Он был верным
себе и своим привычкам:
сразу бить, если ласкова песня птички
слишком;
и перья готов был окурком укоротить,
чтоб пониже летала, чтобы дольше терпеть и гнить.
Посмотри,дескать, на меня, замолчи-щебечи-окстись,
твоей песней реальней любого кота взбесить,
так елейно никто больше не поёт,
ну, дыши же, мой птенчик, и кто-нибудь подберёт.
Не жестокость, а разум, он птичками сытый кот.
_
За такую слепую веру, в Христа ли, его отца,
за такую неинтересность, что век не простить себя,
мне молчится.
И б;льшим несуществуется.
Снится. Снится. А лучше б бессонница.
Как ты там, кто тобой безразборно сыт?
Кто твой разум уставший молчанием облегчит?
Кто останется в памяти, всякого ли сотрёшь?
Почему мы не видим друг друга,
как скоро ослепнет всё?
Привыкаешь прощаться, и лучшего не обрёл.
И тебя прожевали и выплюнули потом.
Если чудо – по-волчьи бы лишь не выть
оттого, что ничтожны попытки себя – себе возвратить.
да с надеждой упрямой, у гроба тупой любви,
ждать, когда же старушка Вселенная птенчика воскресит.
______
если что, я не поэт,
это слегка снимает ответственность за х..ню.
Сентябрь