Пост-октябрьское гнилое
(поэма)
Какое к черту избавленье
сулит мне смерть! Чушее чуши
я в этом мире не слыхала.
Покуда слово подсыхало,
от жажды мерзли не то уши,
не то глаза. В тоске и лени
я этот месяц проводила,
будь проклят он. Дурее дуры
я в этом мире не видала.
Но я себя не предавала.
Мы с мамой шли по терренкуру,
жена и дочь смурного ИЛА,
и я чего-то говорила,
и мама что-то порицала –
вином залитую кофтенку?
Мировоззрение кутенка?
Я ничего не отрицала
и ничего не говорила.
А мой отец, счастливый жестом,
дарил мне серьги золотые,
дарил улыбку, морща губы,
и смех дарил, не пряча зубы,
но пряча взгляд, не то батыев,
не то конторщицкий, и вместо
меня, убого созданья,
ему являлась изначальной
чистейшей прелести девица!
Скорей всего, ему двоится.
Мура такая, что печально
воспринимается сознаньем.
А я уже была не я,
что, чересчур перестаравшись,
но не поняв, что чересчур,
пришла туда, на терренкур, –
я стала старше, много старше,
и тем ответственность сняла
с моих родителей суровых,
Бог помочь им.И здесь, пожалуй,
логичным было б объяснить
всю ситуацию, и нить,
вздохнув, порвать. Да только жалость
сковала голос мой и слово.
Я долго молча уезжаю.
Орадомиренная лебедь
утихомирена, как вечность,
и, обесстыдевши беспечно,
свое трепачество как лепет
и брань незлую – обожаю.
В те дни, когда мы были вместе,
оно одно меня спасало,
в те дни, когда балдело тело
и оземления хотело,
и чья-то ревность угрожала
одной поруганной невесте.
Сегодня утром наша Лана,
сама того не понимая,
себе сказала: "Он приехал".
А ботик плыл, Эдита Пьеха
поила взглядом, как немая,
не разглагольствовала пьяно
посередине океана.
И ведь тогда не огрызнулись
лишь только мы, лишь только мы.
Иду на Вы из тьмы, из тьмы,
я, первоклашка и грязнуля,
со мною нынче только Лана.
И эта сложная система
неразъясненных объяснений,
местоимений и байянов,
раз высоко висят бананы,
заколебала без стесненья
терпенье всех дверей и стенок,
зеленых от полу до верху.
Прости меня, моя общага,
и погляди, как я решилась
вдруг не решить и разрешилась
одним единственным, но шагом!
Шагать легко, когда отвергнут.
Шагать легко, и я шагаю.
И мне смешно, когда я вижу
твое нелепое явленье
на наше светопредставленье,
твою сиятельную рыжесть,
твое плевать, что я сжигаю,
как серу, яд ларганской спички,
твое кретинское качанье,
осознающее кретинство,
твое незнанье карантина
и незаметного крепчанья
маразма чокнутой чувички
(я про себя) – а гнет простраций
все мои "я тебя любила"
опровергает, чертик рыжий,
я все равно тебя не вижу,
и кто сказал, что что-то было!
Я знаю, вовремя убраться –
вот в этом суть. Адью, товарищ!
Когда-нибудь, быть может, я
тебе понадоблюсь зачем-то.
Ну, например, входил ли в СЕНТО
Афганистан, узнать. Житья
иметь не будешь, чем одаришь,
гариб и раб, миллионерчик,
когда прискачешь до меня,
и я когда тебя узнаю.
Как сигаретка привозная
(ты испохабил ее, мня),
так и сундук твой – обессмерчен,
по ним узнаю я тебя.
И очень добро, что смешнее
всего на свете, я отвечу
на твой вопрос. А немочь веча
за мигом миг, и все слышнее,
как будто бы в рога трубят.
А рогоносец, опошлИвшись,
тебя воспримет как чужого
и сам прогонит, гадость ляпнув,
мол, ты опять штаны заляпал,
и видишь сам теперь, лажово
бежать, свое жилье спаливши!
Несолидарны погорельцы.
Твоей отваги не хватило
преодолеть земные дрязги
под звон литавр камазной тряски,
и сдохнем все, мелькнувши хило,
как Кокиш рек, ложась на рельсы.
Но это так. Совсем случайно
забредши вновь к тебе, смутилась
и удивилась, что ты счастлив
на миг приходом моим. Брат ли,
жених иль недруг? Приютилась
в твоей улыбке я печально,
и стало все равно мне, кто ты –
жених иль недруг, брат иль "отче!".
Ты не заметил мыков прошлых,
их замела уже пороша,
и новый день горланит кочет,
как наш Баконин анекдоты.
Сегодня он сдавал, Баконин,
археотетеньке экзамен,
но как, не знаем мы покуда.
Башка моя светла без зуда,
зануде, нуди, зуду амен!
Не ходят кони по балкону.
Обман нелепых провокаций
и гадкость слов, намеков, диких
даже для уха контингентки,
и в волосах Аймаши лента.
Междоусобицею тихой
мы продолжаем разрываться.
Зачем вы ботик потопили?
Вот мы орем, как пять сиамцев,
а что орать? Осталась рана
на грани девства и недевства.
О, наше маленькое детство!
Мы отрицаемы до танца.
Зачем мы ботик потопили.
Но чепуха. Сколзанки радость
сулит не просто так, а зиму,
где Новый Год посередине.
Поговорим о Насреддине.
К чему опять тянуть резину?
Консервативного обряда
не будет нам. И сдохнем, сдохнем,
как ржал Хмелевский, разболтавшись,
как ржал КамАЗ, селедок полный,
нетихомиряся упорно,
как ржал заборчик наш: ”Балда же!
На светском рауте - в исподнем...”
И все одно. Лукавый деспот,
глубоглазый брат Анеле,
хотел помочь мне разобраться,
кто мои недруги, кто братья,
да только влип, вошедши еле.
Селедкам в бочке тесно, тесно.
Но все равно мне рад сегодня
был Богомолов несусветный.
Я благодарна тебе, Саша.
Мне надоела эта каша.
Мы обойдемся без советов
и, после дождичка, но сдохнем.
И никому не показалось,
что кто-то лишний. Только речи
чуть оскорбилось толкованье.
И где природы ликованье?
Где чудо встречи, гнев предтечи,
где освистальники из зала?
Как все смотрели эту пьесу!
Исхохотались, истоптали
тасвиры наших дислокаций.
Обман нелепых провокаций
меня и сбил с дороги, бале?
А мы однажды шли по лесу,
ступали в мох, и мох пружинил,
батут зеленого со снегом.
Нога балдела, прикасаясь.
Реминисценция – в Аксае
одна гражданка в томной неге,
вдруг из сестры уже вражиня,
сказала мне, что все узнала!
Я ликовала, что не видит
она лица в тоске гримаски
моей последней. О промашке
ей не сказала, обесстыдев.
И взвыли бешено из зала.
Спасибо, публика, но бросьте!
Какое дело вам до наших
преувеличенных качаний?
И не любите примечаний
к стихам и письмам: “Этот – Саша.
А этот – сбоку, значит, – Костя”.
Вы ж, эти двое, не двоитесь,
масхарагии зиндаги!
Скажите мне, девчонке глупой,
зачем любить мне, что не любо?
Мой мир пред вами, знатоки,
весь на ладони. Не дивитесь,
а объясните, что такое
со всеми нами происходит?
И дайте вас сейчас послушать,
пока я здесь и вам послушна.
Запас терпенья на исходе,
хотя грешу еще. Агоэ
уже грозится скинуть в море
холодный камень прежде тела,
теперь останков. И ларганки
оплачут смерть певца с Таганки,
что ж до меня... Не долетела
идея краха, дырки, горя,
и все равно, была я, нет ли.
Кому печаль? Отцу и маме,
сестре Лалухе, брату Ору
да подзаборному Трезору.
На всем лежит печать ананке,
и, хохоча, мы лезем в петли.
Да, я грешу, агоэ, страшно.
Тащи меня на казнь, конечно,
куда уж дальше. Я проткнула
давно уж глотку, чем заткнула
себя до смерти. Все конечно,
но бесконечностью прекрасно.
Зачем я думаю про это?
Зачем пишу вообще? Залогом
неуспокоенности слово.
Пускай избито и неново,
оно пропляшет эпилогом
романа девки и поэта.
Пока треплюсь, я существую.
Кричите: “Хитрая, так легче!
Мы болтовней сыты по горло.
Что все прокисло и прогоркло.
мы знаем, знаем, немочь веча
мы сами видим, существуя!”
Греби, греби, греби, агоэ,
греби, нелепое созданье,
довольный раб! Закона ложью
не преступлю и властью божьей
не замараю мирозданье...
Здесь в каждой комнате изгои,
здесь очень странно общежитье,
где только стены, может, общи,
(а мы хотели коммунарить!)
Пока кладбищенский комарик
не залетит, народец ропщет
и славит слово “отрешиться”.
Так мы всегда бежать стремились
в профилакторий, на квартиры,
к далекой тете в приживалки,
на пустыри, в леса, на свалки,
в кино, музеи и трактиры,
сюда, на кладбище. Срамились,
но все искали: отрешиться –
попасть на вечер, День Рожденья,
чужой жены, пусть контингентки,
нам всем плевать, и миг момента,
и брат Анеле, дрожь и тени,
под фальшь свечей нагие лица,
вокруг сияние единства
и духа искренности пляски
взамен общаги оскорбленья!
Представьте: время, ускоренье,
утрата прошлого и ласки
любви, подруги нелюдимства.
Но это треп, пускай отрадный.
“Ну, что случилось?” (Это Лана)
“Да ничего, я так, устала”.
Я улыбнулась опоздало.
Я улыбнулась слишком рано.
Но вы простите оба, ладно?
Глушат, глушат меня событья
во вновь ускоренном пространстве.
А снег такой, хоть стой и падай!
И говорю, что рада, рада
зиме сейчас. Отвага странствий
по низу жизни тонет в быте.
Совсем не связанные фразы.
Наборы слов, деепричастья.
Хочу иначе. Не умею.
Не приготовилась к зиме я.
К моей хандре она причастна –
зачем пришла? Крепчал маразм.
Его все с фразой рифмовали.
А я боюсь писать, халтурой
страниц уж десять испоганив.
Шли сапоги. Над сапогами
летели чьи-то шуры-муры,
всерьез и молча шельмовали.
Ну, все. Кончать пора и кости
опять же бросить напоследок.
Кидаю. Что же? Сколько? Счастье?
А боль свела, свела запястье.
Я киданула. Дайте света.
Там пять нулей зияют, Костя.
ноябрь 1981