Не судите ее. Ей немного куда идти,
Огонек ее разгорится вот-вот, быть может
наоборот, - исчезнет совсем из груди.
Огонек тот - шалунья-птица,
заигралась, сама не знает, что гложет,
не летит птица,
да кусается и тревожится.
Рвется, рвется, - лети, лети!
Не летит.
Не летит и еще больше горит, сгорает,
- только это не та птица,
эта не возродится,
из воздуха, пепла, из космоса, из воды.
Ее и насильно уже толкают, - давай же, вперед, лети!
Огонек сам себя сжигает,
Боже, может ли это быть?
Не судите ее. Ей немного где так спокойно,
Как вот тут, рядом с вами,
средь полотен и музыки, что звучит
по бумаге когда вы проводите
карандашами.
Осень, облако свежих листьев, все казалось бы
как прежде станет, повторится, только конец иной.
Помнишь, мы себе намечтали,
Помнишь, общий наш был огонь?
Помнишь, помнишь... мы рисовали,
и смотрели вот так,
просто, прямо перед собой.
Ей казалось всегда, что вот там все другое,
впереди, далеко, там, куда не летит.
Только может оно позади?
Может что-то она пропустила, что теперь не найти?
Не судите ее. Хотя есть за что осудить.
Голову опустив, - голая до души,
Будто соткана вся
из воздуха, пепла, из космоса, из воды,
Кто она и сама не знает, так откуда же знаете Вы?
И когда пробиваются, режут, рвут,
Все барьеры ее освистав, а потом разрушив -
То придет она к Вам, и возьмет карандаш,
Единственный свой монастырь и друг,
И весь мир, вместе с вами и ими, - ей вдруг не нужен!
Ей немного куда идти, но вот тут,
где вокруг оживают холсты и кисти,
карандаш продолжением стал и оружием ее рук,
а искусство теперь навсегда - жизнью.