Чуден град Москов. В том смысле, что непременно тут на какую-нибудь историйку интересную набредешь. «Иногда не желая того», – как Андрей Миронов пел, светлая ему память. Я вот тоже никогда эту совершенно неправдоподобную повесть не услышал бы и вам не пересказал, если бы вдруг голова не разболелась…
Дело было аккурат в лето миллениума. После полного дня изнурительных мотаний по столице я приземлился на Центральном аэровокзале (в ожидании рейсового автобуса в Домодедово) и где-то уже с час тихо маялся головушкой. Вообще-то ничего необычного в этом не было, мигрени «на погоду» меня и раньше посещали. Но на сей раз это было нечто особенное. В смысле интенсивности… По закону подлости аптечный киоск, разумеется, не работал, а одна лишь мысль о том, что надо вставать и тащиться куда-то в поисках незакрытой в этот поздний час аптеки, вызывала неудержимые позывы к тошноте. Благо, отыскалось сидячее место, и я устроился на жестком казенном диванчике, замер неподвижно, опасаясь спровоцировать очередной приступ «а-ля ржавый гвоздь в затылке».
И приготовился стоически терпеть боль еще, по крайней мере, пару часов (согласно имеющемуся печальному опыту), но тут сидящий напротив парень в джинсовке, лет двадцати пяти, как мне в первый момент показалось, наклонился и спросил участливо:
– Вам нехорошо, как будто?
– Башка раскалывается, сил нет, - пожаловался я (удивившись мимолетно не свойственной нынешнему поколению манере выражаться). Он поколебался секунду, но, видимо, поняв по моему лицу, что сил действительно нет, полез во внутренний карман и извлек стеклянную пробирку. Была она нестандартная, очень тонкая, а содержимое еще интереснее: бледно-фиолетового цвета опалесцирующая жидкость – никогда ничего похожего не видел. Сосед вынул «притертую» стеклянную же пробочку и спросил: «Платок носовой имеете?» Я имел, правда – не совсем свежий. Он успокоил меня в том смысле, что это в данном случае не существенно, капнул из пробирки на уголок платка и приказал:
– Сосите как леденец, пока… Впрочем, сами почувствуете.
«А вдруг наркота какая? Или что-нибудь вроде? Заторчишь, а он тебя и обдерет как ту пресловутую липку…» – пискнул внутренний голос, но было уже поздно. Вкус у лекарства, или что это там было, оказался под стать виду: не сказать, чтобы неприятный, но совершенно ни на что не похожий. Ощущение было такое, словно лопаются на языке крошечные колючие пузырьки. Жжение, впрочем, скоро прекратилось, а вместе с ним пропала и головная боль. То есть абсолютно! Мало того, чувствовал я себя превосходно – как во дни туманной юности, а может и лучше.
– Да вы просто-таки маг и чародей!.. – восхитился я и, кажется, излишне громко, потому что спаситель мой поморщился недовольно:
– Не стоит благодарности. Да и не благодарят за это вовсе…
Хотел что-то еще добавить, но тут за окном полыхнуло голубым и почти сразу гулко ахнуло, загрохотало, словно воз чугунных болванок опрокинули на жестяную крышу, и начался ливень – из числа тех, о коих говорят «разверзлись хляби небесные».
Из-за грозы вылеты всех рейсов, конечно, отодвинули – часа, ориентировочно, на четыре. И я, преисполнившись благодарности к моему избавителю, пригласил его отужинать в аэровокзальном ресторане. Народу было немного (по причине запредельных цен, надо полагать) и мы заняли удобный столик в дальнем углу. От спиртного Сергей Арсеньевич – так он мне представился – отказался мягко, но решительно (я, впрочем, особо не настаивал), но истово принялся за отварную осетрину. Докушавши, промокнул губы салфеткой, глянул с хитринкой и сказал:
– Хотите узнать, чем это я вас вылечил, верно?
Ну, еще бы – меня так и подмывало спросить, но неловко как-то…
– Ладно, – он хлопнул легонько ладонью по столу, – вряд ли мы когда-нибудь еще встретимся, а рассказам вашим все равно никто не поверит. Ну, извольте.
Сергей запустил пальцы в нагрудный карман, вытащил «краснокожую паспортину» – старого образца, с гербом Союза на обложке – и протянул мне через стол:
– Вот, взгляните. Да откройте, не стесняйтесь, документ подлинный, уверяю вас.
Я взглянул, и поначалу ничего такого не заметил. Ну, паспорт и паспорт, подумаешь… Фотография, правда, дрянная, очень уж контрастная, что ли – Сергей выглядел на ней лет на десять старше себя нынешнего. Потом до меня дошло. Дата рождения! Если верить документу, спасителю моему недавно стукнуло… восемьдесят три годика! Явная ошибка в записи, довольно забавная, конечно… Хотя Сергею эта оплошность писарчуков из паспортного стола ничего забавного, наверное, не сулила. Ну, при посадке в поезда-самолеты, положим, никто датой рождения особо не интересуется, но мало ли других ситуаций, когда такая вот несообразность в удостоверяющем личность документе может сильно осложнить жизнь. А не дай Бог, компетентные органы на заметку возьмут, они же карательные – тогда и вовсе никакой жизни не будет…
Я поднял глаза на Сергея. Он не выглядел удрученным, наоборот.
– Вижу, порываетесь спросить – отчего не пытаюсь официальным порядком исправить сей анахронизм. А потому и не пытаюсь, что себе дороже выйдет, если копать начнут. Потому что никакая это не ошибка. Да вот, молодой человек – уж позвольте теперь вас так величать – я действительно прожил восемьдесят три года, и останавливаться на достигнутом ни в коем случае не собираюсь. Не рискну в гордыне называть себя бессмертным, но теоретически я могу прожить – если, гм… не помешают – несколько тысячелетий, а это, в общем-то, одно и тоже. Нет, душу закладывать не пришлось, да и мне, сугубому материалисту, это было бы затруднительно… Тут другое. То, что вы сегодня попробовали – совсем слабенький раствор того самого эликсира, который европейские алхимики искали столетиями, да так и нашли. И не спорьте! (а я и не спорил: сидел в легоньком ступоре и переваривал услышанное). Ртуть, носорожий рог, жабы, летучие мыши, кровь черной курицы, зарезанной в ночь на пятницу, тринадцатое… Полнейшая ахинея, доложу я вам – я ведь все доступные источники, как вы, наверное, догадываетесь, подробнейшим образом проштудировал. А вот на Востоке есть кое-какие следочки, «смутная тень ушедших знаний», и даже, похоже, не египетских, еще древнее… Ну да не суть.
Моя же история началась… Да в тридцать девятом, пожалуй, и началась – когда мне, вчерашнему выпускнику геофака, фантастически повезло. Я получил комнату в коммуналке! Квартирный вопрос, знаете ли, и тогда стоял острее некуда – а тут сразу своя жилплощадь. Комнатешка, правда, крошечная – зато почти в центре, в старинном купеческом особняке на Сретенке. Завернул туда недавно, глянуть, не снесли ли его часом – согласно плану какой-нибудь очередной реконструкции. Стоит! Новороссы под офис приспособили. Стекла зеркальные, решетки фигурные, у дверей детинушка в камуфляже мается, самого зверообразного вида... Фасад, правда, отреставрировали толково, надо отдать должное.
Да. Я-то, собственно, проводил дома только зиму, все остальное время мотался в экспедициях по Средней Азии – в воздухе уже отчетливо пахло большой войной, и родине срочно требовались легирующие металлы. Зимой сорокового и познакомился ближе с Аврелием Марковичем. Был он, оказывается, во времена оны владельцем всего этого особнячка, а теперь доживал век в маленькой угловой комнате, милостиво оставленной ему властью. Колоритный был старик – длинный, костлявый, без малейших следов растительности не только на голове, но и на лице – даже ресниц не было, и мало кто мог выдержать его немигающий, из под сморщенных красноватых век, взгляд. Меня он, уж не знаю почему, отличал среди прочих жильцов, здоровался приветливо, мимо остальных же проходил, гордо задравши подбородок. Очень он, как булгаковский профессор Преображенский, не любил пролетариат. Коллектив жильцов, естественно, платил ему тем же. Однако открыто третировать Марковича, и даже строить ему, по обычаю, мелкие кухонные пакости – опасались. Окружала его, как бы это поточнее… некая аура нездешней силы, не злой даже, скорее – равнодушной. Сам Федя-вологодский, краса и гордость нашего коммунального зверинца, вертухай с Лубянки – мужик, в общем, не вредный, но непроходимо глупый… Был. Так вот. Даже он, облопавшись однажды водочки, признался: мол, глянет он на тебя, словно на таракана раздавленного или еще на что похуже – и слабость какая-то в коленках образуется… А баба Глаша из седьмого нумера так и вовсе пребывала в неколебимом убеждении, что бывший барин «не иначе, знается с нечистой силой – он с семнадцатого, как я заселилась, не постарел совсем, ни вот на столечко, и на том готова крест целовать»...
Так что я, удостоившись однажды чести быть приглашенным к Аврелию Марковичу «испить чайку по-соседски», почувствовал себя, скажем так, необычно. Но пошел, конечно. И не разочаровался. В апартаментах Аврелия сохранился тех еще времен уют, чай был выше всех похвал, да и собеседником старик оказался интереснейшим. Все на свете знал и обо всем имел собственное суждение – такое было впечатление. В общем, чаепития наши вскоре сделались традиционными. Современной жизни мы, по молчаливому обоюдному согласию, не касались, дабы не рассориться на идейной почве (я ж тогда комсомолец был, орленок), зато с удовольствием погружались во времена античности. Очень нам обоим – так уж совпало – нравился сей период «молодости человечества». То есть говорил-то, в основном, Аврелий Маркович – я только, что называется, подкидывал тему, а после слушал в оба уха да иногда вопросы задавал. И после нескольких таких вечеров поневоле начал улавливать некую странность. Как бы это объяснить… Ну, скажем, об отдельных исторических персонажах (которых я рисовал себе исключительно в обличье мраморных изваяний) он говорил так, словно не один кувшин фалернского с ними высосал, возлежа за триклинием. Или в одном бою галлам кишки выпускал. Или по доступным девицам вместе хаживал… Что характерно, иные личности, в античной традиции насквозь положительные, в его описании выходили законченными подонками, другие же, напротив, смотрелись несправедливо оболганными, взять хоть того же Нерона... В общем, вы поняли – он говорил о них совершенно как о живых. Современниках. Я-то, по незнанию, тогда приписывал это непомерно развитому воображению, но вслух сомнений не выказывал, грех было старика недоверием обижать. Да и зачем?
И вот однажды, весной сорок первого – в конце апреля, как раз накануне очередного моего выезда в поле (я тогда еще не знал, что – последнего) – Аврелий Маркович, странно возбужденный, зазвал меня к себе, запер дверь, чего раньше принципиально никогда не делал, и без предисловий объявил:
– Сережа, я вынужден вас просить об одной вещи. Я знаю, вы порядочный человек, и потому обойдемся без «страшных клятв» и прочей романтической зауми, достаточно будет вашего слова...
Здесь он прервал себя, направился в угол комнаты, поднял половицу и извлек из тайничка пузатый каменный флакончик (из черного базальта, как я тут же определил), какую-то грязноватую тряпочку и вполне современного вида тетрадь в коленкоровом переплете.
– Спрячьте это у себя. И обещайте не открывать моих записей раньше, чем вполне убедитесь, что я, как в лучшие времена принято было говорить, покинул земную юдоль…
Я принялся было уверять старика, что рано, мол, ему об этом думать… ну и прочие положенные в таких случаях благоглупости, но глянул Аврелию Марковичу в лицо и увял, натолкнувшись на его взгляд – ироничный и полный печальной мудрости.
– Оставьте, Сережа, ни к чему это. Обещаете? Ну, вот и ступайте. А как управитесь – возвращайтесь, и давайте-ка уже чайку изопьем...
Когда я вернулся, он поставил на спиртовку фамильный серебряный чайник, и что-то дольше обычного в тот раз колдовал над заваркой, в конце даже пошептав над нею невнятно – словно заклинание прочел. Или молитву.
Просидели мы тогда за чаем и разговорами до четырех утра – мне уже нужно было собираться к поезду. Обнялись, расставаясь. На вокзал я ехал с тяжелым сердцем, а вот голова, несмотря на бессонную ночь, была ясная, тело казалось до краев налито упругой силушкой… Тогда я, понятно, анализом этих необычностей не утруждался, молодость вообще к такому не склонна – и только много позже понял, что за чайком угостил меня Аврелий. И оценил его прощальный подарок. Он ведь мне, по большому счету, жизнь спас…
Потому что дальше была война. Сначала – саперное училище под Костромой (отцы-командиры, запихавшие меня туда, решили, должно быть, что геологу это как раз по профилю), потом – Ленинградский фронт, Северо-западный фронт, Восточная Пруссия… Там-то меня и накрыло залпом германского шестиствольного миномета – когда наводили переправу через одну неширокую, но ужасно гадкую (с точки зрения военного сапера) речонку. Угодил в ледяную воду – дело было в марте – со здоровенным осколком в правом боку. Ребята вытащили. Очнулся уже в госпитале. Врачи после рассказывали – вырезали мне кусок легкого, нашпигованный осколками ребер, подштопали и определили в палату для безнадежных. По всем медицинским канонам я обязан был, не откладывая, помереть. Однако выжил. А когда чуть оклемался, комиссовали меня вчистую, с первой группой инвалидности, и своим ходом отправили долечиваться по месту жительства, в Москву.
Думал, не доеду. Боль в боку была адская, глушил ее водкой и порошками белладонны, которыми по доброте душевной в изобилии снабдил меня на дорогу главный хирург госпиталя. От вокзала до особняка на Сретенке дотащился уже на последнем издыхании. Дверь мне открыл лубянский надзиратель Федя. Вот уж, воистину, кому война, а кому мать родна – он еще заматерел за эти годы, морду раскормил, пузо отрастил… Мне он, как ни удивительно, даже обрадовался. Надо полагать, как потенциальному собутыльнику, скучно ему было в одиночестве зеленого змия тешить… Тем же вечером, усидевши практически в одиночку полуштоф под мою американскую тушенку (мне в ту пору и двух стопок хватало под завязку), Федя поведал, как сгинул наш Аврелий Маркович. Почти сразу после моего отъезда – а может и незадолго до – кто-то из жильцов, сволочь такая, позарившись, должно быть, на «площадь» старика, накатал «телегу» в органы. Как его брали, Федор не видел, на дежурстве был, но потом встречал пару раз в коридорах внутренней тюрьмы. По его словам, держался Аврелий молодцом. Мало того, «лысый барин» скоро обрел известность и даже своеобразную дурную славу среди следователей – все из-за своей неуступчивости и фантастической живучести. Никак не удавалось выдавить из него официально подписанного признания об участии хоть в какой-нибудь антисоветской организации и назвать хоть пару-тройку подельников – чтобы, значит, начать раскручивать солидное дело, сулящее очередные лычки и продвижение в карьере. Не помогали ни традиционная обработка сапогами по почкам, ни холодный карцер, ни беспрерывные, на двое-трое суток, допросы – не желал паршивый старикашка подписывать протоколы, и все тут. Так что, очень может быть, получил бы в конце концов Аврелий Маркович не самый большой срок, сдюжил бы – теперь я в этом уверен – и этап, и лесоповал, но только столкнула его судьба с Бешеным Поляком. Был у них там такой следователь, и не поляк вовсе, а белорус, исковеркавший на «господский» манер родную неблагозвучную фамилию… Он и в чужой кабинет, где шел допрос, забрел по вовсе неважному делу, но послушав пару минут и раззадорившись упорством «лысого барина», решил показать коллеге, «как с такими нужно работать». И в запале нарушил негласное указание руководства «до суда фигурантам фасад не портить». А когда фигурант, изловчившись, сплюнул накопившееся в разбитом рту кровавое месиво на его светло-серый бостоновый костюмчик, окончательно озверел – этот наряд, по его расчетам, должен был тем же вечером произвести неизгладимое впечатление (вплоть до постели) на одну весьма влиятельную в аппаратных кругах дамочку. Так что «официальный» следователь даже не попытался вмешаться, когда Поляк выдернул из кобуры свой знаменитый «Смит-Вессон» (отнятый в свое время в качестве вещдока у одного из героев Гражданской) и разрядил его в голову Аврелия Марковича…
Вот так я и сделался «законным наследником». И дождавшись, когда все в квартире заснут, достал из тайника заветную тетрадь...
Сергей надолго замолчал. Видимо, решал, стоит ли рассказывать дальше, а может, вновь переживал тот переломный в своей судьбе момент.
– Слышали вы когда-нибудь о горном лотосе? Или пещерной кувшинке – это одно и то же? И правильно, и не могли слышать – тайна сия велика есть… В тетради же говорилось о том, что в одном из почти недоступных районов Средней Азии, там, где горы встречаются с пустыней, есть крошечный оазис с тайным входом в пещеру. В пещере – озеро. И раз в сутки всплывают из его глубины и распускаются странные цветы с нежными полупрозрачными лепестками. Добывший цветок должен немедленно, до того, как он растает от тепла рук, опустить лепестки в каменный кувшин с «чистым духом вина». Испивший же этот напиток возвращает себе молодость и здоровье…
Вы поверили бы, что такое возможно? Ну да, вы же на себе испытали… Вот и я поверил. Сразу. И сразу сделались мне понятны и необычная осведомленность Аврелия Марковича о делах давно минувших дней, и его идеальное, не по возрасту, здоровье, и то, что сам я, испивши того прощального чайку, выжил после ранения, абсолютно не совместимого с жизнью. Само собой, я немедленно вскрыл базальтовый флакончик – и едва не взвыл от бессильной ярости. Флакон был пуст! Только слабый незнакомый запах сохранился… Да вот. Поманили дитятю пряником, а пряника-то и нету, даже крошек не осталось… Однако отчаяние моментально прошло, когда я развернул карту – вложенный в тетрадь грязноватый лоскуток был картой, со всем тщанием исполненной несмываемой тушью на шелке. Надписи шли арабской вязью, но это не имело значения – я знал тот район! Перед самой войной мы стояли там лагерем, всего-то километрах в сорока… В тот момент я уже знал для себя, что дойду до заветного оазиса, чего бы это не стоило, понадобится – на карачках доползу. Но, однако, отчего же непременно на карачках? Что-то же было такое в тетради о «чистом духе вина»?.. Спиритус вини! На другое утро, дотащившись до госпиталя, я выправил документы на инвалидность и тут же, не откладывая, обменял у разбитной медсестрички свой почти новый офицерский китель на фляжку прозрачного. Дома тщательно прополоскал спиртом флакон, слил в кружку странно мерцающую фиолетовую жидкость и, зажмурившись, залпом проглотил…
…А вот конца этой истории я так и не услышал – ожили вдруг громкоговорители, оповещая, что небо над Москвой очистилось и начинается регистрация отложенных рейсов; Сергей встал, коротко извинился и вышел. Последний раз я мельком увидел его у стойки, где оформляли душанбинский рейс…