Цветёт лавина — как будто буря, кустится порослью низкорослой,
в ней всё и сине, и красно-буро. И разбивает лучи, как вёсла,
лодчонка-солнце об эту гущу. Там что-то тьмою давно трепещет —
как будто дьявол, в цветах растущий. Он расплывается сетью трещин,
живёт в корнях их и утром всяким глотает солнце, цветёт-жиреет.
Я вижу очень дурные знаки в прозрачных стёклах оранжереи.
Там всё безоблачно, безнебесно, всё в пустоту головой врастает
под мёртвым солнцем, и, если честно, цветы мне мнятся змеиной стаей.
От ядовитого олеандра до безобиднейшей незабудки —
цветы все, будьте они неладны, в лицо со злостью глядят как будто.
Совсем как люди, они клокочут толпой, закрывшей дорожный гравий,
все — красоты многоцветной клочья, что бредят сотнями фотографий.
Они мечтают попасть в гербарий, стать жертвой кисти и поцелуя —
от деревенских иван-да-марий до чайной розы.
Сосёт гнилую
змею корней их незримый дьявол, даруя краски своим исчадьям.
Вот амариллис себя расправил, застыла роза кружком-печатью —
цветёт лавина в своём недвижьи, стоит волною — прибрежной пеной,
и всё в ней сине, красно и рыже, в ней замирает шуршанье-пенье
и остаётся каким-то свистом. Склонился ниже высокий самый.
Цветы кустятся ковром ворсистым, но воображают себя лесами.
Я их почти что не поливаю, но всё же гады живут и пахнут.
Не сохнет роза — опять живая, хотя листок от жары запахнут
и жёлт. Покроет болезни пудра — так мигом сдуют всеобщим вздохом.
Уже не знаю, дождусь ли утра, когда цветы наконец иссохнут.