Стрельбицкий
Дверь в нашу комнату растворилась и вошел Стрельбицкий, папин знакомый еще с Могилева. Были у него, понятно, имя и отчество, но люди отчего -то пользовались только фамилией и, решив написать маленькое повествование о нем, я поняла, что и в моей памяти сохранилась только фамилия, а потому, ничего не выдумывая, впредь буду пользоваться именно ею.
Итак, вошел очень красивый, должно быть, в силу этой красоты, очень манерный, польский еврей Стрельбицкий. Протянув маме большую коробку конфет, он с каким-то великосветским вывертом в области спины, поцеловал её руку.
«Благодарю Вас, Лидия Ивановна, - за доброту и внимание благодарю, - сказал он, имея ввиду ежедневные походы мамы к нему в больницу, - сами понимаете, после войны посещать меня некому,» - грустно произнес он и, отказавшись от чая, откланялся. Тогда мама, с лица которой тут же исчезла угодливая против воли её улыбка, разразилась руганью и слезами.
«На кой черт, - закричала она отцу, - я спрашиваю, на кой черт он прется в нашу нищету с такой коробкой? Ты не работаешь, есть в доме нечего, а он, вместо того, чтобы немножко помочь продуктами со своего треклятого склада, тащит сюда дворцовую эту роскошь... И не говори мне, что он не хотел нас унизить.»
«Он не хотел нас унизить, поверь мне, Лида. А если бы и хотел, унизить сильнее, нежели мы унижены, право же, невозможно. А конфеты... конфеты следствие старой как мир истины, - сытый голодного не разумеет.»
Круглая, украшенная выпуклыми розами, коробка при раскрытии потрясла мое воображение, - все конфеты в ней были разные и каждая лежала в уюте своего углубления на крошечной резной салфеточке.
Стрельбицкий, будучи одиноким, занимал великолепную квартиру. Никто не смог бы объяснить, каким образом она досталась ему во времена послевоенной, скученной бедности. На складе, которым он заведовал, было явно нечисто, чего, однако, не подтвердила ни одна ревизия. Знающие люди не без оснований говорили о несметных богатствах этого человека в старом сатиновом халате, плеч которого достигала волнистая седина не по возрасту густых волос.
«Маравихер,» - говорил про Стрельбицкого отец и мать повторяла за ним это, наделенное неимоверной выразительностью, слово. И даже я, не имевшая понятия об идише, понимала, что маравихер - не самый честный человек.
Вскоре Стрельбицкий сошелся с молодой офицерской вдовой, матерью троих детей. Вместе прожили они пятнадцать лет, причем, весь этот срок женщина по-настоящему заботилась о нем, а он, будучи равнодушным к приемным своим детям, против собственной воли помог ей выкормить и поставить их на ноги.
Брак их был гражданским, а потому перед смертью Стрельбицкого женщина эта слезно молила его хоть как-то упомянуть её в завещании. «Я столько сделала для тебя, - говорила она, - оставь нам хоть что-то, ведь кроме нас у тебя никого нет, все уйдет государству, зачем тебе это?» Но Стрельбицкий не отвечал, а только смотрел на неё насмешливой сталью миндальных своих глаз.