Старик смотрит на меня из рамы
И криво улыбается.
Подозрительно не прячет руки в карманы,
Без того седой – снегом покрывается,
Всё извиняется и извиняется.
Под белесыми под бакенбардами
Образуются капли пота,
Галстук помят под подбородком бородатым, и
От испуга презренья, охватывает его икота.
От неизвестного рода стыда - внутри, вероятно, тревога.
За что, в пространство поместив себя
Меж столбами фонарными,
Раскланиваешься в оправдании, не жалея лба,
Краснея, сгустком морщин подавляемый,
Плача глазами опухшими старыми?
Диктатор ли ты европейского племени,
Поражённый предательством, -
Меж тем и предатель того же времени,
Разве что в (схожей) другой вариации?
Извинения народу из тебя вырываются?
Или палач тех времен стародавних?
На картине - без черной маски,
Потому видно мне лицо твое алое,
И всегда ли смущенно горит перед лаской
Гильотинного лезвия с шейною цацкой?
Чьи же черты выведены маслом
Внутри рамы на белом холсте?
Кающегося Иуды, на котором галстук, -
Веревка. Или, вероятно, вообще
Мои собственные отражения все.
Старик прекращает сорить взглядом
По-простому виноватым,
Начинает искать, слезу вытирая,
Осколки стекла из новой оконной рамы,
Которую нёс он для старой дамы.