Цирцея
Где ты за морем хлопочешь,
милый мой, Одиссей?
Плачут пламенем ночи
полною сутью всей.
Я отдала б все чары,
всех огней острова...
Свечки тлеет огарок.
Думой полна голова.
Вспомни свою Цирцею
и тамариндов гул...
Как я тебя жалела,
в сердце теплом берегу...
* * *
Играйте ласку, скрипачи --
маршрут попутный.
Трамвай скрипит,
трамвай журчит
сквозь день лоскутный.
Опять тугие небеса
влезают в окна.
Промокли лица, голоса --
глядящий кокон.
Бежит река, поёт река
и что-то просит,
в тягучую тоску песка
мольбу уносит…
Рассыпаны карандаши
в момент раскачки.
Сыграйте что-то для души,
судьбы скрипачки.
* * *
Перекипели, плачем пели
в зелёном храме небеса.
Слова сплетались в повители
и по верхам, и по низам.
Своей небесности творенье
иль сотворение из туч –
порой, вспышка, как мгновенье, -
в пути свободу обретут...
Глагольня тихих колоколен.
Печали тоненький цветок...
И разнотравие – в подоле,
и голоса столбов дорог.
Шагнёшь, кузнечиками прыснут
с травинок крылышки в поля,
и солнцем засверкают брызги,
и воздухом полна земля...
* * *
"Айя жу-жу..."
Латышская колыбельная песня
Айя жу-жу,
даль глубокая,
сонные капли,
золотистые лепестки...
Айя жу-жу...
Сандаловый ларец –
музыкальная шкатулка,
светоносные звуки,
зелёный ветер...
Айя жу-жу –
в лиственном храме –
ивовая свирель...
Приречная смородина
крупнее вишни...
Песчаных солнц крупицы.
Песня водяных богов –
айя жу-жу...
* * *
"Да святится Имя Твоё"
Отзвуком Твоим стану,
снежинкой, тая на губах.
Солнечных слов стаю
выпущу, словно птах.
Чутких следов песни.
Моря – о камни – шквал.
Чудо в песчаной фреске
я среди звёзд искал.
Слушал ступеней эхо,
каждого Слова – пульс,
небо птичьего смеха,
дальний и ближний гул...
Радостный солнечный зайчик –
это касанье Твоё...
Я называю Тайной
синий большой окоём...
* * *
сестре Дзинтре
Мы курили и грубили,
но лежачего не били,
детский дом не позабыли,
хоть по-разному живём.
Помнишь мячик со шнуровкой,
стёкла выбитые ловко,
хлеб добытый из кладовки,
и поделеный потом?
Мы глядели на медали,
мы отцов погибших ждали,
матерей чужих встречали
у распахнутых дверей...
И мальчишки, и девчонки,
мне братишки и сестрёнки,
вы в какой сейчас сторонке,
средь каких теперь людей?..
САМОКАТ
На самодельном самокате
я по асфальту грохочу, -
я вниз по улице качу,
и ветер волосы мне гладит.
Блестят подшипники на солнце,
надулась куртка пузырём...
И через лужи прямиком
мой самокат вперёд несётся.
Такое шумное соседство
пугает стайки голубей.
Несётся под гору быстрей
моё детдомовское детство.
Пока ни в чём не сомневаюсь.
Бежит дорога без конца,
и сладок мир без леденца...
Я беззаботно улыбаюсь...
ПОЛЫНЬ
О, полынь, полынь-сестрица,
что же песен не слыхать?
Иль дороженька пылится
и спешит за ратью рать?
Иль на боль не отозвались?
Или слишком голос груб?
Или стоны не сорвались
с покаянных горьких губ?
Что молчишь в зеркальных росах,
тихо каплями звеня,
и печально, и белёса –
песни горестной родня?
Тётя Ганя
Ой, ты, долюшка-доля,
ой, не мил белый свет.
Снится холмик у поля
и последний букет.
И ручей без названья,
и берёз хоровод…
И сынка тётя Ганя
каждой ночью зовёт.
Он цветы собирает
и не слышит её,
а над лесом летает,
жертву ждёт вороньё.
А под кочкою мина…
А вокруг благодать…
Взрыв… И пыли лавина…
Силы нет закричать.
Схоронила останки
средь берёз у межи.
Там тоскуют овсянки,
там взмывают стрижи.
Там ручей без названья
и берёз хоровод.
И сынок тётю Ганю
каждой ночью зовёт.
* * *
«Гори, гори, моя звезда…»
(романс)
Не падай, звёздочка, не падай,
внизу морозно и темно.
Сияй, сияй над лунным садом,
гляди, гляди в моё окно.
Гляди, гляди мечтой высокой,
в колючей стуже ледяной,
всевидящим не спящим оком,
и освещай свой путь собой.
Как страшно в мире одинокой
гореть напрасно на лету
и над неведомой дорогой
навеки кануть в темноту…
* * *
Гудит буксир. Растёт картошка.
И хмель свисает с чердака…
И залетают к нам в окошко
два шелковистых мотылька.
Они по комнате порхают,
на миг присядут и опять,
как будто вещи всё считают
и всё не могут сосчитать.
Целуют жёлтые портреты,
слегка касаясь хоботком,
А на портретах -- разодеты,
дедуня с бабкой за стеклом…
Давно лампады не пылают,
давно их жизней свет потух…
А мотыльки в окно влетают,
как стариков священный дух.
Мотылёк
Близок путь или далёк,
ты порхаешь и порхаешь…
Ну, а где твой дом? Не знаешь,
мой беспечный мотылёк?
Так с цветка и на цветок…
Ну, а где же твой любимый,
твой цветок незаменимый?
Ты, наверное, промок
от росы холодным утром?
Не лети на огонёк,
мой, ранимый мотылёк –
вспыхнут крылья с перламутром,
и тебя не станет вмиг.
Кто-то скажет: -- Ну и что же,
красоту не уничтожишь, --
и покажет на цветник.
Вот узор и хоботок…
Вон их сколько пролетает…
Но чего-то не хватает
без тебя, мой мотылёк.
* * *
Вознесясь над колокольней,
вижу слёзы на ветвях...
Ой, как больно, очень больно –
оказаться на гвоздях!
Одиночеством опутан,
а вокруг – толпа зевак.
В голове и в сердце – смута.
Где же, где ж на небе знак?
Боль мою сжигаю в пепел.
В людях – паника и страх,
жуткий шёпот, ужас, встрепет,
отзвук в синих куполах...
Вдаль, в закат пылит дорога,
безразличье, стыд и прыть...
Не гневите, люди, Бога.
Я терплю, мне с болью жить.
* * *
И.Д.
Россия. Дорожные хляби,
талант в них твой тонкий зарыт.
Здесь избы понурые зябнут.
Не слышится топот копыт...
Над крышею – эхо печалей
вживается в облачный груз.
Мы жизнь эту часто латали
на горьком и жгущем ветру.
И родины детской наивность
ещё проникает во сны,
и хрупких пластинок мотивы,
и звуки вагонов сцепных...
"Мы многое стерпим, осилим" –
тобой повторялись слова:
"Москва – это вам не Россия,
Москва – это только Москва..."
Ещё жизнь терзают вопросы,
напрасные думы, стихи...
А прошлые листья уносят
нежданно порывы стихий...
* * *
Восьмиконечный крест печали
в душе наивной – вечный груз.
Кораблик в край песков отчалил,
заплачет на кресте горюн...
Где там причалы – в Беловодье
или среди чужих планет?..
Кораблик за предел уходит
и за собой уносит свет.
Не смей – на крест, не мучай силой!
Свою стихию –сам решай.
Всё не вмещай в своё мерило,
как предводитель волчьих стай.
Где голос рос – тепеть – пустыня...
Погас светила мотылёк...
Полынный дух небес прихлынул,
и крест слезой полынь прожёг...
* * *
До человека надо дорасти.
И у животного – любовь и размноженье,
добычу – в логово, и жизни – обученье...
До человека надо дорасти.
Весь в медитации утоп живой мертвец,
Бикфордов шнур у задних щёк змеится,
а раб услужливый у трона суетится...
До человека надо дорасти.
Живьём матёрый хищник жертву пожирает,
закон его, как редкость, защищает,
а жертвы крик – не для тугих ушей...
У стаи свой закон: ничто не чуждо ей.
До человека надо дорасти.
Пусть ты – маляр или художник слова,
коль хочешь, для всего найдёшь основу,
кому-то – надо, а другим – не надо,
Ему бы – триллион из золотых монет,
чтоб мир войной наполнить,
и богом возомнить себя...
До человека надо дорасти.
Ходячий лепесток –
все мнения – под пробкой,
без лишнего словца вся выкроена речь,
и лицемерная свеча у ярой богомолки
горит пред божеством и сплёвывает воск.
До человека надо дорасти.
Он ничего не видит, он ничего не слышит,
и ничего не знает, не скажет – никому.
Всё безразлично, видимо, ему,
как статуе в общественном саду.
До человека надо дорасти.
Ты не суди и несудимым будешь:
сказал укравший вор...
До человека надо дорасти...
* * *
Рельсы в зарослях увязли.
Поезда сменили адрес.
И напрасны ожиданья
удивительного чуда.
Милый ангел,
ты лишь знаешь,
как душа грустит ночами
в ожиданье лучшей жизни.
Перестук по рельсам снится,
звуки поезда надежды,
путь вдоль речки Солнцеводья,
и в подарок – божья милость...
А проснёшься в ожиданье
у заросшего разъезда –
весь в сомненьях самоедства,
в отравленье диким миром,
у судьбы моей стоящим.
Кто-то скажет: сам виновен,
кто-то глянет равнодушно,
но вздохнут, подумав, люди:
нам разъезда путь знаком...
ДИКАРСКИЕ ТРАВЫ
Песок горячий щекотал нам пальцы,
и воздух разделился на слова,
и веселила кровь лихих скитальцев...
Вокруг росла дикарская трава.
Мы ею враз разрисовали лица,
наполненные духом торжества.
Мы воспаряли в небо, словно птицы,
смеялась в нас дикарская трава.
И море уводило ветер в дюны
под трепетные в соснах кружева,
и волны поднимались солнцем юным,
и рисовала дикая трава.
Дикарская трава звала за дали,
где пальмовая синь и острова,
где крабы пробегают по кораллам,
где новая дикарская трава.
* * *
Паровозу в тупике снится водокачка,
будто бы не списан он
и не в травах мирный сон...
Пар и запах шлачный...
Музыка колёсных пар – мимо семафора.
Где-то плачет патефон.
Переполненный перрон.
Поезд снизил скорость...
Сон-трава. И в топке – мгла. Серые бараки.
Забытейная печаль.
Почерневших будней сталь.
По ветру – бумаги...
Где последний машинист, перестук железный?
Перевёрнут жизни лист.
Все пути в один сошлись.
Плакать – бесполезно...
* * *
Нижутся обветренные петли,
сразу распускает всё метель.
Путь идёт куда-то в дебри бреда,
путь в слепую заметь из петель.
Дюн, перебегающие звенья...
Снится сон – не увидать лица,
что-то в завывании и пенье
то, что в снег не может замерцать.
То, что знают все родные лица
эти снеговые небеса,
словно тени мчатся вереницы
и в снегах их тонут голоса...
• * *
Из горьких трав здесь мир седой
и тишь в них тонет по колено,
в ней увязаешь постепенно,
осыпан пылью золотой.
Мир в ожиданье вековом,
где люд не плачет, только терпит.
Ты вслушайся, что скажет сердце
в горючей жизни силовой.
Тягучих лет тяжёлый мёд,
над краем кнут с кровавой тенью.
Исход селений – опустенье...
Что ждать – не знаешь наперёд...
Пора бы сделать жизнь иной,-
с удобствами построить зданья,
при государственном "вливанье"
в село – для тяги родовой...
• * *
На улице Гоголя – взрывы,
беснуется ад огневой.
И бегает шуцман спесивый,
за ним полицаи – толпой.
Горят в синагоге живые...
Закрыты все двери навек.
Обрушились волны взрывные.
Убийца – не зверь – человек.
За стенами прячется Рига,
в бои загоняют парней.
От крови красней земляника,
от плоти черника черней.
* * *
Вьётся, вьётся лоскутный флаг.
На крови расцветают цветы.
И не полный гремит бензобак.
Дождь и ветер уносят следы.
Над землёй магический змей.
Тормоз мыслей. Команда: "Вперёд!"
Руки лезут, растут из корней,
Поднимают подземный народ.
Власти нужен лагерный строй.
Лишних слов не потерпит вожак.
И охотники ринутся в бой.
Солнце в дым окунётся и мрак...
Над землёй зловещая тень...
Ведь никто не хотел умирать...
Вылезает из адища день.
И надеется, молится мать...
* * *
Если – волна, ты удержись.
Ветер кричит, ломая лучи\
Кого-то смоет стихия-жизнь,
кого-то выдернет из пучин.
Темень рушит прорву огня.
Небо с воем волчат и волчиц.
Волю – в кулак, Держись за меня.
Сердце мотором шальным стучит.
Нет позывных... Где маяки?
Тело падает или летит?
Вечность длинна, а дни коротки.
Что ещё надо миру частиц?
Буря кипит, не узнаёт.
Ангел родной от пасти спаси!
Ветер сторукий, ветер-сторот
воды качает штурмом резин.
Если – волна, ты удержись.
Ветер кричит, ломая лучи.
Кого-то смоет стихия-жизнь,
кого-то выдернет из пучин.
* * *
Дровам сырым нельзя
сгорать от нетерпенья.
Никак не распалить
отчаянный камин.
Один лишь только дым
от этого горенья.
Напрасно поджигать
бесстрастный керосин.
И струны не дрожат,
дух музыки – в молчанье.
Скользит неловкость фраз
по тонкому стеклу,
и голоса бегут,
скрывая обещанья.
Несбывшийся огонь
не перешёл в золу.
Соломинке шуршать
не наступило время.
По зеркалу души
не пробежит волна.
Камина не разжечь.
Камин глотает темень.
И пылкая игра
не для него дана...
ПАРОХОДИК
Пароходик маленький,
колесо вращается,
над трубою аленькой –
зов гудка отчаянный.
Пароходик беленький,
в детство путь по реченьке.
Вехи перед мелями.
Сизый дым – колечками.
Думалось, что – сбудется –
унесло течение...
Что казалось пурпуром,
кануло в свечение.
Пароходик маленький
пенит воду плицами,
тень моя – на палубе,
Отраженье – с лицами...
* * *
Путь-дорога катится,
колея тележная.
Колесо вращается,
песню вьёт и вьёт.
Боги деревянные
вышли к перекрёсточку,
знают, что назначено,
чей теперь черёд.
Власти лгут и требуют
понести неволицу,
и кормильца бедного
заберут служить,
и ушлют служивого
в дали чужеродные
на погибель лютую,
чтоб угробить жизнь.
Перелески, капища...
Полно лгать, иконная,
ни стыда, ни совести,
брось дурить народ!
Боги деревянные
позабыты брошены,
у креста церковенки
спины гнёт народ.
А телега движется.
Лошадёнка фыркает.
Зачерпну водицы я –
свет из родника.
Боги деревянные
посветлеют лицами,
и заглянет солнышко
в душу мужика...
* * *
Волной – следы на песке,
и унесённые ветром слова
нежно память целуют,
и почерневший камень
шепчется с водой.
И дюны, поющие дюны
грустят о прежней песне.
Жизнь разомкнутых рук...
Жизнь уплывшей лодки,
которая где-то – сама по себе...
И таёжный санный путь
по вьюжной реке –
по реке невольной судьбы...
А волны накатываются
на песчаный путь,
и волны, словно часы судьбы,
раскачиваещие маятник.
И смех, радостный смех в ивняке.
Нет. Это чайки смеются и плачут
о чём-то о своём сокровенном.
Да память поднимается волной
ласкающей нежности...
* * *
Мелкий дождик воробьиный
сонное мне шепчет время.
Пароходики уходят
в зимний гавани покой.
Затуманенное небо
не жалеет сонных капель,
и пророк мой в сновиденье
раскрывает книгу дней.
Море дамбу омывает,
и рассказывают волны
о падениях и взлётах
и как путь мой серебристю
Освещал маяк желаний,
и шаги считало время.
Время все зигзаги помнит, -
где простить, где – навсегда...
* * *
Ты радость моя и надежда,
цветущая в тысячах солнц,
мой гимн поднебесный, как прежде,
из детства смешной голосок.
Я знаю – меня не покинешь,
сквозь бури и штормы пройдёшь.
Люблю я твой взгляд синий-синий
и слёзы, как солнечный дождь.
Все души стремятся с ладони
живую водицу испить –
из памяти доброй прощённой
незримая тянется нить...
Ирония
Тигры бродят по тайге,
хищников спасать же надо.
В лапах человек – награда –
не ходить же налегке...
Не спасать же жизнь людей.
Для чего ж тогда оружье?
Бомж для общества не нужен,
он помеха для идей.
Вот, акулы, тигры, львы –
требуется размноженье,
вопль народный – за спасенье.
Загрызут – они правы.
Бомж – ходячая мишень.
На людей нужна охота –
взвод спецназа или рота –
постреляют ночь и день...
А за тигра – будет штраф.
Зря ль на волю выпускают?
Пусть довольный морду скалит,
двух людей сожрёт с утра...
Оговаривают зря:
даже дети это знают –
тигры зря не нападают –
все об этом говорят...
Тигр и волк едят тпаву,
мяса вовсе им не надо.
Разведи для них рассаду.
Выпусти ты их в Москву.
Хищника взрасти, спаси,
не спасай лишь человека.
Восклицают – бомж помеха!
Хищника взрасти, спаси...
* * *
Кто придумал законы войны,
эту ярость в крови штыковую?
Правят миром... Увы. Паханы.
Люд повинности тянет вслепую.
Ты не этот... Поэтому – враг.
Точно псы, разъярённые в схватке
беспощадно идут на безмозглый таран.
Ты другой – потому – виноватый..
Человечность забыта в огне,
на штыках человечность повиснет.
Убивать лишь – закон на войне.
Прочь откинь человечные мысли!
Закипит озверевшая кровь ,
кто кого победит, атакуя?
А за что ты дерёшься?
Придумай – за кров
иль за правду, иль кривду чужую
* * *
Родина состоит из родин.
Родина – человек.
Пусто без человека в природе,
берег – пустынный брег,
холод голодный, снежность,
некому радость дать
иль подарить нежность...
Где же отец и мать?
Родина – это люди,
люди родные тебе,
место, которое любим –
нужное в нашей судьбе.
Родина – это друг мой.
Родина – это я.
Родина – это круг мой,
круг – окруженье, семья...
* * *
Ночник. Экран оконной ночи,
и тень по воздуху плывёт
к окну, раскладывает ноты
и льёт мелодий лунный мёд.
И клавиш звёздных – из глубин
бегут под пальцами волной...
И небо с тенью – дух един,
и взгляд – вселенское кино.
И кровь – всевидящее пламя
и тонкий отзвук серебра...
Ласкает, гладит душу плавность
и воздух музыки костра...
* * *
Говори, говори, собеседник,
Сам себе, интересно молчи.
Говорить на толпу – очень вредно,
Слушать любят твой бред стукачи.
Не народу дают замолчанье, -
Пусть себе интересно молчит
Иль себе говорит заклинанья,
Отвернувшись к стене, в кирпичи.
Замолчи, ты молчишь слишком громко,
И не прав, и найдётся закон:
Те правы, кто молчит лишь в котомку…
Не тебе предназначен поклон!
Ох, держава, держава, держава,
Где безмолвствует вечно народ
И дано говорить только правым…
Остальной, где- нибудь подождёт…
Каллиграфия
КАЛЛИГРАФИЯ
Красивое письмо и буквы – песни неба,
и почерк – состояние души.
Теперь же каллиграфия, как небыль, -
химических чернил карандаши...
Моя мне тётя часто повторяла:
"Мой почерк, словно подпись на деньгах."
Таких людей теперь, наверно, мало,
они, как музыка, как Моцарт или Бах..
Мне помнится: урок чистописанья,
чернила и скрипучее перо,
скольженья и нажима распознанье,
звонка на перемену серебро...
Нас каллиграфии, конечно, не учили –
Изящных завитушек – реверанс,
и тушь в бутылочке, и разные чернила,
и взлётов и падений декаданс...
* * *
Везде бесприютная совесть,
голодная совесть страны.
Бомж каждый – печальная повесть,
и всяк виноват без вины.
Власть к нищей судьбе равнодушна,
гребёт – обирает людей,
потом выгоняет на стужу
для армии новых бомжей.
Неужто страна не отыщет
еду и спокойный ночлег,
иль всю за рубеж сплавил пищу
владыка людей – Человек.
* * *
Он был маменькиным сынком.
Говорили: станет в армии круче,
там армейская служба научит,
как "чугунным" быть мужиком.
Там свой Тёркин, Затёркин, Сердюк
мигом вытрясет пыль из поэта..
По ночам будешь мыть туалеты
и заглаживать пол, как утюг.
Он прошёл свой позор, мордобой
т теперь на войне, пред атакой
и молчит, и бледнеет, как всякий,
Ставка – жизнь –
перед смертной бедой.
Всё в огне, не поднять головы,
не расправить, не вытянуть шеи,
и немн6огим ворваться в траншеи,
остальные погибнут... Увы!
Был он маменькиным сынком,
принимай же, родная землица,
эти бледные мёртвые лица.
Кто был кем – не расскажут потом.
О последнем в кармане письме,
не ушедшем домой к милой маме,
о исколотом сердце штыками,
на чужбине – на голом холме...
* * *
Откуда в звонкой тишине – шаги, шаги,
гудки со станции, вода, и шум с реки?
Четыре шага вдоль стены и поперёк.
Учи, покуда жив ещё судьбы урок.
За стенкой ветер, ливень строк –
ночной провал,
и кто-то тень на потолке нарисовал.
Листва бурлит под ропот душ, и моря – бой.
Никто не вышел из воды и стал собой...
Четыре шага вдоль стены. Кирпичный бред.
И нет соломинки одной. Защиты нет.
Мостки качались подо мной... Луна плыла.
И взмахи веток за спиной, как два крыла,
и шёпот звёздной темноты. Шаги, шаги...
И отблески вокруг летят, как светлячки...
* * *
На шпилях облаков – солнце.
Туманность стен ощупывает тень.
Часы колёс отстукивают время...
И голоса – из тусклых фонарей
немнясностью таинственной
звучат...
Мой пароход ушёл в другое время,
других чистописаний, букварей,
Где перьев скрип царапает бумагу,
и капли брызг – следы на белизне...
Страна, где каждый день уверен –
в устойчивость назначеной цены,
где двери – приглашают в институты,
бесплатной помощью наполнены сердца...
Туманность стен ощупывает тень,
ей путь печальной песни неизвестен.
Страну сломали стаи упырей,
свергая перестарков – рулевых...
От внутренних проблем уводят войны,
и доны Педры диких обезьян...
И каждый прав – собрание Иисусов,
где в мозг, смакуя, сказки забивают,
и вечным дымом стелят путь,
и, где ревун из глотки парахода
в тумане может подолгу блуждать...
В летучем сне друг друга не находят,
спешащие в незримое в толпе
по улочкам – средь музык колоколен, -
брести полуслепым чужим, ломая мрак...
И находить в одной три сотни родин,
в которых нет душе моей – родной .
На шпилях облаков чужое солнце.
Туманность стен ощупывает тень.
Часы колёс отстукивает небо,
которое в нас что-то не найдёт...
* * *
Вот я сижу и думаю,
что город стал чужим,
и, что такое – родина,
если в ней нет родных.
И кажутся неродными
знакомые с детства аллеи,
и кажется – загрустили
дома и облачный дым.
И обмелело, уменьшилось,
что-то пропало вовсе,
было в солнечном ореоле,
вдруг провалилось в сон.
Что же такое – родина,
если ушли навеки
друзья мои и знакомые,
и музыки прежней нет?
Строят дома высотные,
но в душу мою – не строятся –
стеклянные и холодные –
отзвук чужих сердец...
Город не пахнет родиной,
словно я – в зарубежье,
словно – на проживание
приехал в страну турист.
Что же такое родина?
Песня звучала фальшивая,
сравнивая с державой,
меря политикой дней.
Что без родных – родина,
что без друзей – родина?..
Город – чужбина безродная,
если душа грустит...
* * *
Копчёных ветров товарняк
упорно грохочет на стыках,
нагруженный тяжестью лет.
Пыхтит и гудит паровоз...
В последнем вагоне кондуктор,
на тамбурной сидя подножке,
о тормозе песню поёт.
Ещё далеко до развала
Великой Советской Страны...
И цены товаров снижают,
отстроились после войны,
и время никак не залечит
увечья и раны людей...
Ещё поразвешаны "уши"
у стен, потолков и дверей,
и вышки встают стражевые
вдоль зоны зловещих оград,
где каторжный труд
заключённых
во благо вписался страны.
Слова, что амнистия скоро,
слова о войне мировой...
Деревья везде повзрослели
для тех, кто вернулся назад...
И только для детства – лекарство
найдётся средь тяжести лет, -
весёлое детское солнце –
по тропке, и прутик в руке...
* * *
Там, - за окнами
птицы вещие поют,
и в назначенный приют
облака плывут – волокнами.
Там, - за окнами
расцветает небосвод,
и росу с деревьев пьёт
утро солнечное мокрое.
Как молитву прошепчу,
в глубине тая свечу,
плавно окая –
там, - за окнами...
Там, - за окнами
птицы вещие поют
может быть, -
про жизнь мою –
там, - за окнами...
Эгрегор
Вы создали свой эгрегор
из желаний да из мыслей,
и молитву, как Пророку,
всю в слезах несли ему.
Да, он создан по подобью,
вылеплен движеньем думы
и стремительным желаньем
многих душ таких как ты.
И в тебе частица Бога –
капля мирового Солнца,
и энергией владеет,
и бурлит внутри стихий.
Вы лепите – создавайте,
Будет лептой ваша лепка –
для создания живого,
что Эгрегором зовут...
Он теперь на всех влияет –
вы теперь под управленьем,
ведь лепили чудо вместе,
каждый думал о своём...
* * *
С плеч спадала туманность вуали
и виднелась златистая прядь,
пухлых губ затаённая алость...
Всплеск кристалла начавший звучать...
Плавный взлёт над рисунком овала.
Взгляд ветвей удивлённых тенист.
В глубине светлячков свет запала
и тягучего зова магнит...
И окрестность в ответ улыбнулась,
и заставила сердце пылать...
Загудел меж домов улиц улей.
Запестрела вчерашняя гладь.
Неба ангельский – неужели?
Серебрятся сердца – окоём...
Я не знаю, что там – за пределом,
здесь же, каждый поёт о своём...
* * *
Здесь улицы переиначили.
Бомжи освоили туннель.
Закрыли лавочку башмачника.
Плакат рекламный – на стене.
И сооружения стеклянные,
в них русских речь запрещена...
И даль качается туманная.
Домов колодцы, звук – со дна.
И смертный грех –
в мазутном нересте,
и дрожь машин на берегах,
и лицемерье под матерьями,
и нервный всплеск
в тугих шелках.
Наёмники на всё готовы,
Оттачивают взглядов сталь.
И командиры ьх бредовые
одобрили страстей металл.
И глубь небес совсем затучена.
Состав грохочет стороной,
и колея ползёт скрипучая.
И надвигается гипноз.
А там, за взглядами оконными
скользят в таинственном кругу
по стенам тени затаённые,
и мир меняется в мозгу...
* * *
Придорожный ветер шпальный
чту по ритму наизусть.
Мы прошли, голосовали
за чужой свободный путь.
Ветер вольности голодной,
над водой гудит настил...
По дороге перехода
вьётся праведная пыль.
Мост трёхарочный склепали,
лаской солнца золоча..
Жилы рвут лесоповалом,
и сверчки в ушах сверчат...
* * *
В душе восторженной когда-то
не сохранился прежний смех.
Горчит на дне времён остаток –
Неисчезающая смесь.
И сдержанность в устах закрытых,
свобода слова – звон пустой.
И ритмы рытвин – скрипки мытарь,
под опадающей листвой.
Был на громаду тайный сговор,
продажных шкур слововорот,
и мир страны разбит, расколот.
Жукам по нраву обмолот...
И как всегда – народ безмолвен,
народу много, лишь людей...
Куда ушли умы эмоций,
вожди – искатели путей?..
* * *
Кристаллическая музыка камней.
Махонькая жизнь в утробе мира.
Жизни ток рождается из мига,
из незримых движущих огней.
Из глубокой горести восстать,
сохраняя внутренние храмы.
Отколоть всё скованное льдами,
улыбнуться небесам опять.
Музыка хрустальной тишины
часто не слышна миров подобью.
А родник вливается потоком,
камень – построением стены...
* * *
Высверки ос золотых
в солнцесплетенье.
Тонко смеются цветы –
светорастенья.
Сосен встают небеса.
Замок песочный.
Трепетный шёпот овса.
Тропочки – строчки.
С горки заливистый бег –
смехотворенье.
Имя твоё – Человек,
а не Паденье.
* * *
Виноват во всё он – один,
валите вину за все беды на него,
а вы, доброжелатели, ни при чём,
и вы, те, кто расстреливал бедолаг,
и вы, кто на допросах
выбивал зубы одним ударом
и клещами выдирал ногти –
вы не виноваты, вы только
исполняли волю народа.
А виноват, конечно, он –
вездесущий и всезнающий.
Так – всем легче –
обвинить одного во всём,
и прикрываться волей народа
* * *
Дирижабль надо строить –
смесь с надутым самолётом.
Пусть летают стаей, роем...
С разноцветным переплётом,
из гибрида вертолёта
с плавным ходом балерины.
Можно сделать нос осётра,
разноцветный хвост павлина.
Всё воздушно, всё спокойно,
мы – крылаты, мы – летаем –
безопасно, плавно, стройно –
над земным цветущим раем...
* * *
Золотое небо океана.
Белый возглас облачных ветвей.
За слепыми скатами тумана
отголоски росные полей.
Никаких в душе пока волнений,
никакой полынной тесноты.
За дымами гуннов поселенья
и Аттилы смытые черты.
Приклонёны римские палаты,
голубые пальмы и цветы...
По Европе – волжские накаты
и уральских мастеров персты...
Далёкое видение
Азартно звучать на расчёске –
губами прижавшись, гудеть.
Цветные стеклянные блёстки...
Звенит колокольчика медь.
Почти что губная гармошка –
в расчёску с бумажкою дуть,
гудя мелодично, немножко
грустить в заоконную муть.
Скользит по реке водомерка –
Цирцея небесных путей.
С высот самолёт-этажерка
не может угнаться за ней.
Толпа облаков – вереницей,
в толпе не рассмотришь лица.
Гудишь, словно важная птица,
а птица-то ростом с птенца.
И, словно с рисунка улыбка...
Потом – это знак – никогда.
Играй же, играй же не шибко.
Уходят в мечту поезда.
И сумма изменится места –
из времени вырван листок,
и скрипка ушла из оркестра,
остался терпенья смычок...
* * *
Плыть в живой воде по лунам
над сплетением ветвей,
по коралловой лагуне –
В лес утопших кораблей.
Слышать в зарослях придонных
голоса морских пучин,
сред обломков шхуны – звоны
и бродящие лучи...
надо мной парят медузы,
тени звёздных фонарей,
или сгинувшие души
океанов и морей...
* * *
О, эта бездна, поглощающая всё,
В ней пропадают миллиарды солнц.
Ещё один день без тебя,
Ещё одна ночь...
Детство-милая птичка
В памяти парит.
Годы, словно сны памяти...
Ещё один день без тебя,
Ещё одна ночь без тебя,
Ещё один миг...
Сколько потрачено сил на устремление
И кому нужно твоё образование,
бездне?..
Ещё один миг без тебя,
Ещё один год без тебя,
Ещё одно утро...
Никто не вернулся из бездны,
Люди рассказывают сказки.
Ещё один шаг без тебя,
Ещё один путь без тебя...
Ещё, ещё, ещё... без тебя.
* * *
Гудит вокзал за водокачкою.
Ведёт кларнет толпу теней
за сквер, за отблески барачные,
за высоту цветных камней...
Здесь ресторан вступает с танцами,
здесь забывают имена,-
лишь иногда с путей, со станции
приходит грохот чугуна.
А связь времён уже потеряна,
и шаток вальс на каблуках,
и каждый шаг опутан верьвями,
и тесно двигаться в шелках.
И тесно в духоте мурованной,
где давит каждая деталь,
где мир придуман – околдованный
с печалью в музыке – рояль...
Ну, что ты, ивою плакучею, -
платочком – слёзы, как в кино,
загадочная и затучная –
вот брызнет дождик проливной?
Ты головой на стол, склонённая,
и завиточек – к завитку...
И очи влажные иконные
целуют каждую строку...
* * *
За ползучие дебри тропа уводила,
среди звёзд рисовались силуэты вдали,
уплывали во мглу, и еловые шпили
сквозь парящую лунность в облоках проросли.
И в пруду отражались, качаясь, рампалы –
в сотни лун многоярусный сад.
Доказать мне кому-то обязательно надо,
что я в вечность не канул, а вернулся назад.
Но кому это надо – про туманную звёздность,
многоликую правду, миражи этажей...
Мысли вновь забрели в мир далёкий и поздний
и наткнулись опять на страну типажей...
* * *
Течёт колея в перепеве тележном,
и речка искрится в зелёном прогале,
и вздох земляничный с жасминовым смешан,
и тянутся в душу глубокие дали...
И даже забылся стремительный город.
Здесь лёгкая тень, синева и прохлада,
и тонкость печали для сердца и взора,
но к тонкой печали примешана радость.
И трав аромат неостывшего стога,
в речное теченье впадая, уходит.
И солнце колёсное вертит дорога,
и сосны мне машут раскидистой хвоей.
* * *
Янтарный лес притих,
Лишь море шепчет: "Кто ты?..",
И музыка, и музыка – вдали,
По линиям песка
Полощет ветер ноты,
Качает их, качает их
На мускулах стальных...
И видится: средь волн
Рыбацкой лодки парус,
У вервей и сетей чернеет силуэт.
И отблеск на клинке впадает в побежалость
Седой лачуги свет за копотью теней...
И груз на песнях дюн...
И грусть... Годов усталость –
Из волн вставать опять,
Чтоб плакать ветром в ночь,
Чтоб плакать о судьбе,
О том, что не осталось...
О том, что никому теперь нельзя помочь.
* * *
Поезд. Стаканы – стаккато...
Ребята в ремесленной форме.
Колодками лязгает тормоз.
Оранжевый сон листопада.
Сменяется дней кинолента.
Другие герои в почёте...
Народ же – на тяге хребётной –
счастливец слепого момента...
Мы как мотыльки-однодневки –
познать новый мир не успеем.
Свободы распущенный веер –
покорные доле безгневной.
А где же депо и ребята,
и поезд тот в будущий ветер?
Былого запутаны ветви
и солнце былого распято...
* * *
Глубинно горькая река
течёт по мыслям старика:
"живи, как можешь, старичок,
подвинут пенсионный срок."
Подвинут пенсионный срок,
а на работу не берут.
Нам – помоложе, говорят.
Разводят руки, глядя вбок.
Иди отсюда, старичок,
тебя никто не защитит,
защитных льгот для старых нет –
подвинут пенсионный срок.
Подвинут пенсионный срок.
А чем кормиться, как прожить,
с чего квартиру оплатить?..
А там, руками разведут:
"живи, как можешь, старичок."
Живи, уву можешь, старичок,
побольше воздухом кормись...
А за квартиру – оплати –
в почтовом ящике – квиток.
В почтовом ящике – квиток
и счёт за воздух и следы,
за то, что ты ещё живёшь...
Подвинут пенсионный срок.
Подвинут пенсионный срок.
И не дадут достойно жить.
Ведь сорван плод и выжат сок.
И нету дела никому...
Когда мы были на войне
"Когда мы были на войне"
русская народная песня
Когда мы были на войне,
когда мы были на войне,
среди лесов, среди болот –
на чужедальней стороне.
На чужедальней стороне –
среди лесов, среди болот,
где по назначенным врагам
плевал смертями пулемёт.
Плевал смертями пулемёт,
и кровь лилась чужой рекой.
Кипела дурью голова.
Летел в атаку конь лихой.
Когда мы были на войне,
дни на побывку дали мне.
Пришёл домой и ордена
отдал на цацки ребятне.
К чему чужая сторона?
К чему, казак, тебе война?
Там всюду тысячи смертей,
а жизнь у нас всего одна.
* * *
Кавказских палестин потоки –
азарт могучего Ковчега.
Из горных трав библиотека,
и зов из старины глубокой.
Арам породы арамейской –
мудрец, преодолевший воды...
И таинств , и преданий всходы,
и корабли на дне эгейском.
И кровь кричит, кричит землица,
болят хребты тревог кавказских.
И хор небесной вереницы
со всех теней снимает маски...
* * *
Звёзд на губах зелёный мёд,
и лунный всплеск внутри...
По жилам музыка течёт
и доброе творит.
Магниты глаз и танец бус
прокатятся волной.
И кисея парит медуз
над сонной глубиной.
На тлеющей мгле баррикад
На тлеющей мгле баррикад
резиновый смог тошнотворный...
И смерть направляет солдат
на вольный народ непокорный.
В подвалы стекается жизнь –
бегут от слепой канонады...
Разрушены дней этажи –
разбиты "высотки" и хаты.
И порохом пахнут цветы.
Пропитаны дети испугом...
Шагают с погоста кресты,
шагают по взорванным звукам.
* * *
Бред лампады – по ступеням,
по глазам подводной ьашни.
Светоносные растенья,
извиваясь в змеи – машут.
Сновиденье из кошмара –
призрак белый капитана,
лампа в щупальцах кальмара,
омут розовый тумана
Звук шагов и зов на сходнях,
парохода гул вчерашний...
По ступеням – в грот холодный
сон идёт из тьмы бумажной...
* * *
Невинная компьютерная сказка:
охота на фигуры в касках.
Бойцы устроят ангельскую бойню,
поездки на лихие войны –
на ратный труд в район "горячей точки".
Мамаша пусть поплачет по сыночку.
Убийство назовут "театром действий".
Ты, смертный, на пощаду не надейся!
Врывайся в дом, скрываясь в "балаклаве"
средь диких "калашей" в смурной ораве...
* * *
Каурая лошадь, откуда
виденьем опять предстаёшь?
Скользит край телеги инертно,
и взгляд твой во мгле затаён...
Что хочешь? Быть может, напомнить
о чём-то забытом во снах?
Какой там загадочный омут
колдует во влажных глазах?
На улице длятся повторы:
откуда-то вдруг ни возьмись
каурая шагом нескорым
в мою надвигается жизнь.
Никак мне о прошлом не вспомнить.
Напомни, гипноз проясни –
в какой же ячейке – из сонма
твой образ каурый возник?
Лагерь ГУЛАГА
Мимолётный отсчёт средь колёсного вихря...
За слепой вереницей смурного пути
разорвёт тишину догоняющий выстрел...
Не найти и крупицы от былых золотин.
В золотых небесах не подрагивать драге.
Фортепьяно у пьяного стража бурлит.
Неторопкие тени заполнили лагерь,
вспоминая в таёжной глуши хрустали,
и смертельные шахты в колдобьях по сопкам,
где нет силы и воли сбежать-драпануть...
А в низинах – погибель – по хлябищам топким –
в никуда-никуда простирается путь...
* * *
Откуда, откуда, безвестная птица,
ты свой притянула полёт?
Порхает во мраке тугом танцовщица
и платье от света поёт.
Быть может последней надежды игрушка
танцует в театре теней,
и плачет, горюет ночная подушка,
и листья дождя тополей.
Безволен уже утешения голос,
и жесты чужие пусты,
пытаясь в потёмках угадывать роли
и шляпы теней, и банты...
Цветёт паучок потолочного солнца,
и драма – на тусклой стене.
И клоун шатается, видимо сонный,
как будто летает во сне...
Космические солдаты
Ты записался добровольцем
в биороботы, роботы, роботы…
И стоишь теперь у гроба ты,
гроба ты, -- гроба ты?
Где теперь стрелок
и мастер акробатики?
Увлекательная игра -- в солдатики.
Роботы приказ -- не обсуждают
роботы приказы выполняют,
без подсказок и без одобрения.
Роботы годны на удобрения.
Ни к чему противогазы-хоботы,
хоботы, хоботы, --
ведь солдаты же не люди --
роботы, роботы, роботы.
Ведь не будут же министры драться --
пачкаться, пачкаться, пачкаться,
за них роботы умирают --
одураченные-одураченные.
Ты записался добровольцем
в роботы, роботы, роботы?..
И стоишь теперь у гроба ты,
у гроба ты, у гроба ты…
Стреляющий мимо
"Но был один, который не стрелял"
Владимир Высоцкий
Командует рашпиль приказа –
безжалостный демон и змей.
Грехов уточняются фразы,
но заповедь есть: "не убей!"
"Светлейший" не видит, не слышит,
оружие в бой призовёт.
И руки вздымаются выше,
водой окропят пулемёт...
И смертным грехам в оправданье
лукавый отыщется свод...
И горькой дорогой закланья
из дома кормилец уйдёт.
И пули стараются – мимо,
и слово сластит – не убей...
Но змей вылезает из грима
и жаждет в распятье – гвоздей.
Вождей речевых исполнитель –
кто мимо палит, тех казнить.
Из жилистых связей и нитей
найдётся смертельная нить.
А добрый, стреляющий мимо,
в молитве всё ищет слова
и верит, что Боже любимый
спасёт от расстрельного рва.
Владивосток. Вторая речка
Пётр Межиньш 1
* * *
"Только детские книги читать,
только детские думы лелеять..." (Осип Мандельштам)
Владивосток. Вторая речка.
Приют последний... Мандельштам –
Ребёнок вечности, кузнечик,
Отдавший жизнь своим стихам.
Измученный тоской голодной,
Стихи читая в смертный бред,
Твой срок для времени – свободный,
Где не найдёт уже навет.
Что шепчут волны океана:
Про Рим, Воронеж, Петроград;
Про голубых песцов и ланей,
Иль про охранников-солдат.
Огромных глаз твоей печали
Нам неизвестны номера.
Земное солнце закопали
У адища, мученья врат.
Поэт мой милый, смутно время
И жизни муха у шлепка,
И не жалеют в жертву семя,
И власть у красного быка.
* * *
О, вы, погибшие деревни,
где шёпот памяти в листве,
где сиротливые деревья
сметают с веток пуховей.
Среди разрух виденья бродят
по снам потерянным разлук,
по дням – с последним пароходом,
средь сжатья и разъятья рук.
Среди нужды и принужденья,
полуголодных трудодней –
хранилось робкое терпенье
в глазах с печалями на дне.
Солдатской матери – расплата –
монеты слёзные за прах,
как будто – в чём-то виновата, -
с болящим стоном на устах.
И в сапогах, и в телогрейках
по грязи тени побрели,
чтоб получить за труд копейку,
на истощённой край земли.
А возле клуба репродуктор
вещает чуткому столбу,
что дали городу продукты,
и музыкант подул в трубу.
Бредут виденья средь развалин
по травам буйным – в полный рост...
И стонут те, кого латали...
Молчит за травами погост.
Судьба-судьбина
В жизни много народу, но мало людей, -
оттого всюду свары и войны...
Ей пришлось протащить эту жизнь на хребте
средь разрухи, путей перебойных...
Не дала ничего эта чудо-страна,
отняла в брань и мужа, и сына...
Может, вам и изба-развалюха нужна?
Боль моя не затихнет, не схлынет.
Что отнять у старухи? Быльё и тряпьё,
пол-избы да остаточек жизни?
Сердце горечь полынную пьёт,
иногда, боль подступит и стиснет...
Пол-избы, половины уж нет –
развалилась, родная, на части...
Был ли свет? Детства тоненький свет,
напоённый безудержным счастьем?..
Авторы Произведения Рецензии Поиск О портале Ваша страница Кабинет автора
Монолог души бойца
Пётр Межиньш 1
Монолог души бойца
Полковничья, бульдожья, морда –
заградотряда офицер,
мял в желваках характер твёрдый
и точно выверял прицел.
Когда атака захлебнулась,
и мы упали, залегли,
он посылал по спинам пули
и загонял плоть в ад земли.
Энкэведэшный пулемётчик
строчил, выцеливал, палил,
и день слепил – темнее ночи,
и хоронил нас без могил.
Энкэведэшник сохранился
и зэков мучил в лагерях...
Для мам – нет солнышка,
кормильца...
А он... "врагов" рассеял прах.
Бессмертный полк
несёт портреты:
мой чёрно-белый... И его
в медали, ордена одетый,
а у меня – нет ничего
"Кукушка"
Стреляй, стреляй, "кукушечка"!
Какой там сват и брат?
Кого возьмёшь на мушечку
с названием "солдат"?
Война – нажива лютая –
за "баксы" гробить жизнь.
Стреляй же, дрянь валютная,-
за деньги – "уложи"!
Цветочки кровью залиты.
Шевелится овраг...
Не горизонт, а зарево...
Простой парнишка – враг.
Ты дружишь с националамию
Кумир твой каратист.
Плевать на кровку алую –
Убит сепаратист...
Убитый на опушечке
уже зарыт, забыт.
Стреляй, стреляй, "кукушечка",
дырявь чужие лбы!
Тобой присяга дадена...
Да, спрячься за бревно!
Стреляй точнее, гадина,
тебе же всё равно!..
Перед "перестройкой"
Рычал экскаватор, и глина – со дна,
на зубьях лоснилась, рыжела...
И тайный обряд погребенья зерна
не знал ни стыда, ни предела.
Чтоб мысли свои в дефиците сокрыть
и кратко ответить: "Так надо",
сперва улови суть момента игры
и высвети облик фасада.
Зерно утекает в кюветы болот,
в лесные глубинные бездны,
и боги не смотрят на это с высот,
молитвы и плач бесполезны.
А сговор бесовский не знает границ,
владеют им злые пророки,
их смех восхищается хищностью птиц,
их козырь – чужие пороки.
Обряд погребенья зерна – эпизод,
лишь ход на колёсах разлада.
Душа чья-то плачет – пути не найдёт.
А кто-то ехидно: "так надо..."
* * *
А жить мне хочется,
А жить мне хочется,
Старшой наш требует повоевать.
У нас в окопчике наизготовочку
Одна винтовочка, патронов пять.
Ботинки скошены, Обмотки порваны...
Мосты подорваны, в дыму горят...
Прёт сытый вражина, пуль не жалеючи,
Пуль не жалеючи, бьёт автомат.
А старшина кричит: "Добавь сноровочку,
Приладь винтовочку! Давай, стреляй!
Куда же выстрелить, коль над головушкой,
Коль над головушкой кипит земля?
И пули цокают... Прощай, родимая,
Прощай, родимая! Патронов нет...
Прорваться надо здесь, среди кипения,
Путь к отступлению – у тысяч бед.
Волна полощется, таится рощица,
Где пробираемся своих искать...
А жить мне хочется, а жить мне хочется...
Дрожит-колышется ночная гладь...
* * *
Как цветисто смеются бабочки,
зачерпывая парусами ветер и небо,
несущее золото, рассыпанное в облаках!
Как стрекочет, радуется мой луг,
Как легко поднимается тропа к солнцу!
* * *
В ловушке звёздной
меркнет лунный свет,
луна лягУшачьи глаза
в заливе прячет.
Тростник задумался
и в дудочку не дует...
Вдруг
отразился мальчик
в озёрной песне пчёл,
его свирель
загадочно свистит...
Я узнаю себя,
мелодию не знаю.
А серебро свирели
нежный звук выводит...
Кузнечик вечера,
волшебник ожиданья, --
в берёсте книжной
тропки и луга,
и ягодное лето на губах,
и рыбка золотая
у причала
песчинки дна
молитвенно считает,
и в млечном свете
птицею парит
над самоцветами
и лунным перламутром.
Сыграй мне, мальчик,
про мою судьбу.
Берёз качели
тишину качают...
Ты знаешь то,
что я ещё не знаю,
не знаю, иль
забыл в плену дорог.
* * *
Сколько окон вплывает
в туманный рассвет,
и напрасных дверей
озаряются крылья.
Каждый выбрал
свой цвет,
каждый выбрал
свой след,
каждый ветер
развеян был пылью...
Даже тучи впитали
раздумья чернил.
Вихри осени
в перьях павлиньих.
Изменяется свет,
изменяется мир...
Синий взгляд
меж высот
свой маршрут
прочертил
в отблеск рельса
и ливневых линий.
Сколько окон вплывает
Пётр Межиньш 1
* * *
Сколько окон вплывает
в туманный рассвет,
и напрасных дверей
озаряются крылья.
Каждый выбрал
свой цвет,
каждый выбрал
свой след,
каждый ветер
развеян был пылью...
Даже тучи впитали
раздумья чернил.
Вихри осени
в перьях павлиньих.
Изменяется свет,
изменяется мир...
Синий взгляд
меж высот
свой маршрут
прочертил
в отблеск рельса
и ливневых линий.
* * *
Песчинок бег на острие воздушном.
Кристаллы летних
крЕмнистых вершин.
И реки угасают в море душном,
кочующем над пропастью песчин.
И города молчат под гнётом вечным.
И шеи гор оцеплены песком.
И камень говорит в тумане млечном
былой песчинки чёрствым языком.
Течёт по руслу огненная лава,
но каменное сердце не горит.
Шипит ручей
железной пастью ржавой.
И дух песчаный над судьбой парит.
• * *
В пылу стеклянных батарей,
под сводом тяжести колонной
взывает колокол бетонный
к железным рыбам кораблей.
Их якоря в одной цепи,
их рундуки глазам закрыты,
а крабов панцирные свиты
устроили желанный пир.
И водяных оранжерей
наполнены вуалью грузы,
летят над пропастью медузы
как тени донных фонарей.
* * *
Здесь воздух домов стародавний,
знакомый гравюрный пейзаж,
резные притихшие ставни
и жизней прошедших мираж.
Задворков курчавые прутья
виденьями в память ведут,
любовь итальянскую крутят...
А в памяти знойный верблюд,
верблюд на картонной коробке
среди минаретов и пальм.
И видится – шаг неторопкий
и взгляд озирающий даль.
Задворки не знают пустыню,
верблюжью тоску не несут,
кошачьей здесь пахнет полынью
да ветер моторы грызут.
А там, где дворцы и фонтаны,
восточный шербет подают –
глядит на сады и барханы
пустынь шелковистых верблюд.
Но этот мне мир заповедан.
И голуби время клюют.
А мир на картонке – неведом...
Ах, добрый, двугорбый верблюд!..
• * *
Бабочкой лёгкой створка окна
в дождь улетает,
молнией вольной в брызгах она
в сумраке тает.
Кружится ливень, в трубах бренча
мокрого зала.
В молитву дождя поезд умчал
песню с вокзала.
Чудится чёткой чечётки дробь --
нерва по рельсам.
Поезд, в даль унося, не угробь
музыку сердца.
• * * *
Рессоры качались,
скрипели и пели.
Колёса в булыжник стучали
в подскок.
И дикие, в пене, лошадки
хрипели,
и охал сиденьем
спешащий ездок.
Лошадки умчались, и запахи лета
уже заметает другая пора,
но всё ещё музыка цоканья где-то,
и нищая скрипка скулит из двора.
И гибкая грация
сходит на камень, --
азартно спадают колечки волос...
И поезд вздыхает, сверкая боками,
и пышет, нутром исходя, паровоз.
Всё было и не было –
вроде приснилось --
ходячая музыка, пенье весны,
лохматый точильщик и в искрах точило,
в тени, у сараев журчит дровян
* * *
Вьюга летит в туннеле.
Лица заснежены, стены…
Сердце живёт в апреле.
Сердце поёт вдохновенно.
Там, на другой орбите
вьюга ему не преграда, --
там подпевают птицы
Солнышка и Снегопада.
Там не дрожат берёзы
от суетени колёсной,
и окунают звёзды
пёрышки в солнечный
воздух.
* * *
Скрылся, виляя,
трамвайчик заречный,
Искры взметая
средь юной листвы.
Вальс пролетает
над вечностью млечной
И растворяется в нашей крови.
Слышишь, как сердце резвится,
ты слышишь
Это поющее пламя костра?
Мы поднимаемся выше и выше,
Нас омывают лучи и ветра.
Вальс расцветает.
Божественны струны.
Музыка всюду, и нет ей конца.
Мимо проносятся
звёзды и луны,--
Мы уплываем -- лицо у лица.
* * *
Мне нестерпимо хотелось побывать
на другом берегу реки
у белой горы… Там, наверно, рай земной.
И вот, моя нога уже увязает в песке.
Я на другом берегу…
За холмик нырнула ящерка.
Я упорно лезу на Белую гору
по солнечному сну песка.
Я ещё не разочарован,
и этот берег мной не изведан.
Я ещё верю этому Белому сну,
этой белой песочной мечте.
* * *
Раскалённой листвы
понеслось колесо
через кочки и рвы
обомлевших лесов.
В небо выплеснул птиц
хмурый дуб у межи.
Песня звонких криниц
между пальцев бежит.
Дрожью канувших лет
холодит -- обдаёт:
листьев сбитых букет,
птиц озябших отлёт.
* * *
Сладок воздух тростника,
звук его -- в зелёной трости.
Диких трав сухие ости,
трон шатучий паука...
Муравьиные войска
тлю пасут в тени листочка.
Промелькнут
на красном точки,
ножки божьего жучка.
Самолётик слюдяной --
на небесном отраженье.
Мошек знойное сверженье --
кровью ржавой топяной...
* * *
Над светлеющим полем
дорога клубится.
Звонко катятся звёзды
с колосьев тугих.
Кружевами тумана
луна колосится…
И дубрава за пазухой
солнце хранит.
Дышит сердце земли
под ладонью
в груди необъятной,
дышит гулом берёз
и весельем ручья у межи.
Сладко грезить до слёз
средь молитвенной ржи
ароматной…
мой извилист рассвет
в этой мирной
зелёной тиши!..
* * *
Ты прости меня
и напои живой водой,
я не плачу, это дождик, Боже мой!
Это брызги звёзд озёрной синевы,
это всхлипы
капель звонких мостовых.
Это плачут колокольные верхи,
это плачут золотые петухи...
Ты прости и от беды меня прикрой,
я дышу тобой, небесный Боже мой!
Ясноглазые Твои шепчу слова
и как эхо отзывается листва...
И оргАн в груди играет духовой
и травинка скрипки ветра,
Боже мой!
* * *
Один миг -- над медовым омутом,
где крылатым светом
полыхал мотылёк,
и небесный стог дышал
неостывающей
песней кузнечиков…
Где тёплая банька впитывала
берёзовую тишину…
Один миг -- в жизнь…
На берегах моей любви
На берегах моей любви
сок земляники на ладонях,
и в звёздный шелест
входят кони
на берегах моей любви.
Зови меня, мой сон, зови
в поток медовый соловьиный,
в туманы утренней долины –
на берегах моей любви.
Звучанья дальних половиц
плывут стезёй
в речную память,
они хранят былое пламя
на берегах моей любви.
Из рук певучих -- алфавит,
и хлебный вкус глубокой речи,
смеётся детских губ кузнечик
на берегах моей любви.
* * *
Подвода везёт камни
для стен страха,
туда, где тень праха
уже давно витает в жилах,
где живы ещё кандальники
вчерашних галер,
где болят колокола
согбенных колен…
Плен глубок...
Запутан клубок…
И дремучесть безразличия
накопилась в аортах.
На стёртых ободах
нервы дорожной пыли…
Всплески забыли,
где какой поворот следов
жизни былой.
Стрелой рассечена
связь времён.
Истлели тряпки знамён,
порох имён
и боевая сталь
прошлых калек.
Чёрная пыль
шкворней телег
сползла в грязь.
Крутясь на осях подвод,
её бесноватая речь
визжит.
Но не иссяк воздух
коварных свеч,
впитался он в скрип
позвонков дорог,
в каждый взмах и вздрог
ветра седых небес.
* * *
Вьюга крУжится
слегка опояшет,
семицветная дуга
звонко пляшет.
А вокруг огни, огни --
огонёчки!
Ой, куда ж мои вы дни?
Ой, денёчки!..
Погоди,
звоночек, млеть,
хоть немножко!
Не гони меня ты в сеть,
путь-дорожка,
по землице -- по сырой
да со склона,
словно белое перо --
ветром с клёна.
Вдоль сухой травы
пускать Иван-чая,
прогоняя и опять
привечая.
Всё яснее небеса,
всё милее…
И родные мне глаза
я жалею.
* * *
Миг мимолётен -- одуванчиковый миг.
Всё Уже створки летних песнопений.
Глоточек мал, а тайный свет велик,
и всплеск один
средь жёлтого кипенья.
Ещё тепло и синий взгляд высок --
и – хорошо, пока надежда греет…
Ещё хрустальный слышен голосок
средь клевера, ромашек и кипрея.
Ещё пока лишь чувствуется тень
не здесь,
а где-то распустила крылья…
Ещё не вечер, а весёлый день,
и ветер говорит
с дорожной пылью.
* * *
Наверх -- по изношенным
ступеням скрипения!
Наверх –
по кошачьей пахучей лестнице
терпеливого пения!
Наверх –
на причердачный, не дачный,
третий этаж!
Наверх -- туда,
где праздник детский наш!..
Вот, напротив друг дружки
две квартиры --
седьмая -- Шировы --
квартира тёти Кати,
веселой улыбки
в цветущем платье,
и квартира восемь –
дверь к моей бабушке...
Просим!
Заходите в мир высоких
кружевных перин --
это я приглашаю себя –
заходи, господин!
Заходи, голь перекатная
улицы Лачплеша!
Заходи, носа не вешай!..
"Бабушка, расскажи:
а во время войны
тебе было страшно в этом
деревянном царстве жить?
Солнечные платья –
когда стреляют –
на "Зингере" шить?..
Бабушка, а через улицу
православная церковка,
как это немцы
её не сожгли?..
Ведь кровавые ветры
по земле мели!
Ты говоришь –
евреев по этой улице
в гетто вели,
люди
не рады были «гостям»,
страх бродил
по костям, жуткий,
безумный страх...
Иссохших слёз прах,
прах ужаса
в кошмарных снах.
Бабушка, бабушка Катя,
ты говоришь, на "Казачке"
стояли наши "катюши" –
это,
когда уже бежали немцы
и звучала песня
"Расцветали яблони и груши"...
Я слышу, как скрипят ступени,
как бабушка уходит вниз...
Лучи солнца
пробиваются сквозь щели,
бабушкиного солнца лучи,
и запах свечи,
и того последнего лета
приметы всё тают и тают
клочками далёкой
детской сказки,
последней
бабушкиной ласки...
Тает мой босоногий сон...
Кошка
"Ты всегда в ответе
за тех, кого приручил…"
Экзюпери "Маленький принц"
Вот и всё. Ворошат и таранят
Старый мир,
но для сердца родной…
И мелькнёт за оконным экраном
Чья-то кошка,
метнувшись стрелой…
Все уехали. Кошка осталась.
Здесь кормили её молоком…
Всё искала хозяев, металась, --
А теперь мир летит кувырком…
Вот она сиганула с окошка,
И обрушился старенький дом…
Плачет сердце –
бездомная кошка,
О разрушенном доме своём.
Они
Они глядели штыками вперёд,
они в огне сжигали дни,
они разрывали криком рот...
А кони летели – ура, догони!
Они пропадали во мраке идей –
сердце пробито
и звёзды в глазах.
Найти человека среди людей
совсем не просто,
когда все – "за"...
Хлеба и воли! –
крик из рванья.
В землю впиталась
кровавая соль.
В поле лоснится крик воронья.
В сердце разруха
бродит
и боль.
Лбами – о камень,
лбами – о лёд...
Порохом
слово прошло по губам.
Целится дуло...
-- Стой, кто идёт!?
-- Это идёт слепая судьба!
* * *
С колокольни звуки срезаны,
отуманены кресты.
И умчались кони резвые
через красные мосты.
Опустела грудь опальная,
грусть в зелёных куполах.
Лишь сочится память дальняя
о былых колоколах.
* * *
Ночь, раскалённая
звёздным огнём,
искры роняет в задумчивый пруд.
Лунные яблони над забытьём
в синюю дымку, как павы, плывут.
Падает яблоко новой звездой,
ахнув тихонько в сплетение трав.
Прячут купавы огонь золотой,
счастье по новой звезде загадав.
* * *
Прильну к ладоням
тёплых рощ,
Живительных криниц.
Как пахнет солнцем
синий дождь
Берёзовых ресниц!
Как льётся
в певный бел-кувшин
Серёжек перезвон!
Какая на душе светлынь,
Как будто вновь рождён!
Какая ласковая речь
Водиц лесных озёр.
Как тучам вольно
течь и бечь
В страну весёлых зорь.
И хорошо по росам плыть
Среди полей в межень,
Нести целительную прыть
Со смехом в новый день.
* * *
Как птица, уносится вдаль
рессорная бричка
за веткой сиреневых искр
нараспашку.
И спица пылает на солнце,
как спичка,
и тонкие пальцы взволнованно
дали отмашку.
И воздух плывёт за тобой
синеглазый...
И каменной речи
извозчик, мыча, отвечает.
И цокот подков наполняется
уличным джазом.
И в белой вуали
фигурка на бричке
всё тает и тает...
* * *
Ты всю ночь
дышал жарким ветром,
мой котёнок, пушистый брат,
прежде, чем
далеко уйти в себя
и не прыгнуть назад,
прежде, чем расслабить
небо голубых глаз,
и задохнуться болью – враз.
Я ещё долго гладил
твой ненаглядный шёлк,
и нежностью плакало сердце,
и горечь струилась со щёк.
Прощай, мой котёнок вечный!
Струна твоя не звенит…
Вобрала
земля в бесконечность
жизни твоей магнит.
* * *
Над бездною улиточка –
По лезвию ножа.
Знакомая калиточка,
И травка хороша…
А дома нет, лишь тропочки…
Иллюзия – в уме…
Перевалилась – робкая...
Что там – в кромешной тьме?
Воспоминанье – стеночки,
Обои шелестят…
А по обоям – пеночки
Летят, летят, летят…
Здесь, по углам – касания
И голоса друзей,
Тетрадь чистописания
И росчерки путей…
Какие сновидения!
На лезвии ножа?
Движение, движение…
По углям шла душа…
* * * .
Солнышко бутылочного дна
выжигает имя на расчёске.
Раздаётся возглас паровозный,
звон колёс и охи полотна.
Светом солнечным песок воспет.
И мальчишки, словно воробьята,
листопадом осени объяты,
ринулись в оранжевый рассвет.
Дров моторный пильщик деловит,
и опилок первые снежинки –
светопада лёгкие грустинки,
покружив, упали меж ракит…
* * *
Над чашей снов туманных,
где филин кошкой глаз летит во тьму
ночных фиалок тонкое молчанье
средь ящериц, бегущих в бахрому.
Большая рыба, звёздами сверкая,
плывёт среди вращения зеркал,
где дева лунная нагая
идёт по водным облакам...
Шуршат косички по берёсте,
и слёзы льёт дегтярный мёд,
и прочерк филина – по роще
течёт куда-то – в край болот.
* * *
Названивал звонарик фейерверка,
лил в крохотное место тишины
малиновое солнце, струи ветра
и отраженье озера луны.
И воздух говорил вокруг стихами,
от нежности – то плача, то смеясь.
Казалось: плачет сердцем даже камень,
вычерчивая внутреннюю вязь...
Парил по комнате бодрящий дух грейпфрута,
как белый сон, и танец мотылька,
и непонятно выплывший откуда
на тоненькой пушинке лепестка...
* * *
Ты сбился с дороги.
Здесь церковь не та...
И город – не тот
в заблудшей ночи...
Кричи – ни кричи
в этот город жестокий,
никто не откликнется,
не позовёт...
А может быть – чудится,
и города нет,
и призрак гуляет
в студёной крови
Зови – не зови –
только нежити вой.
метель завывает,
и сам я – не свой...
Нет ни церкви
ни города нет,
лишь еловые выси
в гудящих снегах,
и не светятся окна –
лишь волчьи глаза
в рукавах ворожеи
из метели глядят,
словно видится сон
и вплетает слова:
-- Ты сбился с дороги.
Здесь церковь не та...
И город – не тот...
* * *
Бумагу грифелем кормить,
звучащей образной изнанкой,
наверчивая страсти нить
на изваянья спозаранку.
То тишина, то встрепет звёзд
над ворожбой небесной речки,
выплёскивать восторг на плёс,
вить бирюзовые колечки.
Пить ученичества миры.
Идти за светоносной нотой
в душ лабиринты и костры,
за чувством радостным полёта.
* * *
В обшивку судна лёд стучится,
стеклянный мрамор глубины.
И вьюжный выдох белой птицы
сдувает призрак со стены.
На бледность лиц, на стойкость взгляда,
на память жизненных путей...
И жизни - жизнь отведать надо
в последний миг – средь этажей...
И дети ищут средь мельканья,
на исчезающей корме,
среди последнего дыханья,
призыв родных в горящей тьме..
* * *
Волной хохотала, плясала – резвилась,
и солнечной каплей в душе растворилась.
Сосновой иглой нить в одежду продета,
так, словно строка золотистая лета.
До дрожи -- касанье прибоя ладоней.
Жаль – лето за морем серебряным тонет...
* * *
Листва всей страстью отгорит
и сляжет пылью
на алтаре былых обид
древ сухожилий.
Узор покроется стеклом,
вберёт натугу...
И сад бунтующим крылом
отпустит вьюгу...
Липа цветёт
Липа цветёт
Липа цветёт.
Пчёлы жёлтую музыку пьют.
И кисейная сладкая дрёма
на ресницах поёт ветерком.
Что цветами сказать на ветру,
если лёгкая тонкая власть
волн вступающих плеском зовёт,
если солнцем пропитанный воздух
росной нежностью лип удивлён,
если вечный ребёнок с утра
измеряет шагами тропу,
если мёдом и свежей зарёй
пахнет радость полёта души?..
Липа цветёт. Липкий сок –
средь жужжащей листвы.
В сотах выси ребячьего сна...
* * *
Воспеть журчанье звёзд
и хвойных слов полёт,
в шуршанье облаков
над клавишами леса,
над всплесками колёс,
где жаркий стебелёк
с дрожанием шагов
у края глаз небесных.
Где пальцами цветы
перебирали сон,
вплывая в незабытое касанье.
Где прежних звуков дни,
спускались с высоты,
и вновь смычок ходил
по льду кипящей грани...
* * *
На бархатную бахрому,
на мантию ночную
ложатся звёзды
листопадного дождя.
Я абрис вывожу,
я женщину рисую…
И лист в реке плывёт,
как жёлтая ладья.
О, эти всплески рук!..
Нет, то берёзы крылья,
и мантия её
втекает в жизнь дождя.
Я краски соберу
из небыли и были,
и облики отдам
берёзовым кистям…
* * *
Сквозь ропот парусиновых дождей,
сквозь муравьиное дыханье лета –
травинки нить в небесный мир продета,
и жизни сон взбирается по ней…
На стёклах памяти – былого светотень,
а за стеклом плетёт загадки птица,
в её тумане исчезают лица,
как прошлые названья деревень…
* * *
Ты повторяй за мной, как заклинанье ночи,
как звёздную молитву, глядя в очи…
Ты повторяй за мной, ты повторяй:
Я – ад себе, себе цветущий рай!
Я – лучший плод – создателя творенье…
Во мне желаний звучное горенье,
во мне здоровая дороги светлой сила,
которая над миром возносила…
Ты повторяй за мной, как заклинанье ночи,
как звёздную молитву, глядя в очи…
Ты повторяй за мной, ты повторяй:
Я – рай себе и только рай!..
Лепить, любить, дыханьем греть
* * *
Лепить, любить, дыханьем греть
податливую в зренье глину –
мной сотворённую лепнину,
которая в огне умеет петь.
Оставить в тигле весь нагар,
в небесность вырасти из страсти.
Не болью всей, а звонким счастьем,
воспринимая белый жар