Исправленная и дополненная 7-я глава моей книги «Пушкин – Тайная любовь» (М., АСТ, 2017)
Из линий крон деревьев окололицейского сада (см. в коллаже ПД 841, л. 33 об.) «выпутывается» не одна только записанная в контуре рисунка и приведенная мною в предыдущей главе история с первым поцелуем Пушкина его любимой девушки Екатерины Бакуниной. Окантованное этой историей пространство повествует также об известном инциденте в отношениях Пушкина с его старшими царскосельскими друзьями – супругами Карамзиными.
Юноша-Пушкин перед писателем и историком Карамзиным благоговел – испытывал к нему безграничное уважение. Может, и всеми своими эпатажными выходками подсознательно старался обратить на себя внимание этого серьезного, правильного и очень занятого человека. Карамзин был старше Пушкина на целых 33 года – чуть ли не дед тому по летам. Учениками мэтра в творчестве были такие взрослые в сравнении с Пушкиным люди как В.А. Жуковский, А.И. Тургенев…
Николай Михайлович стал перебираться на лето на дачу в так называемую Китайскую деревню в Царском Селе по приглашению императора Александра с 24 мая 1816 года. В двух домиках по улице Садовая, 12 – напротив будущего лицейского сада – его семейство с прислугой провело шесть сезонов подряд, пока глава его работал над окончательной отделкой и подготовкой к печати первых восьми томов своей «Истории Государства Российского».
Давний друг Карамзина И. И. Дмитриев в своих воспоминаниях оставил описание царскосельских летних придворных дач. «Для любопытных наших внучат я скажу несколько слов и о сих китайских домиках, – пишет он. – Они поставлены были еще при императрице Екатерине Второй вдоль сада, разделяемого с ними каналом. Это было пристанище ее секретарей и очередных на службе царедворцев. Китайскими прозваны потому только, что наружность их имеет вид китайского зодчества, и со въезжей дороги ведет к ним выгнутый мост, на перилах коего посажены глиняные или чугунные китайцы, с трубкою или под зонтиком. Ныне число домиков умножено и определено им другое назначение: они служат постоем для особ обоего пола, которым государь, из особливого к ним благоволения, позволяет в них приятным образом препровождать всю летнюю пору.
Все домики, помнится мне, составляют четвероугольник, посреди коего находится каменная же ротонда. Живущие в домиках имеют позволение давать в ней для приятелей и соседей своих обеды, концерты, балы и ужины. В каждом домике постоялец найдет все потребности для нужды и роскоши: домашние приборы, кровать с занавесом, уборный столик, комод для белья и платья, стол, обтянутый черною кожею, с чернильницею и прочими принадлежностями, самовар, английского фаянса чайный и кофейные приборы с лаковым подносом и, кроме обыкновенных простеночных зеркал, даже большое, на ножках, цельное зеркало. Всем же этим вещам, для сведения постояльца, повешена в передней комнате у дверей опись, на маленькой карте, за стеклом и в раме. При каждом доме садик: посреди круглого дерна куст сирени, по углам тоже. Для отдохновения железные канапе и два стула, покрытые зеленою краскою. Для услуг определен придворный истопник, а для надзора за исправностию истопников один из придворных лакеев». (1)
Дмитриев описывает китайские домики Царского Села с внешней, так сказать, стороны, и поэтому создается впечатление, что и сама обстановка и жизнь в них должны иметь специфический казенный колорит. Однако это не совсем так: петербуржец, привычный к наемным квартирам и считающий более выгодным и спокойным снимать, нежели иметь собственный дом, вообще не ощущал там никакой казенности. Москвич Карамзин тоже почти всю жизнь жил на квартирах, поэтому на этой даче чувствовал себя вполне уютно.
Пушкин начал появляться в дачном доме историографа по вечерам сразу же, как только лицеистам было позволено ходить по гостям. Направляя племянника к Карамзиным 17 апреля 1816 года, дядя Василий Львович снабдил его как бы от имени всех арзамасцев таким письменным наставлением: «Николай Михайлович в начале мая отправляется в Сарское Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и, может быть, к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем». (2)
Весна-лето 1817 года – второй для Пушкина «карамзинский сезон», в который вдруг, как бы ни с того ни с сего между Пушкиным и его мэтром пробегает «черная кошка». То есть, разыгрывается широко расписанный в литературе конфликт по поводу якобы любовного письма 18-летнего наглеца-лицеиста к добропорядочной даме, супруге историографа. Кому и чему в этой истории стоит верить?
Надежнее всего, конечно, самому Пушкину. Словно предвидя, что эта история по слухам и домыслам дойдет и до нас, он оставил нам свое алиби – целый ряд графических признаний и оправданий. Вместе с ними из собранного биографами на эту тему мемуарного достояния складывается достаточно подробная, цельная картина. Из нее следует, что лицеист-Пушкин увидел супругу историка 36-летней – как на ее портрете 1817 года, заказанном художнику Ж-А. Беннеру великой княгиней Екатериной Павловной. (Портрет Е.А. Карамзиной см. в коллаже)
Французский живописец Беннер в то время трудился в Тверском Путевом Императорском дворце – постоянном жилище семьи этой любимой сестры императора Александра I. Екатерине Андреевне с 1810 года много раз приходилось сопровождать мужа в его поездках в Тверь к симпатизирующей ему высокообразованной хозяйке этих царских апартаментов. Там, в гостиной Екатерины Павловны во втором этаже дворца, Николай Михайлович знакомил с главами своей «Истории Государства Российского» ее мужа-принца и их высокопоставленных гостей типа самого императора или великого князя Константина Павловича.
В 1810 году Карамзины гостили у великой княгини шесть дней в феврале и пять – в начале декабря. «Она хотела даже, – пишет вечно торопящийся домой к своим письменному столу и детям Карамзин брату, – чтобы мы в другой раз приезжали туда с детьми». (3) Подобное же – и в письме к другу И.И. Дмитриеву от 19 февраля 1811 года: «Только в нынешнюю ночь возвратились мы из Твери, где жили две недели, как в очарованном замке». Однако раз от разу путешествия в Тверь (после организованного для Карамзина Екатериной Павловной в ее дворце свидания с царем историографу пришлось совершить их несколько) становились все тягостнее. «Отдыхал и отдыхаю после тверских путешествий, – пишет Николай Михайлович Дмитриеву в апреле 1812 года, – собираюсь с мыслями и стараюсь возвратиться в свое прежнее мирное состояние духа, т. е. от настоящего к давно минувшему, от шумной существенности к безмолвным теням, которые некогда также на земле шумели». (4)
«После трех путешествий в Тверь отдыхаю за «Историей», – сообщает Карамзин Тургеневу. В письме к Дмитриеву от 1 мая вздыхает: «Она (великая княгиня) зовет нас в Тверь. Люблю ее душевно и признателен ко всем ее милостям; однако ж, будучи усердным домоседом, не пленяюсь мыслию скакать по большим дорогам и жить дней по десяти в праздности и беспокоиться о детях. Время летит, а «История» моя ползет…»
Брату – 30 мая: «Мы с детьми прожили в деревне только две недели и возвратились в Москву с тем, чтобы завтра ехать в Тверь дней на восемь. Как ни приятно нам пользоваться милостью прелестной великой княгини, однако ж грустно расставаться с малютками, да и моя «История» от того терпит. Впрочем, любя искренно великую княгиню, не могу не исполнить ее воли».
В конце 1811-го – начале 1812 года Карамзин несколько раз отказывался от приглашения: то по причине собственной болезни, то из-за беременности жены… (5)
Но все равно в неблизкую к Москве Тверь Карамзины и в последующие годы ездили. Портрет супруги историографа 1817 года был, очевидно, ему за это от великой княгини изящной благодарностью. Идея нарисовать портрет его супруги возникла у высокопоставленной тверской тезки Екатерины Андреевны, вероятно, уже в тот момент, когда она со своей гостьей познакомилась. Но и в 1817 году позировавшая художнику Карамзина, мать пятерых детей – четверых собственных и одного приемного, все еще была необыкновенно хороша собой.
Даже приятель Пушкина Феликс Вигель (по сексуальной ориентации – гей) в своих «Записках» восторгается Карамзиной: «Она была бела, холодна, прекрасна, как статуя древности… Если бы в голове язычника Фидиаса могла блеснуть христианская мысль и он захотел бы изваять Мадонну, то, конечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости…» (6) Для характеристики Карамзиной Филипп Филиппович далее приводит близкие его душе слова пажа Керубино о графине Альмавива из комедии Бомарше «Женитьба Фигаро»: «Ах, как она благородна и прекрасна. Но и как она величественна!» (7)
Впрочем, величественную осанку и манеру держаться с большим достоинством в Карамзиной отмечали все, кто ее знал. Как, кстати, и ее ум, твердость и всегда ровность характера, доброе сердце. Несмотря даже на некоторую холодность, остававшуюся впечатлением о Карамзиной у многих после первой с нею встречи. Тот же Вигель к вышесказанному добавляет: «Душевный жар, скрытый под этой мраморной оболочкой, мог узнать я только позже». (8)
Екатерина Андреевна прожила с мужем 22 года. Она была ему едва ли не идеальной супругой. Во всяком случае, со стороны она видится лучшей из тех, что были у всех других известных русских писателей. Поскольку сумела обеспечить мужу покой и условия для его титанического труда. Была ему другом и помощником: правила корректуры Истории, считывала прибывающие из типографии экземпляры. А в незанятое этой нужной работой, домашним хозяйством и детьми время старалась быть еще и душой всего круга их общих с мужем друзей и знакомых.
Любила ли благородно прохладноватая в отношениях со всеми Екатерина Андреевна своего мужа? Сам Карамзин в конце 1803 года, перед своей второй свадьбой, отвечает на этот вопрос довольно расплывчато: «Я смею еще надеяться на счастье… Моя первая жена меня обожала, вторая же выказывает мне более дружбы. Для меня этого достаточно…» (9) В принципе, некоторая холодность Карамзиной и к собственному почти 50-летнему мужу могла, конечно, на посторонний взгляд, ввести нашего обладающего кипучим темпераментом поэта в некоторое заблуждение. Показаться достаточным основанием попытаться переключить внимание такой еще яркой красавицы, скучающей, как ему могло представляться, в отсутствие должного мужского поклонения, на себя – молодого и полного физических сил. Однако, как свидетельствует графика позднелицейского периода на листах 47 и 48 ПД 829, черновиках поэмы «Руслан и Людмила», в реальной жизни ничего аномального в отношениях юноши-Пушкина с супругой историка Карамзина не было.
Вот на листе 47 (ПД 829, л. 47 и портрет Н.М. Карамзина см. в коллаже) он разрабатывает эпизод стычки Рогдая с Фарлафом для второй главы своей поэмы «Руслан и Людмила», а в нижней части левого поля по вздорной, конечно, ассоциации со своим крикливым хвастуном Фарлафом вырисовывает левый профиль своего недавнего «обидчика» Карамзина.
Как видим, лацкан сюртука персонажа наш рисовальщик «вырезает» в виде букв «НК» – намека на имя и фамилию Николая Карамзина. Рядом с лацканом вырисовывает второе начетное указание на историографа – полученную им за создание первых восьми томов «Истории Государства Российского» знаменитую звезду, орден Святой Анны первой степени. Инициалы, полные имя-отчество и фамилию Карамзина в этой сюите отдельными буквами и штриховкой в линиях его профиля, волос, одежды, птиц-росчерков Пушкин по своему обычаю прописывает несколько раз.
Всегда одной и той же формы птица-росчерк – явная примета в глазах Пушкина истинно «птицы высокого полета» Николая Михайловича Карамзина. Впервые в пушкинских рукописях она появилась в той же Лицейской тетради еще при элегии 1816 года «Уныние» или «Желание» («Медлительно влекутся дни мои…»). (Оригинал элегии ПД 829, л. 15 см. в коллаже)
Птица-росчерк, идентичная птице, изображенной на листе ПД 829, л. 47, свидетельствует о том, что элегию в свою рабочую тетрадь Пушкин начисто переписывает собственноручно. Инициалы и фамилия мэтра Карамзина в этой птице подсказывают нам, что вырисовал свою птицу здесь юный поэт после какого-то знаменательного разговора с Николаем Михайловичем. Исходя из смысла элегии, скорее всего – на тему тождества личности автора с его лирическим героем.
Любовное мучение юного Пушкина об эту пору уже явно связано с не разделяющей его чувства Екатериной Бакуниной, в чем он, конечно же, своему мэтру Карамзину не признается. Но, как где-то зафиксировано, тот в кругу близких ему пишущих людей не раз замечал как будто специально для Пушкина, что личность творца неизбежно отражается в его произведении даже помимо его желания. Может, по примеру старших его самого поэтов-лириков типа Михаила Никитича Муравьева считал такую тревожащую посторонние души откровенность пушкинских стихотворных страданий сердца избыточной, в непривычном еще к этому обществе неприличной? Или в настроении лирического героя пушкинских стихов уже читал будущие любовные «проказы» их автора и как-то пытался их предотвратить?
По теме инцидента Карамзина с Пушкиным в этой сюите для нас интересен нарисованный надо лбом персонажа – то есть, в уме его прототипа – его двойник-пастух. Это значит, что, Карамзин осознает, что он уполномочен единомышленниками-арзамасцами и прочими окружающими опекать, «выпасать» юное дарование Пушкина. В левой (по мнению поэта, «неправой», по отношению к нему необъективной) руке мэтра на его рисунке – вовсе не игрушка «кубарь» (по сути, юла, волчок), как видится некоторым пушкиноведам. Это – тот самый «прелестный» кнут, которым Карамзин задолго до рождения известной пушкинской эпиграммы вынужден будет стегать поэта за его царскосельские любовные выходки.
Показателен повторяющий линию лацкана карамзинского сюртука ворот блузы пастуха. Узнаваемо частично спрятанное в нем характерное карамзинское удлиненное, «вытянутое» лицо. Эту «маску» Пушкин, кстати, умел мастерски «натягивать на себя», пародируя перед своими товарищами-лицеистами и приятелями-гусарами особое выражение лица историка за его огромной и сложной работой. Ведь он имел редкую возможность наблюдать ее ход, будучи допускаем в карамзинском доме даже в его святая святых – спальню-кабинет Николая Михайловича, заваленный в одном ему ведомом порядке материалами: книгами, картами, выписками из древних свитков…
Легко представить, что, по-свойски бывая в спальне главы семейства, юноша-Пушкин мог вообразить себе, что вполне достоин быть допущенным также и в …спальню его жены. Во всяком случае, в этом до сих пор убеждено наше пушкиноведение. А что? Не опровергнешь ведь свидетельств современников. Биограф Пушкина П.И. Бартенев, к примеру, приводит такое «показание»: «Ек. Аф. Протасова (мать Воейковой) рассказывала, как говорил мне Н.А. Елагин, что Пушкину вдруг вздумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай узнать Карамзиных, что с тех пор он их полюбил, и они сблизились». (10)
По фамилиям из этой мемории хорошо видно, во-первых, как далеко от дома Карамзиных расплескались слухи об этой, казалось бы, малозначительной истории. Не иначе как ее специально расплескивали, и даже само якобы адресованное Екатерине Андреевне пушкинское письмо с этой же целью широко пускали по рукам. И многие даже из близких знакомых участников этого инцидента нарочито громко распространяемую Карамзиными его версию не подвергали сомнению. Тот же лицейский товарищ поэта Иван Малиновский вспоминает: «Пушкин влюбился в жену Карамзина так, что написал ей письмо прозой о том. – Отец его был с детства знаком с моим дядей П.Ф. Малиновским, прислал это письмо, переданное от Карамзина, моему дяде с тем, чтобы ему дать. – Я помню это перед выпуском этот день». (11) Выпуск приходился, кстати, на 9 июня 1817 – во всяком случае, именно такая дата стоит в пушкинском свидетельстве об окончании Лицея.
Во-вторых, рассказ Е.А. Протасовой нереален еще и потому, что Пушкин «узнал Карамзиных», полюбил их и сблизился с ними уже давно – по крайней мере, не менее чем за год до истории с этой запиской. В-третьих, стоило также задуматься над мотивом пушкинского «преступления». Зачем ему было письменно назначать свидание Екатерине Андреевне, которую он видит практически каждый день и с которой имеет возможность откровенно говорить почти в любой удобный для него момент? Иное дело – Екатерина Бакунина, на днях в гневных слезах изгнавшая его из своего дома: «достать» ее теперь можно разве что нарочным или почтой.
Не будет большим грехом допустить, что записку Бакуниной вручил если не сам Пушкин, то по его поручению кто-то из его лицейских товарищей на каком-нибудь царскосельском танцевальном вечере, которые по окончании экзаменов выпускники этого учебного заведения уже вполне могли посещать. Вряд ли абстрактно запечатленное Пушкиным «в роде Альбана» (итальянского художника Альбани (1578-1660) – воспевателя античных сюжетов и «живописца мелочей») в его романе «Евгений Онегин» замечание о такой важной для него «мелочи», как вручение записки на светском балу:
…Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушон
Ревнивый шопот модных жен.
XXIX
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги.
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маминьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу. (12)
Вероятно, именно в суматохе подобных мероприятий, на которые Екатерина Бакунина прибывала непременно в сопровождении своей «маминьки» с ее строгим лорнетом, влюбленные в эту девушку мальчишки-лицеисты вручали ей свои письменные признания: Пущин – любовные послания, Пушкин с Илличевским – стихи…
Но как быть, спросите вы, с рисунком ПД 829, л. 47? По нему ведь очень даже похоже, что юноша-Пушкин стремился-таки не только в материнское сердце, но и в спальню Екатерины Андреевны. В подробностях выписанный им отягощенный «гирькой» в форме пухлой буквы «И», символизирующей многотомную карамзинскую «Историю Государства Российского», половой орган пастуха – в полной непригодности для исполнения супружеских обязанностей. Мол, должен же кто-то заменить в постели заработавшегося за письменным столом мужа красавицы, пожилого историографа Николая Михайловича Карамзина!
Близкий Карамзину человек, арзамасец граф Дмитрий Николаевич Блудов знает историю с пресловутой пушкинской любовной запиской с иной стороны. И, в свою очередь, рассказывает все тому же П.И. Бартеневу: «…Предание уверяет, что, по ошибке разносчика, любовная записка Пушкина к одной даме с назначением свидания попала к Е.А. Карамзиной (тогда еще красавице)». (13) Разве этот отголосок майской царскосельской пушкинской истории – не повод догадаться, что «одной дамой» и была получившая на балу от поэта послание молодая соседка Карамзиных Екатерина Бакунина?
Пушкинское ироническое «human» «в ужасе» отскакивает в сторону от левого – неправого! – виска взявшего в свои руки кнут для порки Пушкина на словах только, выходит, гуманиста Карамзина. В прическе и контурах одежды историографа Пушкиным констатируется то, что со стороны в применении к нему кажется невозможным, неправдоподобным: «Великiй интеллигентъ, либералъ и гумманистъ Николай Михайловичъ Карамзинъ съ кнутомъ въ руке».
Многое, впрочем, объясняет внушительных размеров указательный палец, изображенный за спиной Карамзина. Подписан этот указующий перст, естественно, именем царя Александра I, при дворе которого Николай Михайлович служит историографом. Карамзинский двойник-пастушок своей правой рукой демонстративно дублирует жест царского перста.
От рукоятки до кончика кнутовища бегут буквы имени-фамилии той, из-за кого Карамзину приходится подчиняться диктату придворной морали – то есть, нарушать собственные либеральные принципы. Николай Михайлович намеревается выпороть проказника-Пушкина, как записано в, по крайней мере, линиях его кнута и рукава его блузы, «За Екатерину Бакунину».
Когда Александр Пушкин вручил Бакуниной свою записку? Скорее всего, 7 июня – сразу после того, как по Лицею было объявлено, что еще до открытия служебных вакансий выпускникам назначается жалованье. Пушкин проходил по десятому классу гражданской службы – секретарем Коллегии иностранных дел – и мог рассчитывать на 700 рублей (в ассигнациях) жалованья в год. (14)
Видимо, никогда не имевший личных денег юноша решил, что на эти огромные по его тогдашним представлениям средства сможет прожить даже не один, а и вместе с супругой. И решил об этом серьезно поговорить с уверенной в его неспособности содержать семью Екатериной Бакуниной. Для чего и попытался добиться с нею свидания посредством письма, предварительно вздохнув над ним в своей Лицейской тетради поэтически:
В нем радости мои; когда померкну я,
Пускай оно груди бесчувственной коснется:
Быть может, милые друзья,
Быть может сердце вновь забьется.
(«К письму», 1817) (15)
Прочтем, впрочем, хронологию тех майских событий в графическом изложении самого мятущегося в стремлении как-то подкорректировать в нужном ему направлении отношения с Екатериной Бакуниной Пушкина. Читать его текст в окантованных «поцелуем» линиях крон деревьев сада на листе 33 об. ПД 841 (см. в коллаже) следует, естественно, справа налево – в обратном ходу, как и полагается времени идти в воспоминаниях.
Правое дерево на рисунке буквами листвы констатирует: «Въ ту же самую ночь (напомню: 25 мая 1817, после поцелуя Екатерины Бакуниной у забора сада) я нахально влезъ съ розай въ зубахъ по стенамъ въ окошко ея во второмъ этаже въ доме ея матери въ Царскомъ».
Как видим, прямо вслед за первым поцелуем любимой девушки лопнуло терпение лицеиста Пушкина, еще с прошлого года с завистью представляющего себе чужие интимные радости за ночными окнами дачных домиков Царского Села:
Недавно темною порою,
Когда пустынная луна
Текла туманною стезею,
Я видел — дева у окна
Одна задумчиво сидела,
Дышала в тайном страхе грудь,
Она с волнением глядела
На темный под холмами путь.
Я здесь! — шепнули торопливо.
И дева трепетной рукой
Окно открыла боязливо .....
Луна покрылась темнотой. —
«Счастливец! — молвил я с тоскою:
Тебя веселье ждет одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?»
(«Окно», 1816) (16)
Окрыленный поцелуем у садовой ограды, Александр Пушкин не стал дожидаться от своей давней пассии несбыточного приглашения на подобный черезоконный визит. Задирая голову на ее приоткрытое ввиду наступивших уже почти по-летнему теплых ночей окошко, решился нанести ей такой визит по собственной инициативе.
Второе «жидковатое» по количеству информации дерево на пушкинском рисунке почти свободно от чернильных пятен: «Катерина (в размазке) вынуждена была впустить меня въ ея комнату. Тамъ я у…ъ ея на ея кровати» (название и место этого секретного действия также частично прикрыты нарочитой чернильной размазкой – восстанавливаю их по догадке).
На третьем дереве: «Я думалъ, Екатерина утромъ пойдетъ къ матери ея жаловаться на то, что я ея изнасиловалъ…»
Окончание фразы переходит на четвертое, открывающегося большой чернильной размазкой дерево: «…а она (в размазке почти непрочитываемое что-то вроде «едва дождавшись утра») побежала рыдать къ соседямъ ихъ Карамзинымъ. Добрая Екатерина Андреевна выслушала ея стенанiя, и вместе съ матерью ея оне пошли къ ея мужу и сказали ему, что я (в большом пятне что-то вроде «веду себя какъ маньякъ») преследую Екатерину Павловну».
Скромная и гордая Екатерина и в «рыданиях» перед своей старшей тезкой Карамзиной, вероятно, откровенна до конца не была. Она горько сетовала лишь на то, что ей проходу не дает ее слишком молодой поклонник Пушкин, который как мужчина ей нисколечко не нравится и как жених в глазах ее семьи не котируется. Если бы она могла рассказать, как далеко на самом деле зашли их с Пушкиным отношения, разговор с ним у Карамзина имел бы совсем иные тон и последствия.
В кроне пятого, крайнего левого дерева Пушкин вздыхает совсем как перед самим его давним теперь визитом к мэтру: «Къ Н.М. Карамзину на расправу кнутомъ за Бакунину иду я накануне выпуска». Очевидно, что именно в такой форме отзывался Пушкин о своем резком разговоре с Карамзиными по поводу Бакуниной в дружеских, окололицейских кругах, из которых эта выдаваемая им для хорошо понимающих его людей в переносном смысле информация разнеслась по более дальним сферам. Переведенная в область прямых смыслов, там она превратилась в обидную светскую сплетню о том, что поэта за дурное поведение высекли в тайной канцелярии. Ну, где же еще, по мнению обывателя, его тогда полагалось за такое высечь?
Долетела до Пушкина эта сплетня, когда он был уже в Бессарабии. Эхом, через его приятеля офицера-поэта П.А. Катенина со слов завсегдатая «чердака» князя Шаховского другого его былого товарища, графа Федора Толстого-Американца. Особенно досадной для поэта в этой сплетне было то, что известная в кругу его товарищей история с Бакуниной в устах графа слилась с историей второй «порки» его Карамзиным же – за ухаживание за другой его юной соседкой, Жозефиной Вельо, вследствие гибели которой поэт и оказался в изгнании на юге. В своей второй «порке» поэт не признавался никому, кроме, пожалуй, своего тайного графического дневника.
Без пяти минут выпускник Лицея Александр Пушкин еще не знает степени информированности Николая Михайловича Карамзина в инциденте с его молодой соседкой Бакуниной и готовится к своему полному разоблачению. В почти сплошных размазках с левой стороны изображения сада – его осознание собственной вины по отношению к своей любимой девушке: «Я 25 Маiя у…ъ ея», «25 Маiя у…ъ я Катерину Бакунину».
До Карамзина, похоже, уже давно доходят слухи о безалаберном поведении Пушкина. Но он не всему верит и не хочет ничем Александру навредить, тем более что пока у того идут выпускные экзамены – 22 мая сам, как царский историограф, сидел там в комиссии на экзамене по всеобщей истории. Однако уже 27 мая, через день после жалобы на Пушкина матери Бакуниной, Николай Михайлович отправляется в Лицей, прихватив с собой (для объективности впечатления!) троих друзей – князя Вяземского, Чаадаева и Сабурова. Повод навестить поэта у них был вроде как «железный» – его вчерашний день рождения. Но 30 мая он с Вяземским к Пушкину приходит снова уже просто так, без повода…
Со стороны все вроде как благостно. Пушкина по-дружески навещают. Поздравляют. Подбадривают в написании его первой поэмы. После состоявшегося 15 мая предварительного распределения лицеистов на службу по ведомствам дают стоящему на пороге жизни молодому человеку советы в предстоящем трудоустройстве.
Скандал по поводу записки Пушкина к Бакуниной разразился между ним и четой Карамзиных в их доме, как точно помнит Иван Малиновский, накануне выпуска – 8 июня 1817 года. Старшие друзья наперебой и явно на повышенных тонах старались объяснить Пушкину всю пагубность его поведения – «стегали» его разными обидными для него аргументами. Отголосок этой «порки» – женская ножка в балетной туфельке с ленточками-завязками, появившаяся в рукописи «Руслана и Людмилы» на правом – «правильном» – поле ПД 829, л. 48. (См. в коллаже) Рисована она чернилами и прямо в тексте – значит, по тогда еще свежим следам. Текст в линиях этой туфельки записан такой: «Николай Михайловичъ и Екатерина Андреевна Карамзины въ ихъ доме выпороли меня за Екатерину Бакунину».
Ножка, как видим, – правая: по ощущению самого Пушкина, Карамзины «топтали» его тогда по поводу его отношений с Екатериной Бакуниной справедливо, правильно. Ругали, вразумляли они его, конечно, оба. Но, вероятно, лично общавшаяся с принесшей в дом пушкинскую записку и безутешно рыдавшей на ее плече Бакуниной мягкосердечная Екатерина Андреевна – даже больше. Возможно, как переживающая за Пушкина как за собственного ребенка женщина, – громче, эмоциональнее.
Суть тогдашних карамзинских аргументов в связи с этой запиской изложена Пушкиным на этом же листе в написанной его левой рукой (то есть, так думает о себе вроде как не он сам!) французской фразе: «Я не очень красив и не очень умен». И сегодняшние мы с вами в подобной ситуации на месте супругов Карамзиных вряд ли нашли бы аргументы более простые и убедительные. Таков ли, мол, на самом деле неотразимый красавец Пушкин, чтобы воображать, что в него должны быть влюблены все барышни поголовно? Да и есть ли у него к тому же ум, если он не понимает, что компрометирует в глазах окружающих (в основном, проводящих лето в Царском Селе придворных) девушку, приготовляющуюся к службе у самой императрицы? Если Екатерина по-настоящему ему нравится, то зачем он наносит вред ей и ее нуждающейся в материальной поддержке двора семье? И нисколько не заботится о собственной репутации, хотя намеревается вступить в царскую службу не где-нибудь, а в Коллегии иностранных дел?..
Правоту взрослых аргументов «усыновившемуся» супругам Карамзиным юноше вслух приходится признать. Но остатки обиды, нанесенной его молодому самолюбию, как бы помимо его воли осаждаются на листах его рукописи. На листе 47 у 53-летнего пастуха-Карамзина, как уже было отмечено, уныло повис детородный орган: мол, сам историограф уже не в силах «бегать» за молодыми красавицами, так и злобствует – забыл себя в теперешнем пушкинском возрасте, а то и попросту завидует могучему в половом отношении молодому человеку.
Супруга Карамзина Екатерина Андреевна на соседнем листе 48 пушкинской рукописи – Катерина-балерина. Балансирует на цирковом канате: смущает бывающих в ее доме мужчин тем, что обращается с ними, как и с собственным мужем, – одинаково ровно, прохладновато. Обманчивая поза ее «юбки» с ножками в балетных туфельках все продолжает «путать» наших пушкиноведов, которым в этом рисунке чудится присутствие то профессиональной танцовщицы Авдотьи Истоминой, а то почему-то даже драматической актрисы Екатерины Семеновой…
На самом же деле в штриховке юбки Катерины-балерины запечатлены три или даже четыре уже известные нам тайны. Читать их, конечно, не очень удобно, поскольку они записаны в два слоя. Первый – «мужской», посвященный тайнам Карамзина и самого Пушкина. По вертикали юбки у левой ноги фигурки Екатерины Андреевны наш иронический график зафиксировал «Самую страшную тайну Карамзина: я битъ его кнутомъ не за его жену, а за Катерину Бакунину».
По юбке у правой ноги танцовщицы и самому низу ее подола Пушкин расписывает собственную тайну: «Мне не въ чемъ каяться. Я не писалъ ей записки». Да, он виноват, но вовсе не в том, что приставал с любовными признаниями к добропорядочной женщине, матери многодетного семейства. Хотя по условиям игры, затеянной Карамзиным по поводу пресловутой записки, он не имеет права говорить в обществе о своей невиновности. Более того – он просто обязан прилюдно признаваться в том, что эту записку Екатерине Андреевне посылал. И виниться в своей глупости и самонадеянности перед нею и ее мужем на глазах у всех по поводу этой истории любопытствующих.
Второй слой текста на юбке – тайны женские. У пояса танцующей женской фигурки записана обозначенная по подолу и левому колену «Тайна Екатерины Бакуниной: 25 Маiя». По самому низу подола Пушкин досказывает собственную тайну, связанную и с Бакуниной, и с этой датой: «Ту записку я писалъ Бакуниной, а не Карамзиной».
Бегущая вверх от туфельки по правой ножке танцовщицы «Самая страшная тайна Карамзиной» выражена не в словах, а в рисунке в центральной части ее юбки в виде устремленных остриями к самому интимному месту ее тела кольев. Мол, с помощью этих «инструментов» старый немощный муж молодой еще красавицы Екатерины Карамзиной исполняет свои супружеские обязанности?
Ничего подобного. Смысл у тайны супруги историографа – чисто филологический: буквальное переложение на бумагу ее девичьей фамилии. Друживший со сводным братом по отцу Карамзиной князем Петром Андреевичем Вяземским Пушкин хорошо знал, что сестра его приятеля была внебрачной дочерью его отца, князя Андрея Ивановича Вяземского, с Елизаветой Карловной Сиверс. Брак с ней князь не мог оформить из-за того, что ей не давал тогда развода ее первый муж. Поэтому родители дали своей дочери Екатерине фамилию КОЛЫВАНОВА по КОЛЫВАНИ – старому названию Ревеля (нынешнего Таллина), где она родилась в 1780 году, когда ее отец командовал стоявшим там полком. (17)
На попечении отца, кстати, Екатерина в дальнейшем и осталась, поскольку ее мать вскоре добилась-таки развода и вышла замуж …вовсе не за ее отца. Девочка воспитывалась в семье тетки, сестры отца княгини Е.А. Оболенской. Когда Екатерине исполнилось 22 года, она без памяти влюбилась в бедного армейского поручика Струкова, и родные не нашли иного средства избавить ее от этого наваждения как в возрасте 24 лет выдать замуж за друга ее отца, 37-летнего вдовца Карамзина.
В фамилии «КОЛ-ЫВ-анова» Пушкин и видит сексуальное приспособление «КОЛ», и слышит звук «ЫВ», характеризующий интимное действие, которое в его воображении этим «колом» с его «обидчицей»-Карамзиной ее законный муж производит. И саму одинаково добрую и внимательную ко всем посетителям ее дома Карамзину-Колыванову иронически изображает балансирующей – КОЛ-ЕБ-лющейСЯ – на цирковом канате. В силу возвратности глагола «колебаться» выходит, что Екатерина Андреевна еще и манипулирует нарисованными Пушкиным на ее юбке кольями сама?..
В тоне этих текстов и рисунков не чувствуется, впрочем, по отношению к Карамзиным очень большой пушкинской обиды или озлобленности. Сохраняющаяся у юноши способность шутить свидетельствует о том, что он прекрасно понимает, что в данном случае ему каким-то чудом удалось, что называется, легко отделаться. Хотя, может быть, он и боялся, но одновременно и мечтал о том, чтобы его дрянной поступок по отношению к Бакуниной раскрылся полностью, и посвященные в него серьезные взрослые люди заставили бы его, «преступника», нести соответствующее их пониманию жизни наказание – жениться на Екатерине.
Недочитанный нами текст в линиях профиля Карамзина на листе 47 ПД 829 выражает по этому поводу пушкинские досаду и сожаление: «…Онъ такъ и не узналъ, что ночью 25 Маiя я у…ъ Екатерину Бакунину. Я ея люблю, а не преследую ея изъ вредности. Съ 25 Маiя я мужъ ея. Накануне выпуска я иду къ Н.М. Карамзину на порку кнутомъ за преследованiе Екатерины Бакуниной».
Но раз не сказала Карамзиным о его полной вине сама Екатерина, он не может компрометировать ее в глазах окружающих собственным признанием! И не понимает, зачем она тогда и затеивала всю эту суету с его запиской? В пушкинских рисунках – лишь легкое раздражение по поводу неадекватно, по его мнению, отреагировавшей на его письмецо Бакуниной. Да еще ирония по адресу заботящихся о его нравственности и безопасности его пожилых благодетелей.
Трудно сказать, смогли бы Карамзины по достоинству оценить пушкинское черновиковое остроумие? Но они, по счастью, его рабочей тетради не видят и по-своему продолжают спасать репутацию зареванной Бакуниной в глазах двора и света. Старательно разыгрывают ими же придуманную комедию о том, что пресловутая записка на самом деле была адресована не Бакуниной, а …самой жене историографа. Имя-то в записке как раз подходящее: Екатерина!
Сомневаетесь, что подобное и в те «легковерные» времена могло выглядеть убедительным? Согласна. Идея влюбленности Пушкина в Екатерину Андреевну и могла прийти в голову разве что ее возрастному мужу, в глазах которого его жена еще столь же молода и прекрасна, как в первые годы их совместной жизни. Но разве были, по правде сказать, у супругов-Карамзиных на тот момент иные варианты переигрывания этой истории? Кого иного с нужным именем было им искать, чтобы столь же доверительно эту компрометирующую записку переадресовать?
И Пушкин, по юности не осознававший всей опрометчивости своего дерзкого поступка по отношению к Екатерине Бакуниной, во всю свою жизнь оставался благодарен супруге историографа Екатерине Андреевне Карамзиной за принесенную ею тогда в хотя бы частичное искупление его греха собственную ее безупречную репутацию. Это была настоящая материнская жертва.
Светское общество, впрочем, от этого «семейного» скандала тоже оказалось не в проигрыше. Ему в этой «мыльной опере» открыто демонстрировалась целая гамма чувств – и христианская верность жены, и мудрость и великодушие мужа, и слезы раскаяния дерзкого юнца, и, наконец, «хэппи энд» – то есть, всеобщее примирение.
Изобразив в рукописях «брань» по поводу себя с Бакуниной в доме Карамзиных, Пушкин тоже успокаивается – продолжает писать свою поэму. Под рисунком с юбкой Екатерины Андреевны у него побежали строки будущего вступления ко второй главе:
Соперники в искусстве брани,
Не знайте мира меж собой;
Несите мрачной славе дани,
И упивайтеся враждой!
Пусть мир пред вами цепенеет,
Дивяся грозным торжествам:
Никто о вас не пожалеет,
Никто не помешает вам.
Соперники другого рода,
Вы, рыцари парнасских гор,
Старайтесь не смешить народа
Нескромным шумом ваших ссор;
Бранитесь — только осторожно.
Но вы, соперники в любви,
Живите дружно, если можно!
Поверьте мне, друзья мои:
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной;
Сердиться глупо и грешно. (18)
В «соперниках в искусстве брани» вполне можно разглядеть супругов Карамзиных, наперебой старающихся образумить повесу-Пушкина. В бранящихся «рыцарях парнасских гор» – опознать арзамасцев Пушкина с Карамзиным и …шурином последнего князем П.А. Вяземским. (Портрет П.А. Вяземского см. в коллаже) Ибо что делать здесь, на листе 48 Лицейской тетради, под юбкой Екатерины Андреевны Карамзиной, императору Павлу I, которого в этом профиле «опознают» научные сотрудники Пушкинского Дома? (19)
Карикатурно курносый мужской профиль – возмущение автора рисунка поведением своего близкого приятеля: «Князь Вяземскiй Петръ мне не сочувствуетъ въ брани». Дескать, сам старший его всего лишь на восемь лет Петр Андреевич – точно такой же волокита за каждой юбкой, а туда же – осуждать!.. Изображенный под юбкой Екатерины Андреевны князь просто смотрит на ситуацию глазами своей сводной сестры.
В «соперниках в любви» пушкинских стихов вполне можно почувствовать присутствие опять же самого их автора с его личным возрастным «пастухом»-Карамзиным, не помнящим собственную молодую влюбчивость и при помощи «кнута» старающимся хоть в какой-то мере уподобить молодого человека в благородстве поведения нынешнему себе – отбить у него охоту «преследовать» без пяти минут фрейлину двора Бакунину.
Как Пушкину ни досадно, он после «порки» в доме Карамзиных пытается соблюдать строгие рекомендации своего мэтра. На следующем после изображения словесной «баталии» по поводу него с Бакуниной в доме Карамзиных листе 49 Лицейской тетради начинает писать новые стихи, относящиеся все к той же запретной, неприкосновенной для него теперь его пассии:
Как сладостно!... но, боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!...
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный, [волшебный] разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел —
[Узнав тебя], блаженство я познал —
И счастие мое возненавидел. (20)
Пушкину отныне предписывалось слагать стихи, как и прежде, искренние и яркие, но – на основе не собственных, а вымышленных, абстрактных, ни к кому по жизни не обращенных любовных восторгов и страданий. Мол, основоположник русской легкой поэзии Михаил Муравьев (1757-1807), учитель в сентиментализме самого Карамзина с очень авторитетными и для Александра поэтами Константином Батюшковым с Василием Жуковским, тоже ведь был поэтом-лириком. Но по жизни вел себя не в пример Пушкину чинно и благородно – хоть в попечители университета его производи, хоть в педагоги отечественной словесности к великим князьям приглашай…
Своими творчеством и личной жизнью Муравьев сумел внушить Карамзину и его сверстникам веру в могущественную силу воспитания, просвещения. «Верховное счастье» научил их полагать в добродетели, одобрении совести, а главным достоинством добродетельного человека считать при всем «чувствовании сердца» – самообладание. По мнению Муравьева и его последователей, литература призвана улучшать человека, а писатель обязан быть проповедником истины, моральным примером, причем не только в своих произведениях, но и в жизни.
Такого стиля поведения Карамзин с сознательных лет старался по жизни придерживаться сам и, может быть, в душе надеялся сделать своим преемником по этой линии тонко чувствующего Пушкина – самого талантливого представителя молодого творческого поколения. Похоже, именно с «рекомендации» Николая Михайловича Карамзина «примерный» поэт Михаил Никитич Муравьев и попал на лист пушкинской Лицейской тетради. Судя по месту нахождения в ней и цвету чернил, Пушкин нарисовал его под своими незаконченными стихами «Как сладостно…» уже в следующий после своей карикатуры на Н.М. Карамзина присест. Когда взялся за так и не вошедшие в поэму строки, начинающиеся со стиха «Ужели нежная Венера…» (См. в коллаже ПД 829, л. 49)
Как и прочие образованные современники, Пушкин хорошо знал поэзию Муравьева. Как и все арзамасцы, любил цитировать ее по разным поводам, в том числе явно и скрытно – в собственном творчестве. Правда, в отличие от своих приятелей-литераторов, – с неизменно ироническим подтекстом. Как в «Евгении Онегине»:
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя Пиит… (21)
Чтобы у читателя не оставалось сомнений, Пушкин указал имя этого «Пиита», Михаила Муравьева, в примечаниях, разместив рядом образец его творчества:
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.( Муравьев. Богине Невы) (22)
Помнящий многие стихи Муравьева наизусть Пушкин здесь намеренно погрешил против истины – вроде как допустил описку: «зрит восторженно» заменил на «зрит восторженный». Для него эта хроническая «восторженность» вроде иронической характеристики одним словом в целом образа и творчества во всем идеального для его старших друзей Михаила Муравьева.
Нарядный, улыбчивый, приторно-сладостный профиль этого «образцового» писателя и человека на рисунке ПД 829, л. 49 в пушкинских черновиках ироничен своей диспропорциональностью. Высота пышного галстуха изображенного Пушкиным «Пиита» явно превышает высоту его лба, что, кстати, не подтверждается художественными портретами его прототипа. (Портрет Н.М. Муравьева см. в коллаже)
Это – явная карикатура на Муравьева и его творчество. Несмотря на карамзинские «репрессии», Пушкин со своим мэтром не согласен. По его собственному мнению, творить – значит, жить. То есть, любить и страдать по-настоящему, собственным сердцем.
С Н О С К И :
1 – Муравьев В.Б. Карамзин. – ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 2014 – http://romanbook.ru/book/11572947/?page=93
2 – XIII, 4. Здесь и далее цитаты из произведений А.С. Пушкина приводятся по его Полному собранию сочинений в 16 томах – М., Л., АН СССР, 1937-1959. В скобках римской цифрой обозначается том, арабской – страница.
3 – Муравьев В.Б. Карамзин – http://romanbook.ru/book/11572947/?page=74
4 – Там же
5 – Муравьев В.Б. Карамзин – http://romanbook.ru/book/11572947/?page=83
6 – Вигель Ф.Ф. Записки. – М., «Захаров», 2000, с. 317
7 – Там же
8 – Там же
9 – Чижова И.Б. «Души волшебное светило…», СПб., «Logos», 1993, с. 246-247
10 – Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников // Сочинения в 4 томах. – М., «Правда», 1990, т. 2, с. 83
11 – Там же
12 – VI, 17
13 – Тыркова-Вильямс Ариадна. Жизнь Пушкина. – М., «Молодая гвардия», 2007, т. I, с. 185
14 – Руденская М., Руденская С. «Наставникам… за благо воздадим». – Лениздат, 1986, с. 136
15 – I, 265
16 – I, 193
17 – Друзья Пушкина. В 2 томах. – М, «Правда», 1986, т. I, с. 524-525
18 – IV, 22
19 – Рабочие тетради А.С. Пушкина, Т. I-VIII. – СПб – Лондон, 1995; т. I, с. 37
20 – II, 68
21 – VI, 25
22 – VI, 192
РИСУНКИ И ПОРТРЕТЫ В КОЛЛАЖЕ:
Портрет Е.А. Карамзиной. Ж-А. Беннер, 1817 –
Рисунки ПД 829, л. 15, ПД 841, л. 33 об., ПД 829, л. 47 – Рабочие тетради А.С. Пушкина». Т. I-VIII. – СПб – Лондон, 1995
Портрет Н.М. Карамзина. А.Г. Венецианов, 1828 –
Портрет князя П.А. Вяземского. Художник К. Я. Рейхель, 1817 –
http://vsdn.ru/museum/catalogue/exhibit11859.htm
Портрет М.Н. Муравьева. Художник Ж-Л. Монье. –
http://az.lib.ru/m/murawxew_m_n/about.shtml