Би-жутерия свободы 243

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 243
 
Определённо её Аполлон, этот титан эпохи Вырождения, ушёл с Ариком Энтерлинком пофлиртовать на пляж с купальщицами. А чего ещё можно ожидать от упитанного питона с его питомцем, для которых натурализм – это гомеопатия от апатии и хандры?
      Рельефность мускулов и непредсказуемость мыслей Витька Мышцы, прочного в своей порочности, будоражила и поражала женский танцевальный ансамбль «Наливные попы» наповал, тому примером байка, как он чудом избежал судьбы обречённого на провалы в памяти.
Бесшабашная мамка в послеродовом стрессе, граничащем с отчаянием, не прекращая скулежа, спустила, было, его в унитаз. Но он выплыл, благодаря связям с Аристархом Политруком и Гантелием Осеменюком, которые докатились до того, что, озираясь по сторонам, раздавили в БМВ не букашку, а Гилену Каптёркину.
Не удивительно, что руководительница одомашненной террористической организации ПЛАксиво не позволяла бесцельно шляться по Носорожскому пляжу Витьку Примуле (он же Мышца).
Глядя на вспученный живот океана, изуродованный безжалостными волнорезами, безостановочная свиристёлка,  Диззи, ревниво представляла Витька, напустившего на себя с пуд важности и подваливающего на пляже к обраслеченной и оцепеневшей крале. Её красавец травит баланду «Спагетти» на доверчивые девичьи уши какой-нибудь Нинки «Бронзовые ноги», хныча насколько ему не везёт в личном плане и в приоритетных родственных связях соответственно науке о «Происхождении видов» на наследство приёмного папы Энтерлинка.
Грубый и тонкий наждак проходился по её кухонной теории по кастрюлям и ранимым душам. Но лучше всего у девчонки получалось болтать ногами о пустом. Естественно Витёк относился к ней как к партнёрше по команде – раз, два три и ему не мешало то, что она увлеклась вязанием (преподаватель Себорея Адольфовна Хнык), полагая, что о  навязанных вкусах не спорят.
Иногда Диззи (блеклая блонда в субконтинентальном костюме в дымовую полоску и с конопатыми высыпаниями вокруг кирпатого носика на не выспавшемся лице) мечтала очутиться в стране Амазония, где не водится мужчин, и ими даже не пахнет. Но добрая душа Губнушки всё прощала Вите за то, что тот не претендовал на посмертную ограду и пользовался ограниченным правом голоса в семье. Она догадывалась, что переворот в его душе брал начало с периода жатвы неподатливых рук в родном Носорожье, когда утро призвало поддерживать весеннее настроение у соловьёв.
Тогда зеркальное отношение сил левопорядка, упиваясь властью и путая отмычку со смычкой, вошло в диссонанс с правыми. В момент шалава-жизнь кувалдой катапультировала Витька в Гомерику, и он расстался с прежней пассией – круговой подругой Кирочкой Поднаготной, больше всего в жизни любившей совмещённые вечерние туалеты, и судимой соседями не за недостачу мозгов в мясном отделе, а за излишки..здоровья... и ещё за то, что она выкраивала время по лекалу мужа, когда тот обладая, мучнистым цветом лица, ярко красился в любой из предлагаемых ему тонов, стремясь в цветастые личности.
Да и у Губнушки дела спотыкались не лучшим образом благодаря галлюциногенам. Старая работа оказалась больше не по плечу, а по коленям. Ползать на них не хотелось, так же как в закрытом распределителе семейных обязанностей брать от жизни всё и раздавать нищим было не в её правилах. Прагматистке Диззи удалось, не без помощи подвалившей к ней ситуации, отвергнуть теорию «мусорного бочка» с танцами на нём и сбить с себя спесь как «снег с каблучка» в песне «Москва Златоглавая».
Однажды увидев, как на одном из шествий «пятую колонну» несут на руках, она сообразила, что Коринфской здесь и не пахнет, а здорово несёт водярой. Встретив в себе сопротивление, она поздоровалась и слиняла (в выпрямленном смысле этого слова) в западном направлении, придерживаясь выведенного ею из закутка мозгов правила – не погибай, а огибай. Поэтому с распростёртыми объятиями, оставлявшими оттиски на теле, она абсорбировала Витькино кредо: «Пожинать плод победы над женщиной сподручней незрелый, глядишь, потом дойдёт. Главное –  найти на дороге обоюдное решение, и поделить его, избежав треволнений, как хорошо, что мы не на Аляске и нам не надо прогревать моторы».
Сонными утрами Диззи увлечённо занималась посильной зарядкой, призывно расставляя ноги на ширину Витькиных плеч, ведь до него она долгие годы тратила по 15 минут в день на профилактику беременности, опасаясь случайных вязок. Это уже потом он выдвинул научную теорию вместо женщины и попытался сделать из неё любовницу. Мужик пошёл ещё дальше, напустив туману в штаны и оправдав групповуху и внёс предложение перегруппироваться. Вместо того, чтобы наладить с Губнушкой конвейерное производство пробирочных детей, он перешёл на формальные отношения, пытаясь выяснить с ней допотопную мебельную обстановку, но кроме табуретки в кухне и скатерти-самовранки ничего общего у них не оказалось.
Диззи быстро сориентировалась и уладила конфликт с помощью разгорячённого утюга, благо что опыт у неё имелся (её судили за присвоение чужого мужа в особо опасных  размерах, но сглаживать многоугольник сложившихся отношений она не собиралась).
Чтобы лучше понять из какой среды вышла сторонница наказаний телесного цвета Диззи, стоит обратиться к её неочищенным корням, в частности к семье дяди-горца, в которой она получила ожоги от жгучего брюнета в ходе сносного на помойку воспитания.
Незадачливый ювелир Вольф Рам, владелец лавочки «Кольца на срезе пня», любил бриллианты, огранённые в Амстердаме. В проходном дворе фривольной литературы, где процветала джазовая импровизация слова, он ощущал прилив бодрости и походил на огромное пресмыкающееся: нос – вздёрнутый кран с двумя отверстиями, внушительных размеров губы, искривлённые в ятаганной усмешке, некупированные уши боксёра, глаза-быстроглядки.
В календарных суевериях в отрыве от производства у Вольфа не отмечалось  особо примечательных дат. Ещё ребёнком он не возражал во всеуслышание против нервирующего числа 13, хотя последовательно ненавидел 30 и 31 каждого месяца, потому что ему влетало «под первое число» от умерших родителей.
Юношей Вольф Рам напоминал неразборчивого жирафа, жиреющего на лиственных пастбищах и не гнушающегося молодыми побегами вместе с хрупкими, позолоченными утренним солнцем, веточками деревьев. Теперь же, в зрелом возрасте, он неосмотрительно вступил в брак с Наргис Хвань-Чкара – женщиной славной, обуреваемой прилипчивой мечтой в три обхвата полетать пару лет в космосе, чтобы вернувшись, предстать бельмондом в глазу общества и увидеть как состарились подруги. К чести Наргис, её китайское образование, полученное в виде подарка отца в Бомбее, позволяло ей отличать фатоны от футонов и фаэтонов. Иносказательность, которой она оперировала как заправский хирург скальпелем, приравнивалась ею к владению иностранными языками, приведшими к разрушению Вавилонской башни.
Короче, они жили во времена, когда глаголы, которыми жгли сердца людей, подвергали унизительному спряжению, и порядочные семьи выезжали на всё лето отдыхать в Крым или на Глазированные воды за счёт своего таланта. Чего можно было ожидать от любвеобильной Диззи, выросшей в тепличных условиях?! Видя как её газовую косынку пучило сквозняком в подворотне, Витёк хотел Диззи любой ценой, но средств, как всегда, не хватало. Сталкиваясь с нудными типами, от которых он стремился избавиться и объясняя логику бездействия, Мышца поменял тактику на чьи-то потёртые джинсы с отговоркой: «Хочешь – не хочешь, а при материальных затруднениях пользуешься благим матом». При этом Витёк, почёсывал кулачища, дополнительно сообщая, что результатом контрудара явилась искривлённая им носовая перегородка – разлучница ноздрей, из которых выпускается дым погулять.
Случайный знакомый понимал, что имеет дело с сумасшедшим и, как правило, норовил улизнуть. Если же это человеку, жадному в накоплении болезней, не удавалось, он выслушивал в душе излияние о происходящей конверсии хилой новеллы в полноценный душещипательный роман из жизни Витька Примулы-Мышцы. Сам Витёк (потенциальный передвижник гор и унаваживатель полей) представлял себе современный брак в форме отношений, взятых в долговременное пользование на неопределённый срок, где пламя стихает, страсти угасают и чувства обугливаются.
В задушевных с самим собой обстоятельных беседах Примула признавался, что ровным счётом (0:0) ничего в этом не смыслит. Ну не входит это в мои обязанности, сколько бы я не пытался расширить отверстие полномочий, успокаивал  себя Витёк. Он готов был применить приёмчик, включающий в себя пневматический молоток полемик, вынесенный им с предыдущей работы, как радикальное апробированное средство от пневмонии и при пневмотораксе, но помешало воспоминание о разговоре с Ариком Энтерлинком, предложившим другу, если тот не возражает, я познакомить его со студенткой, заочно кончающей на врача. На что Витёк добродетельно ответил, спасибо, но я же не врач и даже не юрист.
Так что по всем параметрам Витёк Примула-Мышца мог стать отличным семьянином, если бы не впадал в бездну непонятного ему транса под кодовым названием «Усыпальница лохов».
Из этого состояния Витя выходил неохотно и медленно, под конвоем отчуждённых стекловолокнистых взглядов, как ленивый черноротый птенец из недобитого клювом яйца, в обстановке домашней литургии, как Пикассо из инкубационного периода, как малохольный Огурцов с портфелем в руках из «Кар-навальной ночи» плодотворного режиссёра Эльдорадо Рязанофф.
Мерзкое ощущение проявилось у него сразу после посещения японского кабачка без семечек «Сточная канава», где на клавесине играл великий Яма Мота, и над входом красовалось изречение, приписываемое поэту-эроту Садюге: «Здесь под гнетущим камнем захоронено молчание и много, много квашеной капусты».
Странно, по-философски уединившись, думала Диззи о непостижимом Витьке Примуле, и после всего содеянного этой пьяной в обувную стельку ряхе трудно пришибить муху? Воображаемые картины, запечатлённые фотоиндустрией, взращённой на негативах, ещё больше убеждали её, что семейная «идилия» – это кинотеатр «Повторного фильма» ужасов с ходульными фразами на длинных коростылях и врождёнными д’эффектами.
Сообразительная на троих Диззи Губнушка внутренним чутьём понимала, что пожизненный спутник – это повседневное наказание с заскорузлым понятием семьи, складывающейся из двух составляющих её цифровых кубиков, играющих в беспроигрышную ахинею. Правда, выдаются в жизни и праздники, которые, к сожалению, не всегда с нею и он уже не горит желанием, а просто догорает, превращаясь в замусоленный окурок, вжатый в пепельницу.
Это тебе не пройдёт даром, мстительно повторяла Диззи,  переводя обесцененные таллеры в валюту современной девушки, которой она себя считала вот уже в течение тридцати боевых лет.
Диззи догадывалась, что Витёк наметил нелёгкий путь к финансовому устранению её от должностных дел. А тут ещё этот антикварный кавалер предстательной железы и вассал писсуаров Арик Энтерлинк коварно советует своему любимчику пустить её в расход в семейном бюджете, заранее предусмотрев, что быстротечность и аденома простаты несовместимы. Но когда она узнала, что в случае приведения в исполнение задуманного им ему светит материальная вышка, то позвонила в машину, чтобы он не забыл включить счётчик ... не на неё, а в таксомоторе.
– Не переживай, экономика прохудилась, поэтому поправки к законам не уместны,  – пояснил Витёк, – я справно накручиваю спидометр. Таким образом я хоть как-то навёрстываю Упущенную.
– Хтой-то вас от дороги женьским голосочком отвлекает? – недовольно вопрошает пассажирка.
– Да так, тут одна шлифовальщица философских мыслей. Ты меня не пужай, а то я начинаю чувствовать себя разбомблённым ливанцем, когда меня на испуг Бейрут, аж озноб бьёт.
– А вы судите его, как за пыль на ушах и Рождество на носу.
– Не могу, я художник-минималист – малюю малость.
– Ты, шофёр, давай не отвлекайся, крути баранку. Я к проктологу Гуревичукусу опаздываю. Пришла беда открывай... сам понимаешь что. На морде бяка выскочила, на завтра к прыщедаву записалась. Ему интуиция подскажет, мне совесть повелит, ну как тут принимать самостоятельные решения?! Подбросишь?
– А то как же, такую даму... А о проктологе с его половинчатыми решениями я наслышан. Он через одного больного рюмашку пропускает. Бабе моей в галифе «национальность» прочерк поставил и шестиугольную снежинку подрисовал непонятно зачем, а она к иудаизму вообще никакого отношения не имеет. Но с той поры ножками дрыгает, и как мне регистраторша рассказала врачу, звонками докучает: «Доктор, у меня нет ничего своего, даже сплю на вздувшихся венах живота у мужа-кровососа, представляющего собой редкую разновидность комара, впившегося взглядом».
– Бедняжка! – охнула она, моргая поредевшими ресницами.
– Это вы про меня? – заверещал Примула.
– Нет, про жену вашу, которая, с ваших слов, лежала на животе в выжидательной позе, покрытая завгаром, и пружины старого матраца страстно впивались ей в губы.
– Я долго думал об этом, пока не заработал себе растяжение понятия, метая подкову в разверзшуюся передо мной слониху. А бабу я к психиатру уже на ближайший вторник оформил. Сама к врачу не запишется, одно слово Шай-ба, застенчивая она у меня по-английски общаться. Ежели на диету не сядет, в шайбочку превратится. Вот мы и приехали, гражданочка, – Витёк встал поперёк горловины зауженной улицы, чтобы получше разглядеть афишу концертного зала «Миллениум», которая рекламировала лучшее средство от пота – мюзикал «О’крошка!» по сценарию Опа-наса Непонашему, нагрубившему подушечки пальцев игрой на гитаре.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #244)