Ни шага не осталось от ходьбы.
Жизнь выдохлась, до комнаты иссохлась.
Ложатся дни дремотами на стёкла,
хотя всё также живы вроде бы.
И лишь в углу, невидная почти,
несносно скачет стрелка-трясогузка,
а дверь наружу стала слишком узкой:
все девяносто лет не пронести.
Забудешься, и кажется: покой,
но в тишину стучится птичка эта,
и снова утро стынет до обеда,
и телевизор ноет: ой-ё-ёй…
Она сначала выклевала сны,
потом остатки памяти и лица.
Но – не подняться, не пошевелиться.
За стуком люди стали не видны.
Когда уже? когда уже конец?
Чтоб сонный снег посыпался из звонниц,
чтоб воздух заскрипел от благовоний,
и ветви дотянулись до корней,
отыскивая свет, упавший на пол,
чтоб свечи заскулили слабо-слабо,
и стук остался где-то позади
пустейшей тишины, слезами рваной,
чтоб встать с оцепенелого дивана
и голову пичужке открутить.