Заметка эта с сокращениями была опубликована в "Независимой газете" от 29.11.2018 в приложении НГ EX LIBRIS
Знаете, отчего мне грустно?
А грустно мне оттого, что вспомнил я слова Афанасия Фета.
Вот эти:
Этот мед благовонный, он мой, для меня,
Пусть другим он достанется топким лишь воском.
Гордые такие слова, только вот принять их за приглашение на пир как-то у меня не получается. Всё почему-то сдается мне, что я-то и есть этот самый «другой», один из этих «других».
...Ах, ну что поделать, что поделать, не все на этой земле нас обожают и за нас, маленьких человечков, так уж сильно переживают.
Даже вот поэты.
А я-то ведь многих из них всё-таки люблю. И обидно мне. Неужели, думаю, и эта моя любовь совершенно безответна? И начинаю перебирать мысленно лица. И первым всплывает в моей памяти почему-то лицо Нобелевского лауреата.
...Замечательный поэт Бродский, кто ж спорит. Но никаких, хотя б даже самых ничтожных следов ответной теплоты на моё горячее чувство в стихах его, увы...
...Никогда!....
...Ни тогда, когда он длинное-предлинное стихотворение сочиняет, когда он разные растения в этом длинном стихотворении перечисляет. Перечисляет без особой радости и трепета, не поймешь, для чего. То ли, может, лекарственный справочник для аптеки составить решил.
...Ни тогда, когда глядит одиноко в своё окошко в скучном городе, весь полон переживаниями.
...«Всё это тебя не касается», – как бы подчеркивает он всем своим видом. И сдается мне, относится эта его поза не только ко мне, но также и к вам, дорогие мои братья по неразделенной любви, если можно так выразиться...
..Хм, хм...
...Хотя восхищение ваше всем этим, не касающимся вас, конечно, подразумевается. А иначе зачем бы автору было его вам показывать?
...Эгоист он был, этот Бродский, высшей марки эгоист, как мы когда-то в детстве любили выражаться. «Меньше, чем единица», – сам о себе сказал.
..Кокетничал!
...Очень высокого мнения был о своей персоне. На самого Александра Блока свысока посматривал, хоть и не по праву, конечно. Ну, Бог ему судья. А что он про Евтушенко говорил! А вслед за ним и разные другие поэты, куда помельче его. А вслед за ними и еще помельче поэты, если можно так выразиться...
...Хм, хм....
...А у Евтушенко, между прочим, это самое переживание за нас за всех есть. Душевное расположение или, скажем, сочувствие подделать ведь нельзя. Когда в стране непорядок и кто-то мается этим, как собственной раной, оно видно. Ну вот Александр Твардовский таким был. Это даже и доказывать не нужно, это каждый чувствует, если он вообще что-нибудь чувствует.
...И вот, как подумал я о Евтушенко, так и удивился. А чем, собственно, думаю, он нас всех так сильно прогневил? Конечно, есть у него у него и хвастовство, и бахвальство. Он иногда «похож на большого Буратино», как сказал о нем Окуджава. А что, это уже стало смертным грехом? У нас у всех что своих грехов нет?
...Зато он рубаха-парень, он сочен и органичен в этом образе. Зато не презирает он ни нас, ни вас, ни слесаря дядю Васю, как некоторые избыточно просвещенные гуманитарии-аристократы. (Бродский, кстати, тоже не презирает, это я не про него. Не хочу наговаривать на него лишнего.)
...Смотрят они, видите ли, этак снисходительно со своих поэтических высот на делающего за них тяжелую, но необходимую работу человека.
...Зато он приглашает всех нас в свой хоровод.
Подумал я обо всём об этом и еще страннее оно мне показалось. Неужели, думаю, вот этого уже мы не можем ему простить, нам, видите ли, больше по душе, когда нас демонстративно игнорируют? Неужели нам милее чье-то высокомерие? Или мы уже на свой счет этого высокомерия не принимаем, поскольку и сами чувствуем себя такими-разэтакими аристократами. Сами умеем игнорировать и тех, и этих: мелкие мошки, мол. А мошки эти когда-нибудь нас и на вилы могут поднять за такое пренебрежение. Бывало ведь уже. Думаете, семнадцатый год прошел, так можно и вздохнуть с облегчением?
Ну, это я, конечно, шучу. Шучу, господа, шучу, товарищи.
...Хоть, может, и не стоило мне (замечу в скобках) так шутить и фамильярничать ни с Фетом, стихи которого во всех моих прогулках со мной, ни с Бродским, которого тоже люблю, хотя и чуть меньше, ни с вами, дорогие мои товарищи, аристократы ли, разночинцы ли...
Ах, не утерпел я...
Ну хорошо, прошу прощения и у вас, и у Фета, и у Бродского.
Хотя, по правде скажу, – с Бродским мне немного сложнее. Бродский своими высказываниями о других поэтах невольно напрашивается, согласитесь, на какое-то сравнение. И оно, сравнение это, бывает и не в его пользу. Ну так, кое в чем иногда бывает. Что ж, в мире поэзии случаются порой и такие чудеса.
...Ну, взять хотя бы того же Евтушенко. Как ни крути, а даже простой человечности в стихах Бродского меньше, чем у него. "Перемешаны наши дыханья, перепутаны наши следы", – всё же Евтушенко сказал, не Бродский, и вряд ли это случайно. Он, наверно, острее это чувствовал.
Но и Евтушенко не дождался от нас за это взаимности. И зря, наверно, мы так неблагодарны. Ведь именно поэты определяют климат в обществе, создают в нем определенную доброжелательную атмосферу... во всяком случае так это представляется моему утопическому сознанию. Нам, маленьким человечкам, тоже ведь нужно, чтобы кто-нибудь помнил о нас и, может даже, грустил. Ну, хотя бы изредка. Ну хотя бы так, как этот вот щеголь Евтушенко, который не раз и не два пожалел нас, иногда может даже спьяну. Ну хотя бы вот это помните, как вздохнул он однажды, сидя на своей завалинке, где "чья-то песня чуть с горчинкою эхом звезды шевелит". Слушал, слушал он эту песню, расчувствовался, слушая, и вздохнул:
Ты скрипи, скрипи, завалинка,
Помолись за наш народ,
И за Диму, и за Владика,
И за многих наперед.
И еще "идут белые снеги", – сказал...
Идут, идут.
Сколько б чепухи он ни написал (а, по правде говоря, – многовато, конечно, написал), за эти божественные строчки должно ему, по справедливости, воздасться, ну хотя бы там, на небесах. А если повезет, то может и здесь, на земле, – от благодарных и чутких потомков, которые вдруг да не пройдут равнодушно мимо, как прошли мы с вами.
...Зря прошли. Авось, да поменьше б злобы промеж нас теперь было. Да чего уж там мечтать.
...А еще помните, Ахмадулина когда-то произнесла:
Это я – человек-невеличка,
всем, кто есть, прихожусь близнецом,
сплю, покуда идет электричка,
пав на сумку невзрачным лицом.
Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою –
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.
Хорошо ведь сказала, правда? Хоть все сто томов Нобелевского лауреата пролистайте – не найдете у него таких слов.
И как это я сразу про них не вспомнил?
Ну вот, как всплыли они в моей памяти, так и начала утихать моя грусть. И едва даже совсем было не утихла, да что-то вдруг помешало. Не припомню даже сейчас, что именно. Ну, неважно. Важно другое: не понимаю я, братцы, чем они кому-то не угодили – соловьи старого времени, поэты-шестидесятники, держащиеся просто и незаносчиво? Что, разве не прекрасны их слова? А по-моему, что-то очень даже золотое в них.
...Евтушенко, Ахмадулина... А Юрия Смирнова помните? Позабыли уже, конечно.
...Ну да вот что он сам, предвидя, должно быть, грустную нашу забывчивость, написал когда-то:
Звезды светятся не часто,
Всех не видно.
За невидимых отчасти
Мне обидно.
Очень стоящие звезды
Есть меж ними.
Это мы не знаем просто
Их по имени.
1960
...Признаюсь, думал я, что традиция эта прервалась и всё осталось там, «в шестидесятых» (условно). «Вселенский пафос братства прощай, прощай, прощай», – как сказала об этом Вероника Долина. Да и что можно было думать другое, когда сам Булат Окуджава написал о тех, к кому он когда-то «прикасался плечами» (и это было счастье, а иначе откуда б явилась такая строчка), написал, наглядевшись и налюбовавшись: «спят спокойно на левом боку, изготовилось тело к прыжку.»
Думал я так, пока не прочел вот это:
Снег
Потом всё будет, позже, утром,
ну, а пока – ты крепко спишь,
пугаясь света, перламутра
покрытых первым снегом крыш.
В хрустальном дереве из сада –
век-древоточец выест ход.
Под белым пухом снегопада
застынет призрачный народ –
народец, полоротый, нежный,
наученный считать долги –
он обескровленной надеждой
накормит снегопад с руки.
Под полыньёй небес разъятых
на звёзды, белые от сна,
взлетят клочки газет и ваты
и трещиной пойдёт луна,
как яблоко в эмали тонкой,
в сорочке, в корочке, созрев,
от стука лопается звонко,
и открывает ранка зев
прекрасный, розовато-бледный,
благоухающий, как снег –
и ты над ним, продрогший, бедный,
усталый, тёмный человек,
не знающий такого чуда,
умрёшь, застынешь в первый раз,
не в силах ни сбежать оттуда,
ни отвести голодных глаз.
Мария Маркова
Поколение фронтовиков имело своих певцов. Эти стихи Марии Марковой посвящены современникам. По правде сказать, после ухода Окуджавы мне не довелось прочесть строчек, которые были бы так полны любовью и сочувствием к живущим. Так оно, это стихотворение, на одном дыхании написано, столько в нём нежности. Мне повезло: я его прочел, когда оно только родилось, лет десять назад, и померещилось мне тогда: а может, не всё еще потеряно.
"Полночный троллейбус плывет по Москве"...