Влюбвизъяснениеберлину —
старинный
способ стихосотворения,
ряды строк недлинных,
как будто бы идем мы по Неглинной,
как водится, не видя берегов.
Удар без слов и грёз желанных,
угар без снов городом данный,
увар бездонных улиц окаянных,
в которых каждый узел —
цепочка событий, перекресток,
сплетение глаз, рук, ртов.
Как-будто кто-то остановлен летом,
на сон грядущий насыпает гущи
кофейной ночи в полутьме бредущей
и дарит свет нам фонарей метущих
липовый цвет по мостовым махровым языком.
Мы верим вам потоки ядерного света,
ты возрожден за тем, чтоб быть отпетым
и новый сон посередине лета
в душе запечатлеть в ядрёном гетто,
зеленом где-то в парке между двух мостов.
Мы слышим звуки города:
шипение машин, стоны трамвая,
мы тянем бит через соломинку
и ночи пропускаем через себя
бессонные, бесспорные огрехи,
и погружаемся в мир бесов без часов,
резонно получаем на орехи.
Мы видим пыль и грязь иссохших улиц,
мы пьём, мы к водопою развернулись,
облились светом из витрин, в них лица растянулись
и вместо кепи привинтили нимб.
Мы разговариваем медленно о вечере европном,
мы рассуждаем о своем, себе угодном,
и связываем смыслы знаменателей из чисел дробных,
когда осталось совершить прогон двоим.
Мы словно в фильме, пьяные бездарные актёры,
свой херес дотянув, наполнили слезами споры,
запутаны в тенетах телеса, как прирожденные суфлёры
подсказываем городу его слова:
cherchez le hymne!
Но город — глух, он — крик,
размазанный по стёклам окон,
он — звон в ушах, он — бит, он — взрыд, он — всклок, он …
в бетоном камне заточённый потайной запретный танец,
как будто бы кричит облаянный собаками, обдолбанный засранец,
и оставляет лету звук заезженной пластинки, смрад и глянец,
и граффити неон подсвечивает, превращаясь в свой же клон.