоек, упрям,
он построил подземный храм.
Здесь, почти как полвека назад,
ты почувствуешь детский азарт.
И стекляшки крутнутся в глазах,
и - не знаю, Христос иль Аллах -
грех уныния смоет водой -
разноцветной, веселой, живой.
Метро Автозаводская
Полвека и больше прожив уже тут,
кой-что повидав в этой жизни,
одно понимаешь: свобода - лишь труд
на благо себе и отчизне.
Глаза подымаешь высоко под свод,
где смальта в мозаики вставлена.
(Здесь был наверху раньше автозавод,
что назван по имени Сталина).
Вот в поле комбайнами жатва идет,
пылают мартены и домны,
и бомбы подвесили под самолет,
и крейсер взбегает на волны.
Под сборку поставили танка скелет,
лежат осетры у причала.
На свете славнее, наверное, нет
эпохи меча и орала.
Курская кольцевая
Огни этой станции ласковей мая,
внутри ее - вечный июль.
Вот, двадцать рублей в кулаке зажимая,
в высокий вхожу вестибюль.
Там белый шахтер на рекорд вдохновляет;
лелея в руках автомат,
там женщина в форме стоит, как живая;
рубинами звезды горят.
И строем колонны уходят под своды.
И думаю с горечью я:
"Нас вырастил Сталин на верность народу,
а мы все просрали, друзья!"
Сходка
Когда-то их по всей Москве великой
поразбросала жизнь.
Теперь, уволены эпохой дикой,
они сошлись.
Но каждый, видно, зАдался вопросом:
- Раз весь проект их рухнул, что не так?
Один Иосиф лишь, с отбитым носом,
как прежде держит шаг.
Но сходка не похожа на поминки,
и что-то в терпком воздухе горчит.
И выше всех теперь стоит Дзержинский,
на запад смотрит и молчит.
***
А.Шараповой
Один прекрасный вдумчивый поэт
в своих стихах, грустя, провозгласила,
что есть в эпохе правота и свет
и не было в эпохе только силы.
Да нет - была сначала сила в ней,
и меч она себе сковала из орала,
но, утомясь от пыток и смертей,
всю силу на покой она сменяла.
И думала: все тянет мирный труд,
не надо посылать эскадры в океаны.
И стал делить страну чиновный люд,
и обуздать их не было тирана.
Тот, кто в себе замкнулся, - не жилец,
и не помогут ни совет, ни жалость.
И вот пришел эпохе той конец,
и только память и страна осталась.
Пулковские высоты
Армия приходит в чисто поле,
тихо говорит: Е..на мать!
Ну так что нам помирать здесь что ли?
И садится в балочку посрать.
Город прячет статуи в подвалы,
дохнет за фонетику свою.
Что ж ты ничего мне не сказала,
что мы можем встретиться в раю?
Что ж ты ничего мне не сказала,
что все это будет наяву?
Вдоль мостов замерзшего канала
можно выйти прямо на Неву
постоять, но надо торопиться
сесть в трамвай, покуда за окном
вянет день и спица золотится
с ангелом, а может с петушком.
***
На Шестнадцатой станции был шалман
в середине трамвайного круга.
Когда на море падал туман,
для мужчин лучше не было друга.
Там на столик без стульев ставили пиво
и в него доливали водку.
Если кто себя вел крикливо,
его сразу брали за глотку.
А о чем толковали, поди теперь вызнай -
я дитем был с памятью куцей.
Но, наверно, они говорили о жизни
после войн трех и революций.
И о том, что их время уплыло,
и хоть скучно, зато спокойно
доживать средь глубокого тыла -
ни бомбежки тебе, ни конвойных.
А что дед вспоминал, я не знаю,
запивая что-то компотом:
как мальчишкой совсем в журавлиную стаю
он с тачанки бил пулеметом?
Или после, опять с пулеметом,
на Дону прикрывал переправу
и с немецкого берега кто-то
отстрелил три пальца на правой?
И в трамвайном круге ль, овале
моря шум нарастал постепенно
и мальцу напоследок давали
отхлебнуть пива белую пену.
Тропарево
Идешь в лесу совсем один,
для белок не неся провизию.
И видишь стелу: «На Берлин
отсюда двинулась дивизия».
И чуть подальше - старый дот
на запад с узкою бойницей.
Похоже, в сорок первый год
он был у смерти на границе.
И видишь деда на войне,
но все теряются детали,
и, может, оттого вдвойне
туман сгущается печали.
Но жизнь покуда бережет,
хотя в ней мало материнского,
и он то едет, то бредет
в рядах Второго Украинского.
И, заслоняя дочь и дом,
вонзает штык в гнездо злодея,
и выживает, видя в том
национальную идею.
..................................
Мне смерти память отшибали,
и мой архив не первосортен -
пропали многие медали,
но сохранился дедов орден.
И мне напасти нипочем,
и, может, даже холода -
с одним облупленным лучом
мне светит Красная Звезда.
Доктор Зорге
Доктор Зорге любит Восток,
любит женщин с Востока.
И, хоть мир немного жесток,
ему нравится эта морока.
Для любовных пиров столько век-ротозей
сплел венков из ромашек и терний!
Доктор Зорге ищет друзей
и подруг в Коминтерне.
И находит. Восточный фронт
крепко помнит хромая нога,
но когда доктор входит в бомонд,
у мужей отрастают рога.
А ему подавай Шанхай,
дым пахучий в борделях звонких.
И напрасно с ним -ши Чан Кай
хочет меряться в автогонке.
Потому что он только на газ
жмет и сам выбирает дорогу.
Но когда получает приказ
ехать в Токио, то немного
ошарашен – теперь ничего
нет восточнее, только вода.
Оттого стережет его,
точно ранний инфаркт, беда.
Но глядеть он не хочет во тьму –
водит с гейшами нежную дружбу
и с немецким послом. И к нему
поступает в посольство на службу.
У посла есть жена. Карусель
начинает крутиться, секреты
из постели в постель
переносятся, как спирохеты.
И шифровка летит в вышину,
пробираясь меж звезд и комет:
«Ждите с немцем в июне войну.
Это точно, А, может быть, нет».
Он японцам расскажет сюжет
о заре на Востоке,
а они сообщают в ответ,
что приблизились сроки.
И опять в небесах пропадет
хвост шифровки крылатой:
«Император на вас нападет.
Ну а может, на Штаты».
(В перерывах он ходит в кабак
и Мияки подходит его обслужить,
он на чай оставляет и так
начинает с ней жить.)
Император на Штаты напал.
Всех повязанных с ними разведка
начинает грести, словно шквал,
беспросветно и метко.
И японец один - коммунист,
что из Штатов приехал борьбу подогреть,
вдруг дрожит, как осиновый лист,
и сдает им всю сеть.
Скоро Зорге ведут на допрос:
«Я любил свое красное знамя.
Я ведь только свободы матрос,
унесенный ветрами.
Как же я помирать не люблю!
Что там – свет или звук?»
Надевают на горло петлю
и под ним открывается люк.
Над могилой его не алеет звезда…
Но войну ту Япония слила
и Мияки искать начинает тогда
безымянную эту могилу.
И Мияки выходит на след,
и в японском суглинке
отыскался его скелет
и большие ботинки,
и коронок зубных золотцО –
вот вся память о человеке.
И Мияки, сделав из них кольцо,
обручается с ним навеки.
Градижск
раньше на горе
ловили ветер мельницы
если бы что-то оставалось
остались бы круглые башни
из красного кирпича
за горой у братьев моей прабабки
был кирпичный завод
они отдали его Советской власти
и стали извозчиками
потом их забрали на войну
двух мужчин за пятьдесят
далеко они не уехали
что он нащупал в кармане пиджака
прежде чем звук сделался из низкого высоким
и бомбы упали на переправу?
огрызок карандаша косточку сливы семя подсолнуха?
прежде чем вспыхнул его Большой Взрыв
и он стал всем на свете
Второй вальс
Голландцы играют Второй вальс Шостаковича.
Зрители сидят на трибунах в огромном спортзале.
В центре - подиум, как для показа мод,
на нем, как игрушки, расставлены музыканты.
Маэстро управляет смычком,
подхватывают тромбон и саксофон.
Некоторые зрители вальсируют рядом с подиумом.
В основном женщина с женщиной –
держа на отлете соединенные ладони,
покачивая ими.
Как во время войны или сразу после.
Многие подпевают и размахивают руками.
Некоторые всем рядом раскачиваются на сидениях
как в немецкой пивной
Некоторые, вероятно, думают, что это музыка
из последнего фильма Стенли Кубрика.
Интересно, пробирает ли их мороз?
Интересно, плачут ли они?
Солнечный зайчик
Вчера я пошел в театр.
Попросил сын –
надо поддержать молодых актеров.
Играли Булгакова: «Бег».
Актерам в лучшем случае
было по двадцать пять.
И харАктерность не заслоняла сути происходящего.
Пьеса выходила страшная.
Стоп! – сказал я.
– А сколько было генералу Слащеву, когда он сказал:
«Я сдаю Крым»?
Я посмотрел в справочнике – 35.
Стоп! – сказал я. - А сколько было твоему деду,
когда майором он окончил войну в Вене?
Я смог сосчитать и без справочника – 32.
Стоп! – сказал я. – А сколько тебе сейчас? – 47.
И ты не взял ни Вену, ни Будапешт, ни Бухарест, ни Белград.
Тебе просто повезло.
Ты не отступал до Москвы.
Ты не носил часы
циферблатом на внутреннюю сторону запястья.
Ты не ехал рядом с водителем в грузовике
навстречу победе по осенней Румынии,
свесив из окошка руку.
Солнечный зайчик от стекла над циферблатом
не попадал в глаза снайперу.
Пуля не попадала в циферблат.
Циферблат не спасал кость
и осколок не застревал навсегда
у большого пальца.
Поэтому вглядывайся,
как мерцает этот подаренный тебе воздух
начала зимы,
как отражается от стекол –
автомобилей, витрин и окон –
солнечный свет,
а за ним по пятам уже гонится рябая свора сумерек.
Все впереди:
и сдача Крыма,
и золотая румынская осень.
Время сжимается
и солнечный зайчик,
путая сроки и судьбы,
скачет с плеча на плечо.
(2007)
Евтушенко
В Шереметьеве я провожал семью.
Они встали в очередь на регистрацию,
а я, наверное, ушел в туалет.
Дальше было вот что.
В зону вылета вбежал белобрысый дедок
в кепке, в цветастой рубашке под пиджаком,
в джинсах и кедах.
За собой он катил чемодан.
Он опаздывал.
- Где тут на Нью-Йорк? – обратился он к людям.
Его узнала только моя жена.
Он бегал вдоль очередей, отыскивая нужную стойку.
- Отец! – закричал ему какой-то рослый парень
из очереди, - Отец! Тебе туда!
Он побежал, куда ему показали,
правой рукой, как пулемет,
катя за собой чемодан на колесиках.
Жаль, что меня там не было.
Я бы сфотографировал эту руку.
Я бы открыл музей поэзии.
В нем был бы один экспонат –
эта фотография.
В 62-ом, когда всемогущий Хрущев
стукнул кулаком по столу,
эта , сжатая в кулак, рука
тут же стукнула по столу в ответ.
Это было лучшее поэтическое произведение на свете.
шестидесятые на Днепре
аист летит над лесом
приземляется у воды
оставляет следы на песке
на берегу загораются лампочки
и черные лодки рыбколхоза
плывут к фарватеру
чтоб красноватая чешуя
лунной дорожки
впуталась в сети
привстав на железных лапах
с ревом несется последняя вечерняя "Ракета"
страна покоряет природу и космос
огни теплохода
дрейфуют в густой темноте
на палубе крутят кино
черно-белые призраки
слетаются в луч проектора
вспыхивают на экране
откликаются
электрическим всплеском на сетчатке
уходят на дно
как анисовые капли
приманивая к наживкам
жадных рыб подсознания
звуки вальса
как пепел падают за борт
на турбазе МВД
солнце укатилось
за сосны
в сумерках
играют в карты
доигрывают в волейбол
варят в тазу варенье
ночью у кухни в траве огни светляков
жизнь входит в берега
но порой мой дед бритой щекой
чувствует холод
и вспоминает как смерть
была снаружи а не внутри
лодки возвращаются
аист встречает