Предпоследние дни. Пустота, скукота на дворе.
Солнце жмется к земле, и тревога сквозь дачную тягость.
И рассеянным светом рассыпаясь по снулой траве,
как разрушенный Рим над полями гудит отбывающий август.
Бесконечно допетый мотив - а поди развяжись!
будто годы плывут из золы на погибших частей перекличку,
пока осень стоит у забора как новая жизнь,
и скулят в пустоту, отползая с набитых платформ электрички.
Ибо улицы ждут. Уже с веток искрит рыжиной,
и отдраен дождем тротуар, и пеналы уложены в ранцы -
чтоб грядущему хлынуть по нам поутру - боже мой!
первый раз в первый класс; хоть не гунны, но точно засранцы.
И подкравшийся ветер под кроны томится в кустах,
обдирая листву как с затрепанной жизни обложку -
будто время рвануло с платформы последний состав
в новый мир после нас; но, конечно, я тоже вскочу на подножку.
Я и сам родился - в сентябре у валившихся стен
и пророс татарвой, на дурном пустыре сорняком без билета.
И не жалко мне Рим. И всю жизнь я прощаюсь со всем.
И вообще никогда не любил ваше глупое лето.
И уже к первой паре несется сквозь листьев огонь
конопатая муза в златокудром огне над плечами;
я успею еще! я не зря заскочил в тот вагон!
и взлечу, и сгорю, и умру от любви и печали.
То ли август гудел, то ли бес надрывался в ребре.
То ли жизнь пожалеть, что прошла наконец-то по правде.
Но, бродив сорок лет, я проснулся опять в сентябре.
Ну - пора. И звонок. Начинаем, раскрыли тетради.