I
Славу рода твоего возвестит жертвенник дымом и туком твоим.
Доблесть и бесчестие дней твоих да будут начертаны кровью скота твоего...
До последнего броска
утро вытравит тоска,
в старой лодке рыбака
взмах не сделает рука;
канет пОд воду блесна -
серебристая весна,
и царь-рыба на крюке,
как журавль в кулаке.
Как сильна и как ловка
деревянная рука...
Плачет сердца мёрзлый ком,
плачет сердце ни о ком;
рыбака несёт в века
деревянная река
по деревьям, по пескам;
ходит лодка по рукам;
канет под воду весна -
воспалённая десна,
убиенным журавлём,
неподвижным кораблём;
горьким чадом кабака
утро вытравит тоска.
II
Да не обольстится твой призрак ни телом твоим, ни душою твоею.
Ибо щедра на возмездие Пустота, скупые дары приносящая, и больны плоды её недолговечные.
Задолго до Антиохии,
в пещерах, где смрад и гниль,
готовила порох Парохии
праматерь земли Парохиль
под небом, где сотни дьяволов
писали портреты богов
промокшими кронами яворов
на снежных холстах облаков.
Под маскою здравомыслия,
безумствуя, Хаос творил
метановоуглекислые
проекты кровавых ярил,
законы формальной логики
и мартирологи-синодики;
историю прямохождения
и наглую ложь о спасении.
III
Ты есть тот, кого нет - и это главное, что ты должен помнить до заката очей твоих.
Оскомина жжёт в душе
от несчётных приманок,
глохнет слух от обмана,
слепнут глаза от клише.
Осознание требует остановить
сердце и вырвать из руки Ариадны нить,
предъявив злому фатуму ультиматумы -
разложиться живьём на атомы.
Униженный знаньем своим,
потерявший голос, лишившийся крыл херувим,
я брожу по чащобам, в непроглядном, дремучем бору
и с иудиных сосен сдираю сухую кору,
бросаю в костёр многоцветие плевел,
сыплю на голову пепел.
Так и в шумной толпе,
где взрывается смех,
словно брошенный в топку хворост;
в этой юной толпе
я скрываю свой истинный возраст;
в этой лютой толпе
мне приказано было молчать;
непрочтённым письмом, на котором цела печать,
брошен в пламя - в красивом и строгом конверте,
я - презренный старик,
я - студент факультета смерти.
Так бывает, когда говоришь себе "не дыши"
и когда, задохнувшись, рыба твоей души
взглядом мёртвым встречает на небе распятие птицы -
в бесконечном полёте той птице нельзя гнездиться.
Мой предел - там, где сердце уходит в свободный полёт
и в железные крылья руками врастает пилот.
Мой иссохший плавник - только тень от крыла самолёта.
И живёт самолёт, сотворённый из сердца пилота.
IV
Да не дрогнет рука твоя, взяв орудие! Да не испугается сердце твоё, презревшее Закон!
Mon cher ami, helas, adieu!
Настало время каденции.
Моя душа в деревянной ладье
плывёт по смерти в Венеции.
Я пуст, мне не дорог уже никто,
не нужен никто в целом мире,
но я приглашаю тебя в Бардо
минорной капелью клавира.
А соль-минор летит, как снег.
Во храме, в доме ли отчем?
Холсты облаков берут на ночлег
сны поэтов, певцов и зодчих.
Пока наша память и наши сны
не канули в воды забвенья
холодными рыбами, бликом блесны,
внимай моему повеленью.
За каждый убиенный шторм
да будет сожжён розарий!
Разрушим страданий родильный дом,
воздвигнем святой абортарий.
И Смерть станет нашим последним жрецом,
не знающим слова "если".
Мы жизнь, словно шлюху, придавим лицом
к его распалённым чреслам.
Хрипя и стеная, праматерь Весна
убьёт в своём чреве урода
и, яда вкусив, задохнётся она,
и выплюнет Смерть свободу.
Mon cher ami, helas, helas!
Пора бы нам взяться за руки,
пока на земле непроглядна мгла
и действенны чары архаики.
Без страха, без тени сомненья влететь
в отверстую бездну, в открытую смерть,
ступить за черту, не утратив себя
в непрошенном завтра, грубя и скорбя.
Последняя наша услада грустна,
и самое время каденции.
Бардо наряжает гирляндами сна
разымчивый вечер Венеции.
<2018>