В. Костину
Срубили дерево, сгубили,
мотали, мучили его —
и в результате получили
вот этот белый лист, и вот
он предо мной, он чист и робок,
он бел, как чёрная дыра,
и просит он его не трогать,
и шепчет ласково — пора.
Пока он чист, он суверенен.
над ним ещё законов нет,
он полон тайн и суеверий,
но вот является поэт —
и лист становится бумагой
и плоским — без вершин и ям —
и по нему наш бедолага,
хорей какой-нибудь иль ямб
летит в такси иль осторожно
ползёт из пункта А в пункт Б,
а в сущности никак не может
дорогу отыскать к себе.
И мнётся лист, и рвётся в клочья,
и гонит от стола тоска,
и, вскакивая среди ночи,
покажется, что отыскал
все нужные слова, и зрячим
теперь ты будешь навсегда —
и лист становится прозрачным,
как в чистом роднике вода!
И будешь пить её, и зубы
заломит вдруг от новизны
и всё — тушканчики и зубры,
финты форели, блеск блесны...
Молчанье коршуна и мыши
подземный шорох, буйство вод
и реактивного неслышный
над городом твоим полёт...
Гул колокола, колокольчик
над дверью друга, свежий сруб
и языка дразнящий кончик
между порочных алых губ...
Короче, всё! Земля и небо,
вся красота и тайны их
без противления и
гнева естественно войдут в твой стих!
Но спать уже пора, и утром,
что как известно, мудреней,
ты просыпаешься не мудрым,
а рассудительным скорей.
И после тщательной прополки
трудов вчерашних ты вздохнёшь
и сдашься в плен — дойдёшь до полки
и томик Пушкина возьмёшь.
Себе границу обозначишь,
отметишь кой-какой успех
и вдруг беспомощно заплачешь,
конечно, в тайне ото всех...