Заметка эта в сокращенном виде была опубликована в "Независимой газете" от 14.06.18 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Бифштекс с кровью".
Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. Не знаю, кто преподает там сейчас, а когда-то - в конце семидесятых, начале восьмидесятых - в Литературном институте вели свои семинары замечательные люди - Александр Межиров, Евгений Винокуров, Виктор Розов. Такой заманчивый лучик сиял тогда в социалистическом царстве, и без того, разумеется, светлом. И не такое уж диво, что влекло меня туда, как многих других литературных мальчиков и девочек. И наведывался я в те времена каждый год в Москву в свои отпуска, и заходил в это учебное заведение.
Сдавать экзамены - поступать в него - мне было уже поздно: возраст не тот, а вот посидеть на каком-нибудь семинаре я был непрочь, и это мне иногда удавалось.
Могу похвастаться: знаменитую пьесу "Гнездо глухаря" слышал я из уст самого автора, и кажется даже, в самом первом чтении. Слушал ее вместе со студентами Виктора Розова. Сейчас самому странно: неужели это действительно было? Не приснилось ли?
Было, было!
...Нас, родившихся в начале пятидесятых, принимают уже иногда за ветеранов Второй мировой и это, увы, почти соответствует действительности.
...А вот послушать Межирова в Литинституте мне не удалось. По телевизору-то я его слышал и не раз, но не всё ведь скажешь по телевизору. Поэзия любит непосредственное общение, любит никем не отредактированные мысли, – такова уж ее природа. На телевидении это вряд ли возможно. И, может, именно в тот вечер, в который я к нему не попал, он об этом сокровенном как раз и говорил. Впрочем, что значит "может". Я совершенно уверен, что так оно и было.
...И ведь, как назло, случай поприсутствовать на его семинаре представился мне как раз тогда, когда вышел и наделал много шума злополучный альманах "Метрополь", и в Литинституте - как потенциальном рассаднике вредной заразы - ввели, в связи с этим, чрезвычайные строгости.
"Мне даже студентов из соседней группы запретили пускать на свои лекции", - ответил Межиров на мою просьбу.
...Он стоял снаружи у дверей совершенно один. Студенты то ли в аудитории уже сидели, то ли еще не пришли. Дал мне адрес, предложил прислать ему стихи, – сказал, что прочтет. Через несколько месяцев я, собравшись с духом, послал ему свои вирши, и он, как ни удивительно, мне ответил. Всего несколько слов, но ответил.
Этот не очень лестный для меня ответ мне неловко цитировать, но что поделаешь, будучи честным летописцем, приходится.
Вот что он мне написал:
«Стихи приблизительные. А мысли... Мысли всякие бывают.»
Совершенно справедливо, надо сказать, написал, я не в обиде. Стишки-то и вправду были графоманские.
Для полноты картины расскажу: на следующий год я, набравшись наглости (но недостаточно набравшись: пришлось еще для храбрости выпить бутылку крепленого вина, что для меня в те поры было почти смертельной дозой), отважился даже явиться к нему домой. Очень мне тогда повезло: никого у него дома не оказалось, и мой непотребный вид не привел в ужас ни знаменитого поэта, ни его близких. Он, конечно, сразу спустил бы меня с лестницы.
А если б не спустил, если б проявил великодушие и терпимость, ох какой бы черной неблагодарностью я ему отплатил. Сколько зарифмованной чепухи пришлось бы ему выслушать. Страшно подумать!
...Поэты, как всем известно, записывают свои стихи под диктовку небес. Но небеса обычно несут при этом такую жуткую ерунду! Исключения бывают, но очень почему-то редко. И я, увы, этим редким исключением не был .
Я был читателем. Читатель не писатель, читатель – существо бессловесное по определению. Помните анекдот?
Так вот и завершилась моя безумная попытка завоевать душу Александра Межирова.
...А к Винокурову на семинар я попал, и попал очень счастливо – он был, что называется, в ударе. Настроен был на стихи драматического, даже трагического содержания.
Так и сказал своим студентам: "настоящие стихи – это трагические стихи". И еще сказал: "мне нужен бифштекс с кровью, а не километры рифмованного вздора."
(У него в тот день, как я понимаю, было такое настроение. Судя по тому, что я потом у него читал, оно не всегда было ему свойственно.)
Вот что он читал в этот вечер:
"Светает. Осень, серость, старость, муть. Горшки и бритвы, щетки, папильотки. И жизнь прошла, успела промелькнуть, как ночь под стук обшарпанной пролетки."
(из "Спекторского" Бориса Пастернака. Только эту одну строфу и прочел).
Потом:
"Я от жизни смертельно устал, Ничего от нее не приемлю, Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал..."
и еще:
"На бледно-голубой эмали, Какая мыслима в апреле, Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели..."
...и еще, и еще из знаменитого "Камня". Того, самого первого, легшего в основание будущего великолепного здания.
...В первый раз я слышал тогда Мандельштама. Слушал его слова в том состоянии, о котором сказал когда-то Иннокентий Анненский: "как дети тогда мы чутки", и сразу ложились мне в душу стихи "божественного мальчика" – одно за другим, как шары в лузу.
Да ведь он и вправду был ребенком, когда это писал. "Отравленные дротики в руках отважных дикарей" – разве у взрослого мог появиться такой образ. Не десятилетним, о котором сказала Марина Цветаева - так чудесно сказала! - а уже девятнадцатилетним, но большая ли разница?
...А вот о конце наивного мальчика с его несбыточной мечтой "еще пожить и поиграть с людьми", он, такой в этот вечер отзывчивый на чужие драмы, всё-таки ничего нам не поведал. Об этом я узнал позже.
...Мальчика, выбиравшего для чтения одни только детские книжки и думавшего таким нехитрым способом укрыться от житейских невзгод.
Пронзительнее всех написала об этом Белла Ахмадулина:
"За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем."
(И никто ведь больше про них такого простого, человеческого не сказал.)
...Потом настроение у него переменилось, и он прочел нам страстное блоковское: "Валентина, звезда, мечтанье! Как поют твои соловьи..." и такое же страстное есенинское: "Ну это, посвященное Мариенгофу, как там оно начинается?" – делая вид, что забыл начало и, очевидно, проверяя своих студентов, спросил он.
(Речь шла о стихотворении "Есть в дружбе счастье оголтелое и судорога нежных чувств...")
...Когда устал читать, хотел завязать с аудиторией диалог, но диалога не получилось. Получился монолог. Кое-что из того, что он тогда говорил, я помню.
О Блоке: "Осталось от него примерно двадцать стихотворений. А когда я слышу "Зачатый в ночь, я в ночь рожден...", мне хочется сказать "Аркадий не говори красиво".
(тогда вышла тоненькая книжечка Блока в бумажном переплете, стихи к которой отобрал Винокуров. Я ее знал, она у меня была. Он сказал, что в этой книжке собрано всё стоящее, что от него осталось. "Примерно столько же, сколько от Ходасевича", - это тоже его слова). На это его замечание о Блоке я, будучи сильно перевозбужден "уже в жару нездравом", – а в каком еще я мог быть состоянии в этот вечер, когда речь шла о таких близких мне вещах – воскликликнул: "Ну нет, я не согласен", на что Винокуров ответил, что ему позволено иметь свое мнение на этот счет (мягко сказал).
...Раз уж я начал говорить, то почему бы не сообщить вам и про эти вроде бы не такие уж важные детали литературного вечера. Это ведь что-то вроде фотографии, и кроме меня никто об этом уже не помнит. "Природа подробна" - не кто-нибудь - сам Пастернак сказал. И разве не заслужил Винокуров и нашу любовь, и "любовь пространства", наблюдающего за этими подробностями.
...А вот что он сказал о Есенине: "когда его читаешь, видно, что он везде один и тот же человек – выдернутый из буколической обстановки деревенский житель – отсюда его трагедия. А вот когда с творчеством некоторых поэтов знакомишься, то видишь, что у них не одна собственная индивидуальность, а несколько. Как будто разные люди пишут." Но не назвал имен.
Про современников ничего хорошего он, кажется, в этот вечер не произнес.
Про Евтушенко и Вознесенского: они талантливые, но ему скучно их читать. "Они берут хаос и возвращают хаос. Зарифмуют кое-как, если это можно назвать рифмами, – мне неинтересно. В стихах поэта должен присутствовать порядок, хоть вселенная и правда хаотична."
И еще про Евтушенко: "он талантлив, но я смотрю, кому он в этот раз хочет понравиться." И прочел наизусть какое-то длинное, очень длинное конъюнктурное стихотворение Евтушенко, как пример его приспособленчества. Стихотворение из тех, что по два раза никто никогда не читает – очевидно с первого раза запомнил и чуточку хвастался своей необыкновенной памятью. И, немного притворяясь и позируя, как мне почудилось, показывая, как он далек от политики и от всякой конъюнктуры спросил: "где это, в Аргентине эти события были?" (события, о которых шла речь в стихотворении происходили, разумеется, в Чили, и он не мог этого не знать. Речь шла о Сальвадоре Альенде.)
...Еще вспоминается: его студент спросил у него, а не могут ли хорошие стихи быть продиктованы какими-то другими чувствами – не только трагическими. Он ответил неохотно, на лице его было написано: "не сбивай меня с настроения". "Ну, еще – сказал – сильной радостью", - и привел в пример раннего Пастернака.
Еще (не помню по какому поводу) сказал нечто философское: "Поэт интересен, когда он говорит про себя, то, что ему не хочется говорить. Когда через силу это он про себя говорит."
О чем он еще говорил? Говорил, что неустроенная жизнь способствует поэзии и упомянул в связи с этим Надежду Павлович (я впервые это имя услышал), что вот она и теперь так живет. Сказал что-то о Вере Инбер, что она, мол, хороший поэт, но ничего из нее он нам тоже не читал в этот вечер.
...В самом конце вечера попросил одного из своих студентов прочесть что-нибудь из новых стихов. Парень долго отнекивался, а он долго упрашивал; его одного упрашивал в этот вечер прочесть стихи. Видно было, что это его любимый студент, - не думаю, что мне показалось. Мне ужасно с тех пор хочется узнать, кто это был.
В конце концов тот прочел два стихотворения.
Первого я совершенно не помню. Помню только впечатление от него. Такое впечатление от стихотворения у меня было только один раз в жизни - вот на этом вечере. С самого начала чтения - подхватило, понесло, и несло всё накаляясь, накаляясь и в конце разрешилось чем-то таким...
...Не знаю, с чем это можно поставить рядом. Ну вот, может только с перевозбуждением того самого органа для шестого чувства, об отсутствии которого скорбел когда-то Гумилев. Может, он на этом самом вечере рос-рос и вырос, проходя какие-то испытания.
Прошу прощения за неуместную шутку. Но это правда было похоже на оргазм. Ни с чем больше не могу сравнить.
...Потом один сведущий человек объяснил мне, что это называется катарсис. Может быть.
...Когда он прочел, Винокуров – уже не со всей аудиторией, а только с ним одним разговаривая, как с близким товарищем, с равным – вполголоса сказал ему: "Там есть строчка."
Хотел бы я еще раз прочесть или услышать эту вещь. Но ничего не помню, как та девочка из фильма "Когда деревья были большими". Ни имени того студента, ни даже единственного слова из того стихотворения.
"Начало забылось", как сказала когда-то Мария Петровых. Грустно.
...Подумалось: Это может знать Олеся Николаева, она, кажется, в конце семидесятых училась там.
Содержание второго стихотворения я запомнил, но оно было слабое - какая-то вариация на тему : "Я не буду больше молодым".
...Я не знаю, сколько стихотворений осталось от Винокурова. Не сомневаюсь, что достаточно, чувствую его масштаб, но в обнищавшей моей душе теперь, по прошествии многих лет, живо только два - "Со мной в одной роте служил земляк" и "В полях за Вислой сонной"
...Два стихотворения и вот этот вечер...
...Межиров, Винокуров, Розов, так и не соблазненная мною порфироносная вдова - Москва. Давно это было, но вот и вспомнилось...
2018г.